Александр Козин - Найденные во времени Страница 3

Эдик слегка стушевался. Глаза его еще больше погрустнели. Из кофра был изъят увесистый черный конверт. Мы сдвинулись поближе, чтобы смотреть всем вместе, а не передавать друг другу, доставая по одной. Эдик объявлял названия своих поэтических фотографий.

– Это – «На горах Вавилонских».

Мы увидели две обнаженные пышные женские груди, сдвинутые друг к дружке ладонями их лежащей хозяйки, ни тело, ни лицо которой, впрочем, в кадр не попали.

На другом снимке совсем юная обнаженная девушка сидела, откинув далеко назад голову, плечи и руки, на которые она опиралась. Сидела она по-турецки, только пятки были раздвинуты больше, чем на ширину плеч.

– «Эсфирь», – назвал Эдик.

– А почему Эсфирь? И что это такое? – спросила Галя, то приближая свое лицо к фотографии, то отдаляя его от нее.

– Это из мифологии. Я потом тебе дам почитать про эту легендарную женщину, – бросила Соня. Просматривая фотографии, она цокала языком, шептала «гениально», но, не забывая при этом периодически взглядывать на Вадика, исследуя его реакцию.

Соня постаралась побыстрее протасовать снимки. Эдик, видимо, что-то понял и достал второй конверт.

– Этот цикл называется «Россия», – пояснил он. Оказалось, что все снимки сделаны на какой-то подмосковной свалке. Я, как и все, разглядывал старушку в черном, наклонившуюся, чтобы достать что-то из мусора, а перед ней намного ближе к объективу выклевывали грязь три вороны. В результате, старушка выглядела едва ли крупнее их.

– «Земля-матушка», – пояснил Эдик.

– Вот это поэзия! Какие образы! Просто находка! – воодушевилась Соня. – А? Каков ракурс!

Галя хотела что-то спросить, но, взглянув на Соню, промолчала. На одном из снимков чумазый мальчик дет десяти, в одних трусах прижимал к груди обглоданный, заплесневелый батон хлеба. Он был окружен пятью собаками, жадно глядящими то ли на хлеб, то ли на лицо мальчика.

– «Пятью хлебами», – продекламировал Эдик.

Соня в восторге захлопала в ладоши. Вадик смотрел на Соню. Галя переводила взгляд со снимка на каждого из нас. Но спросить не решалась. Потом вдруг произнесла:

– Эдик, ты поэтично гениален хотя бы потому, что попади любой из этих снимков к какому-нибудь кэгэбэшнику, лет пять тебе было бы гарантировано за искажение социалистической действительности. А поэты-то всегда страдали, сидели, гибли… Особенно гениальные поэты. Вот я и думаю, когда же наш черед?

– Это еще не все! – вошел в азарт Эдик. – Вот, глядите: «Христианин».

Со снимка смотрел небритый, морщинистый старик. Он был сфотографирован сверху, отчего голова его была огромной, а по мере приближения взгляда к ногам он непропорционально уменьшался. Грязная рубаха была без пуговиц, и на обнаженной груди ярко сверкал большой нательный крест… Старик стоял среди мусора и смотрел вверх, но не в объектив…

– Мне пришлось снимать его скрытой камерой с большим увеличением с крыши конторы свалки, – горячо рассказывал Эдик. – А знаете, кто он? Бывший секретарь партбюро какого-то большого завода. Что-то там у него случилось, съехала крыша, стал молиться, ходить в церковь, его отовсюду выгнали, на работу не приняли никуда, жена от него ушла, дети взять к себе побоялись. Вот и живет теперь на свалке. Ночами, говорят, стоит посреди мусора на коленях, молится…

– Сейчас же не Сталин, – удивился Вадик, – что на работу не берут.

– Ха! У нас инженера из ЖЭКа выгнали, когда узнали, что он в церковь ходит, – вставила Галя.

– Ну и правильно, – пожала плечиками Соня. – Надо людям жизнь улучшать, унитазы, батареи менять вовремя, отопление, свет ремонтировать, там еще что-то, а не молиться.

– А вот у этого инженера самый образцовый участок был, между прочим. Он и ночами работал, если надо, и рабочие его любили, и жильцы одни благодарности писали. Но вот приехали из райкома и велели уволить! – горячилась Галя.

– Ну ладно, – повела бровью-змейкой Соня. И вдруг обратилась ко мне:

– Саш, а тебе как снимки?

– Что-то я устал сегодня после рабочего дня, – ответил я. – Голова побаливает. Давайте лучше выпьем.

– Вот я и говорю: в дворники тебе надо! – засмеялся Вадик, разливая портвейн. – Отсыпаться начнешь. Утром помахал метлой, поспал до вечера. А ночью либо стихи пишешь, либо друзьям их читаешь, как мы сегодня.

– Вот-вот, – Соня уселась на подлокотник кресла, – а то на своем инженегровом месте еще в церковь пойти захочется. А тогда, если уволят, даже в дворники не возьмут.

Все засмеялись такой шутке. Потом Галя читала свои стихи, в которых сожалела о том, что ругается с соседями по дворницкой лимитной коммуналке и обещала больше не воровать у них лук. Хорошие стихи. Добрые.

Когда мы вышли от Шляховского, уже рассвело, но как-то несмело, потому что на Москву опустился туман.

– Ничего, распогодится. Зато теперь ни один милиционер не найдет в тумане таких ежиков, как мы, – скаламбурила Галя, беря нас с Эдиком под руки. – О, я с вами, как Натали с двумя Пушкиными.

Действительно, она была выше нас обоих.

– Ну, во-первых, я не Александр, а ты не Наталия, – ответил Эдик.

– А вот Александру-то нашему не помешала бы какая-нибудь Натали… в жены, – продолжала Галя, – есть у меня одна Наташа на примете…

Я поморщился:

– Жениться? Я уже пробовал. Хватит. Что я тебе плохого сделал?

– А знаете что? Поедем ко мне, поможете мне подмести участок, и рванем в Сокольники… – предложила Галя.

– После полного рабочего дня и бессонной ночи? – я даже остановился. – К тому же туман какой!

– Туман, ту-у-ман, седая пелена, а всего в двух шагах… – запел Эдик песню популярного барда.

– А в двух шагах… остановился наш троллейбус! Бегом! – теперь Галя была «в ударе».

В пустом троллейбусе она сказала:

– Окуджава написал песню «Последний троллейбус», а я напишу стихотворение «Первый троллейбус». Спорим? На следующей вечеринке прочитаю. Пока! – И выскочила на своей остановке. А туман не рассеивался…

Над Черным Бродом висел туман. Мы пришли вовремя. Лай собак еще не слышен. Но я не велел спешиваться. А за рекой начиналась чащоба, что славилась добычей. Стада зубров – весом две-три лошади каждый, вепри, любой из которых, способен клыками за один удар разрезать человека пополам, медведи, выворачивающие молодые дубы, как отрок – травинку, олени, на рогах каждого из которых можно раскинуть шатер… Но сейчас там туман. Зато на взгорке в сосняке, откуда должен появиться король со свитой, остались легкие клочья дымки.

Ага… Вот… Редкий случайный лай. И тот – приглушенный. Не велят псари. Теперь уже и топот конский слышен. Я построил дружину. Меж сосен показалось шестеро королевских воинов-телохранителей в тяжелых доспехах с луками наизготовку. Увидев нас, они приостановились. Узнали. Из-за их спины выехал главный, ближайший к конунгу князек Гердерих, тоже в доспехах, из-под которых видна была нарядная, синяя рубаха, какие носят готфы. Спину и плечи прикрывал плащ из волчьей шкуры. Подъехав ко мне и приветствуя, выкинул руку вперед ладонью вниз и заговорил. Ольг переводил:

– Господин повелел ехать полумесяцем следом за всеми и следить, чтобы никакой зверь не напал сзади или с флангов. Особо оберегать королеву, королевну и королеву-вдову. Они тоже изъявили любопытство посмотреть на эту необычную охоту. – При последних словах он криво усмехнулся.

Не нравился он мне. Да – сильный. Да – воин, каких еще поискать. Но взгляд его заставлял ждать чего угодно, только не добра, даже скорее – удара в спину… Должно быть, и он так думал о каждом из нас. Ведь еще несколько лет назад готфы и славяне были непримиримыми врагами. Только по воле богов мы не встретились в битве друг с другом. Но и в одном боевом строю не хотел бы я оказаться рядом с ним.

– А можно ли узнать, чем необычна эта охота? – спросил я. Ольг перевел.

– Вы все сами увидите. Это будет полезно каждому из вас, – опять криво усмехнулся Гердрих и поскакал к остальным телохранителям.

Конский топот приближался. На опушку выехал Унгерих, окруженный оруженосцами и телохранителями. Поверх золоченого наборного доспеха на нем была надета шкура крупного волка, увенчивающая шелом зубастой пастью с драгоценными камнями вместо глаз.

Обычно хмурый, теперь он громко смеялся, очевидно, предчувствуя веселую добычу. Что-то говорил Гердриху, жестикулируя рукой в жесткой кольчужной перчатке, унизанной драгоценными перстнями. Но взгляд его был холоден, словно взгляд волчьей головы на шеломе.

Наша дружина отчеканила жест приветствия и, сняв шеломы, застыла со склоненными головами. Король милостиво кивнул. Подтягивалась остальная часть свиты. Впереди нее скакала жена Унгериха Гаафа, их дочь Дуклида и молодая королева-вдова Алла, жена старшего брата нынешнего короля, которого, говорят, убили христиане. По виду она была не намного старше племянницы. Удивительно: намечалась веселая охота, а глаза у всех трех женщин были заплаканы. Впрочем, это – их дела.