Сергей Кумыш - Как дети (сборник) Страница 3

Вода и правда была холодная. Зайдя по колени, я ненадолго остановился в нерешительности.

– Плыви сюда, голожопик! – крикнул мне брат. На поверхности торчала только его довольная физиономия. Ну что мне оставалось делать? Я сделал еще несколько шагов и неуклюже плюхнулся в воду.

Мы плавали по гладкой, спокойной, уже по-осеннему темной воде. Тело быстро привыкло к холоду. Вокруг стояла тишина, только наши руки и ноги рассекали застывший пруд. И еще были слышны пофыркивания брата. Купаться он любил, но плавал не очень хорошо.

– Ну все, давай, вылезай, – сказал он наконец. Надо же показать, кто здесь старший.

Выйдя на берег, мы долго скакали по траве, вытряхивая набившуюся в уши воду. Потом он тер мне голову полотенцем. А потом мы пошли домой.

Когда родители вернулись, между ними чувствовалось напряжение. Они никогда особо не ругались, но иногда бывали друг другом недовольны. Это выражалось в их излишней собранности и подчеркнутой холодной вежливости друг с другом. Они старались не выяснять отношения при нас и не показывать, что поссорились. Но это всегда было понятно. О причинах мы с братом могли только догадываться.

Последний ужин на даче проходил в молчании. Мы с братом неловко переглядывались, когда папа или мама в ответ на наши попытки начать разговор отвечали что-нибудь невпопад. Еще одна отличительная черта: каждый раз, затаив что-нибудь друг на друга, они становились излишне приветливы с нами. Это показное дружелюбие, как бы говорящее о том, что «вас это ни в коем случае не должно касаться», только расстраивало нас еще сильнее. То есть нас это в итоге касалось в первую очередь, потому что папа и мама превращались в двух иностранцев, которых очень трудно разговорить, которым все приходится объяснять на пальцах, до которых практически невозможно донести смысл того, что ты действительно хочешь сказать.

Думаю, мы с братом тогда чувствовали одно и то же: наш последний вечер, от которого зависят все дальнейшие воспоминания, мог обернуться просто скучным поеданием пищи. Это был не просто ужин, а время – и все это прекрасно понимали, – когда мы в последний раз по-настоящему собираемся всей семьей перед тем как брат уедет очень надолго, а папа снова начнет пропадать в театре и на съемках. Как будто мы смотрели фильм, персонажами которого сами же и были: все идет к довольно неудачному финалу, и, если ничего не изменится, мы рискуем выйти после просмотра с ощущением, что время потрачено зря.

Мне было грустно, но еще сильнее было жаль брата. Родителей тоже было жаль. Потому что они не могли не понимать, что на самом деле сейчас происходит, но и поделать тоже ничего не могли. Видимо, с годами находить простые решения становится все сложнее.

Прошло еще несколько минут или несколько десятков минут. Похоже, нам ничего не оставалось, кроме как смириться с происходящим. Когда все было съедено, мама сказала, что чай будет чуть позже, и мы разбрелись по разным комнатам.

Дом затих. Казалось, он заранее начал привыкать к тому молчанию и тишине, которые наступят, когда мы вернемся в город. Все погрузилось в вечернюю полутьму, разрежаемую лишь светом электрических лампочек. На полках и подоконниках появился первый тонкий слой пыли, которая будет теперь копиться до нашего следующего приезда. Я попытался прислушаться к дому, почувствовать нечто особенное, разгадать загадку, но слышал только ветер за окном и позвякивание посуды, которую мама убирала со стола.

Мне трудно найти объяснение тому, что произошло дальше. Когда мы с братом вернулись на кухню, то застали следующую сцену: мама, поворачиваясь к плите, чтобы снять чайник, легонько шлепнула папу, как маленького ребенка. И папа сконфузился, чисто по-детски, увидев, что мы были всему свидетелями. Они вновь улыбались друг другу, не вымученно, а по-настоящему.

У меня возникло ощущение, что с меня стирают пыль влажной, приятно теплой тряпкой. Я посмотрел на брата, а он на меня. Возможно, мы чего-то не понимали в отношениях родителей. Но в такие моменты нам и не надо было ничего понимать. Становиться свидетелями их возвращающейся любви – вот то единственное, что было важным.

Возможно, если бы мы знали, из-за чего у них происходят размолвки, мы бы вставали на чью-нибудь сторону. Но такой возможности мы были лишены. Теперь я думаю, что это правильно.

О своих планах в тот вечер говорил только брат. Маме, папе, да и мне в отличие от брата, будущее тогда казалось вполне однозначным. После возвращения с дачи продолжится все то же, что было до отъезда. Поэтому мы растягивали, как могли, этот последний вечер. И время вторило нам, принимало ритм нашего дыхания и разговоров.

В какой-то момент мы все замолчали и услышали, что ветер за окнами стих. Прошедший день окончательно растворился в наступившей ночной тишине.

VII

Когда мы отъехали от ворот, я обернулся, чтобы в последний раз посмотреть на дом. Каждый раз, возвращаясь сюда после долгого отсутствия или уезжая в конце лета, я пытался представить последние секунды перед тем, как мы откроем дверь, или первые – после того, как мы ее вновь надолго закрыли. Я всегда хотел почувствовать эту тишину и пустоту, царящую внутри, узнать, какая она; и всегда точно знал, что могу лишь пытаться ее представить.

Окна были плотно закрыты и зашторены, двор аккуратно прибран, на калитке и воротах висели замки. Казалось, дом удаляется от нас, хотя это мы уезжали, а он оставался на месте. Потом машина набрала скорость, и вскоре наш дом скрылся за поворотом. Через час с небольшим мы были в городе.

Папа умер на следующий день. Мы собирались обедать, когда он вдруг повалился на диван.

– Что случилось? – спросила мама.

– Жарко, – ответил он.

Маму напугало папино лицо, а меня – его голос. Это был голос человека, у которого внезапно закончились силы. Мама выбежала на кухню и вернулась с полотенцем, принялась обмахивать папу, неотрывно глядя на него. Папа попытался улыбнуться:

– Не маши в стороны, маши на меня.

Это были его последние слова. Потом он потерял сознание. Жарко в тот день точно не было. Наоборот, наступило преждевременное осеннее похолодание, хотя календарное лето еще не закончилось.

Врач из «Скорой помощи» сказал, что папа умер от сердечного приступа. Брата не было дома. Потом он говорил, что, подойдя к подъезду и увидев машину неотложки, даже на секунду не задумался о том, что это может быть к нам. А потом он открыл дверь и увидел врача и санитаров, расхаживающих по квартире в ботинках, увидел меня и маму.

Первая мысль, которая пришла мне в голову, когда я вновь обрел способность думать, была странной и эгоистичной. Она возникла настолько неожиданно, что разумного чувства стыда я не испытал. «Хорошо, что я успел искупаться, потому что больше ни одно купание не принесет мне такой радости».

Мы с братом до сих пор изредка приезжаем на дачу. Но теперь это похоже на визиты к стареющему родственнику, которого просто нельзя надолго оставлять одного. Наш загородный дом ветшает. Мама почти не бывает там.

Дом героически переживает наше отсутствие, от раза к разу затягивающееся все сильнее. Хроника нашей семьи закончена. Дальше начинается мифология. Чем сильнее мы удаляемся от тех последних летних дней, тем избирательней и ярче становятся воспоминания. Тем больше они начинают походить на вымысел.

Но в одном я уверен точно: эти несколько дней действительно были. И хотя бы поэтому мы не должны надолго оставлять дом. То немногое, что по-прежнему остается в памяти нетронутым, живо благодаря ему. Потому что любой дом, каким бы он ни был и где бы ни находился, – это единственное место на земле, где время не имеет никакого значения.

Как дети

Таня

Тане, насколько она себя помнила, всегда нравились девочки. Хотя в детстве она влюблялась в мальчиков. Наверное, «влюблялась» – не совсем подходящее слово. Она знала, что так бывает, ей говорили, что так должно быть, она видела, как влюбляются другие. И влюблялась следом за ними. Выбирала кого-нибудь и начинала о нем часто думать, ждать, когда он на нее посмотрит, немножко подглядывать за ним (потому что, когда влюбляешься, смотреть открыто уже нельзя). Шептаться о нем с другими девочками, рисовать для него рисунки, которые ты ему никогда не покажешь и не передашь, потому что будешь очень стесняться. Словом, Таня старалась поступать правильно.

Странность, как она сама потом поняла, заключалась в том, что на самом деле она не влюблялась в мальчиков. Некоторые из них, безусловно, вызывали в ней восхищение и даже трепет. Но все это было не всерьез и никогда не продолжалось подолгу. Настоящего, живого интереса из мальчиков (а потом из парней, из мужчин) в ней не вызывал никто. Ей действительно больше нравились девочки. Изначально. Как только Таня это осознала, она тут же перестала считать это странностью.

Еще в младших классах Таня заметила, что ей нравится смешить других девочек, развлекать их, заинтересовывать, делать так, чтобы они на нее смотрели. Сначала она пыталась привлекать внимание всех – и девочек, и мальчиков, ей нравилось быть в центре. Но довольно скоро стало понятно, что она не знает, чего эти мальчики хотят. В компании девочек она просто делала и говорила то, что ей самой было смешно и интересно. С юмором и интересами мальчиков это, как правило, не совпадало. Вскоре они ей наскучили. Вскоре и мальчики стали обращать на Таню гораздо меньше внимания.