Алексей Жданов - Подхватить зеркало. Роман с самим собой Страница 3

Мой отец был из петербургской адвокатской семьи. Пройдя суровую школу сталинских лагерей и всю войну, он не потерял вкус к жизни и великолепнейшее чувство юмора. На этой почве, думаю, они и подружились. Малютин любил и очень уважал отца, и называл его с нарочито легким кавказским акцентом – Константиныч.

– Ну, Константиныч, давай еще по одной, пока Ойстрах струну перепилит.

Женой Б. Н. была симпатичная Зоя Михайловна – статная русская женщина, в очках, в тонкой металлической оправе похожая на учительницу. Кстати, она имела педагогическое образование, но немного успела поработать, так как воспитывала двух сыновей погодков – Вовку и Борьку. Наши семьи подружились.

Развлечениями советских офицеров были: посещение маленького ресторанчика на вокзале, поездки за покупками в Потсдам, рыбалка, охота. Тогда-то в далекие пятидесятые в нашей семье появилась традиция воскресных обедов. Попеременно обедали то у Малютиных, то у нас дома.

Борис Никифорович оказался блестящим кулинаром. Его коронным номером было изготовление больших тортов неописуемой красоты и вкуса. Моя мама даже не пыталась соревноваться с ним в кондитерском искусстве. Её специализацией были мясные, рыбные блюда, а также холодец, который чрезвычайно брезгливый Б.Н. ел только у нас.

Через пару лет отцу дали большую трехкомнатную квартиру в другом доме, на втором этаже с отличным спортзалом на первом этаже. Офицеры – медики укрепляли своё здоровье, играли в волейбол, баскетбол, теннис, некоторые «тягали железо». Регулярно проводились различные соревнования, и для того, чтобы их посмотреть, мне достаточно было спуститься на один этаж.

Мне было восемь лет, я чувствовал себя тогда уже не простым мальчиком, а мальчиком, у которого папа – настоящий военный, подполковник.

Все поезда на Москву отправлялись из местечка Вюнсдорф. Наша семья всегда ездила в мягком вагоне. Перед отходом поезда, я чинно прохаживался по перрону, поглядывая на своих сверстников и разглядывая звезды на погонах их отцов. Уже тогда я знал все воинские звания от рядового до генералиссимуса, знал, что выше генералиссимуса уже ничего не может быть, и что Сталин был генералиссимусом.

Мы жили в Германии семь лет и пересекали границу СССР с Польшей, и Польши с ГДР – четырнадцать раз. Каждый раз, прибывая в Брест, все выходили из вагонов часа на три. У вагонов меняли колёсные пары. Состав переводился с советской, более широкой колеи, на европейскую. Мы шли в Госбанк, который находился не то на вокзале, не то где-то рядом с ним. Помню серьезное спокойное лицо отца и свое чувство мальчишеской гордости, когда папа получал из окошечка банка несколько толстых пачек большущих советских денег. Я уже тогда отлично понимал, что чем больше таких пачек, тем мы будем лучше и веселее жить. Потом мы шли в ресторан и обедали, а после обеда гуляли по перрону, ожидая своего поезда «Москва – Варшава— Берлин».

Как-то раз, гуляя по перрону, проходили мимо длинного стола с книгами. Остановились. Отец, указав на обложку одной из книг, сказал: «Это ты не читал, прочитай обязательно. Тебе понравится». Купил и дал мне книгу: «Алексей Толстой – вслух прочитал я и потом медленно: Ги-пер-бо-ло-ид инженера Гарина! Аэлита!».

– Это фантастика, – сказал отец. – Тебе понравится.

Себе в поезд отец купил книжку в мягкой обложке: «Квадрат Б-52». Я и её потом прочитал. Эта брошюра была с черно-белыми фотографиями, на которых была изображена шпионская амуниция, фотоаппаратура с длинной оптикой, и ещё что-то. Но мне, почему-то, запомнилось фото с изображением части улицы Энгельса в Ростове-на-Дону, улицы, на которой, по словам автора, был арестован иностранный шпион. Я вглядывался в снимок и удивлялся про себя: до чего же не привлекательно выглядела наша любимая центральная улица Энгельса. Сто раз я по ней ходил, именно мимо этого здания, неподалеку от входа в парк имени Горького, и ростовский Бродвей в жизни выглядел намного красивей и нарядней! Много лет спустя, став профессиональным фотографом, я понял, в чём дело и уже сам делал для журналов фотографии домов и улиц в самых разных городах, которые на страницах и обложках журналов, выглядели даже лучше, чем в реальности.

Середина пятидесятых годов. Наша семья едет в мягком вагоне в отпуск в Союз. Поезд шел по территории бедной послевоенной Польши. На каждой остановке по перрону, вдоль нашего состава, бегали плохо одетые польские дети. Они просили дать им чего-нибудь вкусного. Русские обычно давали им конфеты и их чумазые лица озарялись счастьем. Когда мы отъезжали от какой-то станции, в окна нашего поезда полетели брикеты бурого угля. Их бросали дети, которые ничего не получили от сытых советских офицеров.

Я лежал на животе на верхней полке и глазел в окно. Неожиданно, рядом с моей головой плюхнулся увесистый кусок чёрно-коричневого угольного брикета.

– Мама, что это? – спросил я, протягивая незнакомый мне предмет.

– Это хулиганы бросают, – сказала мама и добавила:

– Сволочи! Хорошо, что в голову не попали.

Однажды, в Белице я услышал под нашими окнами живое пение невиданной красы и рассыпчатый, чистый звон гитары. Я сбежал вниз и увидел небольшую группу людей в новеньких спортивных костюмах. В центре внимания был симпатичный парень с гитарой, самозабвенно поющий песню «Караван». Я был просто поражён красотой звучания гитары и подумал: «Вот бы мне научиться так играть!»

Мы, дети офицеров, жили интересной насыщенной жизнью: рыли землянки, из веток деревьев и кустов сооружали «штабы», лазали внутрь настоящих танков, приготовленных для обучения наших солдат, ходили по лесу, в котором находили гильзы от автоматов, немецкие и русские ржавые каски, оставшиеся после войны, а однажды нашли кованый, восьмигранный ствол старинного мушкета.

Как-то раз, углубившись в лес, набрели на полуразрушенный дом, из замшелых расщелин которого за двенадцать послевоенных лет выросли молодые деревца. Мы ходили по хрустящей штукатурке и битому кирпичу, заглядывали в зияющие пустоты оконных проёмов, бодро преодолевали лестничные марши без перил и бродили по пустым комнатам, стены которых были покрыты невиданными рисунками. Мастерски нарисованные углём, все они были исключительно эротического содержания. Мучительное гормональное напряжение таинственного автора, искания истомлённой похотью плоти, самые смелые эротические фантазии были перенесены на серые стены разрушенного немецкого дома. Перечисление изображённых сюжетов (я понял это много позже) могло бы соперничать с Камасутрой, но неизвестный художник пошёл ещё дальше. Каждый рисунок был снабжён аккуратными подписями на русском языке, комментирующими с солдатским юмором изображённые действа. Что и говорить, незапланированный поход в экзотическую галерею произвёл неизгладимое впечатление на наши неокрепшие детские души.

Мне семь лет. С папой и мамой я иду по осеннему Потсдаму мимо фантастически громадных почерневших изб. Этот район Потсдама называется Русская деревня Александровка. Я, нарочно отстав, с интересом наблюдаю, как к толстым, сплошным мягким подошвам неуставных отцовских полуботинок прилипают, отлипают разноцветные, узорчатые листья. Мы идем в гости к моей сестре, которая недавно вышла замуж за молодого советского офицера-москвича. Сверкают под солнцем медно-красные листья. Я с упоением вдыхаю воздух чистой немецкой осени, успевая вслух удивляться невероятной толщине бревен, из которых сложены диковинные русские избы.

Уже тогда вид этих угрюмых жилищ вызывал во мне необъяснимое волнение, и чувство, похожее на тоску; мне казалось, я начинал скучать по далёкой Родине.

Живя еще дальше от России, в Ташкенте, я везде, где мог, искал ее приметы: специально ходил по улицам, где даже после памятного землетрясения 1966 года сохранились крепкие особняки колониального стиля, краснокирпичные одноэтажные дома, построенные в конце позапрошлого века по проектам петербургских архитекторов. Идеально ровная и фигурная кирпичная кладка, старинная лепнина, колонны, дубовые, потемневшие от времени двери с массивными медными ручками, старый платан, посаженный сто лет назад – вызывали во мне необъяснимое чувство зарождающейся любви к своей далёкой Родине, которую я толком и не знал.

– Грузовик перевернулся, грузовик перевернулся! – радостно кричали мальчишки.

Неподалеку от нашего госпиталя с автодорожного моста над железнодорожной линией «Берлин-Лейпциг» упал грузовик, груженный апельсинами, и об этом уже знали все местные немцы и наши. Я побежал к мосту и увидел необычную картину. На откосе мостового спуска, на боку лежал грузовик. Из разломанного, крытого брезентом кузова, огромным, ярко-оранжевым языком вывалились на изумрудную траву, отборные апельсины. Я подбежал и схватил ароматный шар.