Амаяк Тер-Абрамянц-Корниенко - Музей развитОго социализма Страница 3

– А нам еще титровать основания! – строго напомнила Дина, и Петя слегка погрустнел и, потянувшись, зевнул.

– Надеюсь, шеф всех нас возьмет в Стокгольм, когда ему Нобеля присудят.

– Шажок к великой цели!

– А какая у шефа главная цель? – поинтересовался Валентин.

– Пусть об этом молчит советская пресса, но всем известно, – сделал серьезное лицо Петя.

– Уж, никак, рак излечить?..

– На меньшее шеф не согласится! – рассмеялся Петя.

Днем в московском метро народу было немного, однако Валентин не стал садиться, а смотрел в окно, за которым сквозь аквариумное отражение обстановки вагона струилась серая фактура подземелья, кометами пролетали огоньки. Он даже не стал доставать из сумки макулатурный зарубежный детектив. В сущности, научная работа и есть самый настоящий и самый увлекательный детектив, но понятный лишь немногим посвященным – раскрытие тайны здесь требует специальных знаний, недоступных общей массе. Другое дело – преступление, кража, лучше убийство! Вот тут толпа замирает, разинув рты, не ведая, что вместо тайны жизни ей подсунули псевдотайну, воровскую загадку, подобно тому, как истинную задачу заменяют кроссвордом, истинное волшебство – фокусом, чтобы заполнить томящееся собственной пустотой сознание. Нет, детектив науки куда чище, благородней: не грязненький секретик на дне темной душонки (в каком месте закопали труп?), а очередное звено Великой Тайны Бытия! И делают науку особые люди, обязательно чуть-чуть фанатики. Правильно говорил шеф, есть две породы людей; работники и разведчики: работники, день за днем, всю жизнь, выполняют одну и ту же работу, а разведчики не выносят однообразия – раньше это были мореплаватели, колумбы, землепроходцы, теперь, когда все земли нанесены на карты, – это ученые!

Мысль о принадлежности к этой касте избранных толкнула его радостью: все-таки насколько счастливее он этих окружающих его обывателей! Он слышал там, в вышине, скрип мачт и шум парусов каррак Колумба. Оглянулся. Люди в вагоне были молчаливы, лица угрюмые, друг друга не видящие: женщина лет шестидесяти, с огромной авоськой, заполненной пачками вермишели, мужчина, уткнувшийся в какую-то книгу, однако продолжающий цепко удерживать свободной рукой полиэтиленовый пакет с торчащим из него батоном белого хлеба, высохший старичок, уже отдавший лучшие силы тем, кто вел народ к приманке коммунизма, устало положивший покрытую редким белым пухом голову на узловатые, несоразмерно огромные рабочие сухие и жилистые руки, обнимающие изогнутую рукоять палочки, на которой была подвешена пустая кошелка – не то думающий о чем-то, не то спящий, дальняя кукольная девушка, неподвижно любующаяся собственным отражением…

Один лишь взгляд был устремлен прямо в него: нестарый еще мужик (пожалуй, единственное несумчатое в вагоне), судя по всему, работяга, мясорукий, с головой без шеи, прямо переходящей в тулово, сидел напротив и бессмысленно, дико-радостно глядел на Валентина своими широко открытыми алкогольно светлыми глазами, будто приятеля узнавая, готовый вот-вот что-то сказать или выкрикнуть. – Пьяный! Валентин поспешно отвернулся. Вагон затормозил, мужик встал и, широко шагая, кинулся к раскрытой двери, неловко ударился о ее край, попутно матюкнувшись, и тут Валентин отчетливо разглядел, что клетчатая рубашка на пьяном точь в точь такая же, как на нем – белая с розовыми кирпичиками (неделю назад был очередной массовый завоз таких рубашек из Чехословакии в магазины).

– Пока, начальник! – вдруг, обернувшись к нему и махнув лапой, крикнул мужик с платформы перед тем, как дверь с шипеньем закрылась.

3. Первое Мая

«Медовый месяц» оказался настоящим адом. Начиная со свадьбы. По правилам им же заваренной игры надо было постоянно изображать состояние необыкновенного счастья, лицемерить, улыбаться… Как жалко было ему своих стариков, сидящих среди чужих людей, чувствовалось, внутренне не одобряющих поступок сына, и, тем не менее, вынужденных играть ради него и улыбаться… Они уехали к себе в Новотрубинск на следующий же день. Он не хотел быть подлецом, не хотел быть предателем, пытался бороться с собой какими-то невероятными силами воли реанимировать чувства, надеялся, что происходящее с ним – временное, возможно, усталость, и эти самые чувства вот-вот воспрянут… Увы! Сердце оставалось пустым, как порожняя бутылка пива, и он продолжал лгать себе и другим, он чувствовал теперь, что остается самим собой лишь в туалете, законно отгородившись от внешнего мира хлипкой задвижкой на несколько минут, – в те недолгие минуты лицо его приобретало мрачное каменное выражение.

Они ехали навестить на майские праздники его родителей. За окном электрички бежали неинтересные поля и перелески, и голова ее лежала у него на плече – Ирина спала, а он смотрел в окно, но ничего не видел, а снова задумывался над иронией судьбы.

А если бы он не завоевал Ирину? – Каким несчастным он бы себя чувствовал всю оставшуюся жизнь! Жил бы с иллюзией, что упустил единственную возможность счастья! А сколько он бился, колотился – целых полтора года, сколько цветов передарил, скольких ухажеров отбил, но когда достиг желанного, любовь взяла и ушла, как вешняя вода, оставив покрытый бытовым мусором берег. А теперь будто кто-то свыше сыграл с ним злую шутку и втихомолку потешался над его метаниями. Иногда ему казалось, что он слышит ледяной смех в опустевшей душе, и тогда озноб ужаса продирал от шеи до пяток. Боже мой, насколько лжива тема «несчастной» любви, которую то и дело подсовывают романы, романсы и эстрадные песенки… Напрасно Вертер застрелился – кто знает, в какую пошлость превратилась бы его жизнь, соединись он с любимой.

Ирина тихо и сладко посапывала.

Неужели им управляет не собственная воля, в которую он так верил, а нечто иное, от него не зависящее? – Увы, две недели интенсивного физического общения в постели не оставили и следа от той всепоглощающей, до бреда, казалось, неисчерпаемой страсти, которая, он был уверен, будет пылать всегда! И, однажды его охватила паника, которая страшнее смерти. И наваливалось жуткое чувство вины, что он испортил жизнь этой девушке. Он ненавидел это чувство, ощетинивался, гнал его, злоба перехватывала горло, и за то, что это чувство грызет, начинал ненавидеть эту девушку, но это лишь усиливало к ней жалость, и этот процесс раскручивался, как колесо, увеличивая центробежную силу, все ускоряясь – (чем сильнее жалость – тем сильнее ненависть и наоборот) и в какой-то момент казалось, его вот-вот разорвет на мелкие кусочки. Надо кончать со всем этим, сказать все ей прямо – вот проснется пусть, все сказать… Вот сейчас!

– Остановка Рабочая платформа – следующая станция «Юдино»… – возвестил равнодушный голос.

Она открыла безмятежные еще сонные глаза.

– Долго еще?

– Уже совсем близко, – ответил он, и она снова ткнулась ему в плечо, закрыв глаза.

Иногда ему казалось, что они с Ириной стали чем-то вроде сиамских близнецов – зачем-то сшитые друг с другом, совершенно по-разному мыслящими, говорящими, но вынужденно таскающими на себе один другого, мешающими и во сне. Даже когда ее не было рядом, казалось, что Ира висит на нем невидимым для посторонних, бдящим каждое его мгновение фантомом.

Из-за демонстрации автобусы не ходили, и им пришлось пройти весь город, который после московских масштабов показался совсем небольшим. Похвастать перед Ириной явно было не чем.

Они шли мимо унылых обшарпанных каменных ящиков 20-ых, 30-ых годов, мимо пятиэтажных хрущевок, увешанных диким изобилием алых, побуревших от пыли, языков знамен, устало свисающих в безветрии. В этом царстве прямых углов – домов, окон, дверей, обвисших кровавых языков не было ни одной сглаживающей линии, арки, ни одной башенки. Но сияло солнце на голубом небе – природа, несмотря ни на какое человеческое убожество, у мела радовать! Улицы были пустынны (все население, прилипнув к телевизорам, смотрит гигантский спектакль демонстрации на Красной Площади в Москве с короткими репортажами подобных колонн ликующих демонстрантов в 14-ти младших столицах). Пару раз им попадались на тротуарах обездвиженные, преждевременно сраженные дешевой водкой тела. «Пролетариат отдыхает от классовой брьбы!» – криво усмехался Валентин.

А вот и школа номер девять, куда он 10 лет ходил. Милая старая каторга – типовая, как и тысячи других, из красного кирпича, трехэтажная, с решетками на окнах спортзала. Вспомнилась преподавательница литературы Лиина Викторовна Вербицкая. Она настолько же страстно любила свой предмет, насколько страстно и яростно ненавидела «проклятый царизм», хотя всю сознательную жизнь прожила при советской власти. Притом была честнейшим человеком, работала медсестрой во фронтовом госпитале. Положительность или отрицательность героев русской литературы оценивались с позиции близости к «революционному движению». В том, что все эти Чацкие, Онегины, Печорины, Безуховы не смогли реализовать свои предполагаемые необыкновенные способности, как всегда особо подчеркивала Лиина Викторовна, была виновна Система! Она особенно часто произносила это слово – Система и то, что корни любого явления надо искать в существующей системе. И Валентин моментально усвоил это положение, только применительно к окружающей жизни. Никто ему ничего не объяснял (даже родители, боявшиеся проникновения в его голову крамольных мыслей), но он узревал, что корни всех существующих безобразий – бесхозяйственности, безответственности, нищеты, глупости и повального пьянства находятся в системе социализма. Наверное, он потому и не дотягивал до отличных отметок по литературе, потому что никак не мог выдавить из себя каплю сочувствия к этим Онегиным, Печориным, Безуховым, – втайне он считал их про себя просто бездельниками и презирал. Они были богаты и свободны, могли выбрать любую судьбу, страну, специальность и выбрали лишь то, что выбрали, точнее безделье. Их пресловутые «искания» казались ему ленью духа. А он сидел за столом с утра до вечера, вкалывал, готовясь к поступлению в институт, за слово критики власти могли посадить, поездки за границу запрещены.. А они были СВОБОДНЫ! Какой дикий контраст между той эпохой и задавленной страхом нынешней, по сравнению с которой все «ужасы царизма» казались игрушечными. Не вызывали у него симпатии ни Базаров, ни Рахметов, ни несчастный обманутый временем Павка Корчагин, приближавшие нынешнее время Великой Лжи. Душа отдыхала лишь на Западе – на Джеке Лондоне, на Хэмингуэе, на Ремарке… И иногда он начинал себя чувствовать изгнанником в собственной стране.