Елена Поддубская - Такая роковая любовь. Роман. Книга 1 Страница 3

Выходило, опять не получается поехать в деревню: хотелось посмотреть какой он этот юг, какое оно это море. Из Сочи Николай послал в Серебрянку открытку с видами местных любований и с пожеланиями о скорой встрече. Но по возвращении в Москву Кравцов вновь окунулся в тот вихрь столичной жизни, при котором не то что дни, месяцы кажутся лишь короткими промежутками времени.

И всё-таки, Николай собирался к своим. По весне да по теплу и собирался. А ехать пришлось зимой, в самую стужу. Отец скончался скоропостижно, от обширного инфаркта миокарда, оставив Николаю на всю оставшуюся жизнь его вину в неисполнении данного обещания. И с отцом все тяготы легли на плечи Надежды. Это тоже мучило Кравцова. Ведь это сестра видела, как, пока мог, ходил отец к матери на могилку и носил ей цветы. Ведь это у неё каждый раз сердце кровью обливалось при входе в отцовский дом, где батя на всех стенках поразвесил фотографии матери. Он даже рядом с иконкой поставил её маленькую карточку, и молился на угол, и разговаривал через бога с ушедшей женой. Наконец, ведь это не сыну сообщил о предчувствии своей скорой кончины отец, а опять же Надюхе. Позвав её как-то зимним вечером, отец наказал дочери в чем его хоронить и с какого боку от матери положить, чтоб, как и при жизни, лежали они рядом в привычном порядке: он слева от неё, она справа от него. Всего этого Николай не видел, не чувствовал, не переживал. Он в это время был далеко от родных, занятый своими делами, которые считал великими и перспективными, и которые теперь, после смерти родителей, утратили и важность свою, и даже надобность.

И все три года, что прожил Кравцов в Москве после того, как осиротел, глодала его изнутри совесть и грызла тоска по невозможности уже ничего ни исправить, ни поменять. Словно одним махом вышибли у него из-под ног опору, и теперь он находился в состоянии свободного падения между небом и землёй, не находя в себе сил ни взлететь как надо, ни приземлиться куда хотелось бы.

Да и не знал Кравцов толком куда ему теперь хочется. Возвращение в деревню грозило еще большими угрызениями совести и углодами тоски. К тому же здесь, кроме сестры, не ощущал он никаких корней. Были тут, конечно же, и друзья детства: тот же Вовка Окунёк, Мишка Зуев, давно уже вставшие на ноги и работавшие при совхозном Правлении один электриком, другой – начальником механической колонны. Были знакомые с детства соседи, их дети, их внуки. Стояли родные и до боли знакомые здания школы, Правления, клуба, магазина. Неизменно текла речка Серебрянка, шумели леса вдали от деревни, где детьми собирали грибы-ягоды. Была, в целом и общем, вся эта его земля тем, что называют малой Родиной, и откуда черпает человек силы свои, а оставшись без которой, никак не может найти себя, и оттого мечется неугомонный в поисках своего места и всего смысла жизни.

Три года на доходило до Кравцова в чем его счастье. А теперь вот, приехав в деревню к родным да затянувшись на знакомом с детства крылечке сигаретным дымком, мгновенно понял Николай, что вот она, та самая услада, что может и сердце успокоить, и душу излечить. И весь он внутренне обрадовался тому самому блаженству, хоть и граничащему с болью по прошлому, но всё-таки блаженству, что посетило его несколькими минутами ранее, когда отмыкал он тяжелый запор нежилого родительского дома. И оттого, что дом этот был не просто родительским, а родным, знакомым каждой треснувшей балкой на потолке, каждой выскобленной добела еловой доской на полу, и именно поэтому милее всех на Земле, замер Николай на пороге от подошедшего ощущения целостности самопонимания. А на глазах его выступили слёзы радости и умиления, какими всегда сопровождается возвращение к себе, нахождение себя.

– Баню сделаю, а потом и за дом возьмусь, – коротко пообещал Николай сестре, ещё пуще вглядывавшейся в его молчание.

– Так в доме тут делов-то, поди, до конца лета не управиться?

– А мне теперь, Надюха, торопиться некуда. С работы всё равно не сегодня, так завтра уволят.

Надежда округлила глаза:

– Как так?

– А так. Время сейчас такое, всех увольняют.

– Увольняют? А как же говорят «перестройка»? – В голосе Надежды, сквозь сомнение и тревогу, проскальзывали легко уловимые радостные нотки. Николай посмотрел на неё с удивлением, но ответил с горечью:

– Перестройка, Надя, скажу, это сомнительно даже тем, кому есть что перестраивать. А такому брату как я – голому, да босому, как семьдесят лет назад, так и теперь нечего терять. Кроме собственных цепей, – попытался он закончить невольно тронутую тему заученной фразой из учебника. – И вообще, сестрица, у меня такое впечатление складывается, что весь мир пошёл в разлёт. В столице неспокойно. Народ вовсю настроен на развал страны нашей. А при этом до строительства дело ещё не скоро дойдет.

– А как же ты жить будешь, Коляня? Жениться вот надумал? – Сестра сетовала, не вникая в проблемы общегосударственного масштаба.

– А это тут при чем? Жениться собрался, да. Только ведь свадьба дальнейшему счастью не помеха. Приедет вот сегодня Лариса, посмотрит на наши красоты и, может, уговорю я её остаться жить здесь. А? Что скажешь на это, Надюха?

Теперь Николай говорил озорно, словно подтрунивал над сестрой, словно его и самого забавляли подобные мысли.

– Не, не поедет сюда твоя ма-асквичка, – решительно отказала Надежда в возможности пошутить на столь основательные темы, – Рази какая захочет после квартиры в дом без удобств переехать?

– Так удобства мы проведем; было бы желание, – сложностей Николаю сейчас не хотелось, думалось, что отныне всё под силу.

Надежда помолчала, осуждая его кураж, а затем вдруг неожиданно призналась:

– Не, Коляня, не поедет. Я бы тоже не поехала.

– Вот-те на! – удивление Кравцова выскочило на вдохе, отчего он закашлялся в руку, – Ты же сама всё время говорила, что тебе ничего, кроме Серебрянки, не надо. А теперь вот по Москве вздыхать надумала?

Говоря с перерывами, Николай посмотрел на сестру подозрительно. Надежда принялась стучать ему кулаком по спине, помогая откашляться:

– Я – это одно дело. Я ничего другого не знаю. А вот кабы я городской была, так ни за чё бы не поехала сюда к нам. Это сейчас в деревне хорошо: тёпло, замля пахнет, плодит, родит; любая тварь жизни радуется. Потому как лето на дворе. Токо ты, наверное, уже забыл как у нас бывает тоскливо с осени по апрель. Сидишь дома, смотришь по телевизору как люди в городах ходют в кино, на дискотеки, в театры, как тама всё на улицах светится и жизнь вертится волчком, а ты тута киснешь в своей квашне.

– Во глупая! На дискотеку ей захотелось! – басанул Николай, наконец-то успокоив кашель и засмеявшись, подтрунивая, – Надюха, ты же там от дыма угоришь. Вы, вон, здесь-то с бабами ворчите, когда в Доме отдыха городские танцульки устраивают: всё вам громко да мешает. Всё вам пошло от городских пахнет, да смотреть на их наряды вычурные противно. Или скажешь нет?

– Может и скажу. А может и нет, – застигнутая врасплох подобными расспросами брата, Надежда покраснела до корней волос. Хотя с чего бы? Брат-то родной. Но объяснилась без хитростей, – Мне вон Иван два года как платье из шёлка подарил, а одеть его всё некода и некуда. А в Москве бы я его надела!

Женщина спрятала глаза, словно призналась в чём-то постыдном. Её родинка зашевелилась, так как заходили на скулах от волнения желваки.

Николай посмотрел на сестру взглядом полным понимания и в то же время сочувствия. Он узнал в ней самого себя несколькими годами ранее. Вот и он, также как сейчас Надюха, стремился когда-то к красотам городской жизни. Вот и он с самого детства мечтал ходить по гладко вымощенным улицам в красивых костюмах. Ходить да так, чтобы и лак на ботинках блестел. А не утопать в вечной деревенской грязи. Вот и ему не терпелось раньше избавиться от осевшего, прилипшего, как пыль, тягучего деревенского акцента, отдававшего в беседе чем-то второсортным, недоделанным. Да, стремился, хотел, желал. Покорить столицу, а с ней и весь мир, который открывался его ребяческому воображению, как только ступил он на Московскую землю. А прошло несколько лет, и все стремления как прах развеялись. И оказалось, что покорять нечего: громадина всего мироздания никогда и никому не будет доступной, хоть лбом ты бейся. Оказалось, что незачем было так торопиться жить красиво и беззаботно, ибо нет её – беззаботности. Нигде нет, а в городе так, пожалуй, её и вовсе быть не может. Ни к чему было и дремучести своей стесняться, потому, как выяснилось, именно в российской глубинке и хранится-то вся сила русская. Вся её неисчерпанная кладезь красоты, богатства и культуры в ней, в деревне – акающей, как у них под Калугой, или окающей, как где-то на Волге, а не в городе, лишь красоты, да богатства к рукам прибирающем, а истинного ухода не дающем. Показной осталась на поверку столичная жизнь. На всемирное обозрение выставленной и оттого уже искусственной. А естество-то оно вот оно где живо – в родной деревне, в том самом распевном говорке, что приятно ласкал теперь слух, а не резал, как некогда. Ласкал так, что самому хотелось повторить, и ударения ставить, где получится. Дошло это до Кравцова. Только сейчас вот и дошло. Отчего он и радовался, и огорчался одновременно. Огорчался, так как хотелось бы ему сейчас чтобы произошло это ранее, когда были ещё при жизни родители. А радовался, что всё-таки дожил до светлого момента собственного созревания, которое, как ведомо, каждому в разном возрасте предписано: кому с самого детства приходит, а кому и до старости ждать – не дождаться.