Александр Кириллов - Облдрама Страница 3

Инна вдруг обняла его и прикрыла ему ладонью губы. Он почувствовал, как перехватило дыхание, и это было забытое чувство. Он поцеловал её теплую ладонь, со следами запаха её любимых духов: «Я приглашаю тебя к нам завтра на гоголевский „Портрет“. Это… не как сегодня, не пожалеешь. Пойду. Не забудь, что после спектакля я буду ждать тебя здесь в фойе… или нет, лучше на актерском подъезде, в дежурке».

Он вводит её в кафе. Она, конечно, будет стесняться, задержится в дверях. «Идем, идем, – возьмет он её за руку. – Это мой столик. Здесь я обычно ужинаю после спектакля». Низкие лампы освещают только круглую столешницу. «Цветы, волчонок, откуда?» – «Это тебе от меня». Инна придвинет к себе вазу с цветами и уткнется в них лицом. «А так бывает? – спросит. «Немного вина? Здесь можно танцевать». Они танцуют – и эти нежные прикосновения, как наждак, сдирают заскорузлую кожу, ставшую сверхчувствительной. Притихшее кафе затаенно светится в общей полутьме. «После ужина и ночной Москвы, которую я покажу тебе…» – «Мне надо уезжать». – «… я приглашаю к себе на чай». Опять гостиница, но здесь он хозяин. «Тут не смотрят за гостями, кто прошел, куда, с кем». Инна смолчит, задумчиво глядя в глаза. «Приезжай ко мне в Питер, – шепнет Троицкий, не выпуская из рук её ладонь, – увидишь как я живу. Никакие отговорки не принимаются. Ты приютила меня в Н-ске, теперь моя очередь». Он смотрит на неё, не желая отпускать, и не зная, что делать дальше, как её удержать. Дурацкая мысль – взять её на руки и унести с собой. В памяти воскресла ночь в её комнате, когда она, смеясь, лопотала в дверях чуть слышно «помогите мне» и он стаскивал с неё шубу, сапоги, а она вся мокрая и холодная от снега прижималась к его лицу теплыми губами; как хотелось тогда упасть перед ней на колени, зажать голову у неё между ног; хотелось стоять с нею на Аничковом мосту, на обжигающем ветру; хотелось гулять где-нибудь в Царском селе, когда осень осветляет душу и как вино проникает во все жилки; когда вокруг сухо, чисто и ясно и он знает, что вечером они вернуться к себе; хотелось залезть с нею на дерево и, глядя на закат, кричать от радости, как кричат дети не в силах удержать в себе восторга; хотелось идти вместе на работу, прощаясь на перекрестке, и долго оглядываться и махать ей рукой, чтобы вечером пересказать друг другу всё о прожитом дне; и потом, уже после ужина, засыпая, сжать её, наконец, в объятиях и твердо знать, что она никогда не скажет ему больше: «не надо, отпусти, мне больно, я не могу быть с тобой», но сама раскроется ему навстречу – ему одному, навсегда…

– А мы и не поговорили, да? – с сожалением шепнула Инна, когда Троицкий поднялся с места, выпустив из ладони её горячие сухие пальцы.

Готовясь к спектаклю, он не мог преодолеть тяжелого чувства, как бы послевкусия по уже случившемуся и непоправимому. Его будто рассекли надвое. Одна половина всё еще смотрела спектакль из зала, растревоженная близостью Инны, но другая – уже была на сцене и страдала от одной мысли: чтó предстоит сейчас вынести на её суд. Позорно, конечно, но куда денешься, если ты зависим не только от постановки, от партнеров, но и от собственных интонаций в спектакле, уже перевалившем за двести. И его самые худшие предчувствия сбылись. Мало того, что на сцене всё шло по наезженной колее, так тут еще молодое дарование распустилось и такое стало нести, приправляя текст грязными шуточками, что Троицкому пришлось буквально вытолкать его за кулисы. «Если ты сейчас же не прекратишь, – шипел он, прижав дарование к стенке, – вылетишь из спектакля». – «А мне плевать», – нагло заявило ему юное дарование, – вас самих давно пора в богадельню“. Троицкий расшиб в бешенстве кулак о стену и поплелся доигрывать спектакль. „Ну и поганец, – сжимал он ушибленную руку, – и ничего не поделаешь, теперь его время, черт бы их всех побрал, теперь все мысли у молодых да ранних только о деньгах. Уж очень им хочется поскорее крутую иномарку и стильную квартиру для фотосессии какого-нибудь модного фотографа. А сами? Изобразят что-нибудь бойко, иногда остроумно, и всё кого-то пародируют и не стесняются, пародируют уже и самих пародистов. Главное, напор, наглость и никаких сомнений – с выдумкой, легко и без особых затрат. А спроси – ради чего? Скроят обиженно-удивленную физиономию и пожмут плечами: «А мне плевать».

Странно, думал он, странно. Не помню… не важно мне было… где жил, как одевался, что ел – себя тогда не помню: помню тех, с кем ссорился, спорил, дружил, кого любил, кто казался недоступным, загадочным, кто чужим, кто опасным. И не было мелочей. Всё, что случалось за день, разрасталось до размеров космических. Каждый шаг, каждый поступок – не я, не только я… будто что-то искало случай – через тебя – осуществится…

После спектакля дверь гримерки приоткрылась. «Ты один?» Пухленькая блондинка в ситцевом халатике, проскользнув, повернула в двери ключ. «Я пришла сказать, Петю скрючил радикулит, он не уйдет на ночь играть в преферанс. Мне придется сидеть в номере. Но я скучаю». Она щелкнула выключателем. «У меня есть полчаса. Иди ко мне». Вспрыгнула на диванчик и расстегнула халат. «Ну, иди же, не теряй время. Я скучаю». – «Прости, мне нездоровится». – «Не притворяйся, знаю я тебя». – «Не сегодня». – «Я хочу». – «Отвали, подруга». – «Ах ты, лентяй», – возмутилась она и потянулась рукой к его брюкам. «Да отстань ты, – оттолкнул он её руку. – Всё, хватит! Иди отсюда. Давай, давай», – он схватил её за плечи и, приоткрыв дверь, мягко вытолкнул в коридор. Подождал, послушал и помчался в дежурку. Пролистнул старую книжку – набрал номер кафе, заказал столик. Он был на взводе. Перевернул страничку и наткнулся на телефон Алены. Не долго думая, позвонил – просто так, импульсивно.

– Алёна?

– Да, слушаю.

– Не узнаешь?

– Нет. А кто это?.. (Долгая пауза) Ты?! Что случилось?

Он хотел ей рассказать об Инне, но вспомнил, что для Алёны это не самое приятное воспоминание.

– Да ничего. Вот позвонил… и всё.

– А-а… Ты извини, твой звонок меня вернул от двери – я убегаю…

– Ты, как там устроилась?

– Где? не понимаю…

– Я слышал, тебе звание дали… поздравляю…

– Спасибо, Шнурок… извини, но если у тебя ничего срочного…

– Старею, понимаешь?

– Понимаю… Видела тебя в спектакле. Ты не изменился.

– Изменился… в том-то и дело. Я полысел, а ты, наверное, растолстела. Пончик с копной седых волос?…

– Если не хочешь, чтоб я бросила трубку, оставь этот тон. Мне не двадцать и я тебе не жена, не любовница и даже не подружка. И было это давно. Я просто тебя любила когда-то – и это всё.

– Надеюсь, как своего мужа?

– Не надейся меня этим задеть. Тебе хорошо известно, что я не замужем.

– Слово даю, не знал.

– Твое слово недорого стоит. Не ты ли меня звал замуж?

– Я что, отказался?

– Нет, ты воспользовался мною, чтобы подразнить твою… Не поняла только – неразделенную любовь или влиятельную любовницу.

– Не хотел бы я быть твоим мужем.

– Тебе это не грозит – не по силам и не по карману.

– Ты еще напомни мне, что я однажды подслушивал вас с Юлькой.

– Зачем. Ты сам об этом напомнил.

– Ты?!. Ты опять так думаешь или злишь меня?

– Я иначе и не думала. Кто ты мне, чтобы тебя злить.

– Сколько прошло лет, а мы всё собачимся и никак не успокоимся. Может, хватит? Как ты живешь?

– Хорошо. У тебя что? Зачем звонишь?

– Тебя это интересует?.. (Без ответа.)

– И всё-таки, что случилось?

– Это и случилось… где ты? где мы? где?

– А нас – тех – просто нет. Они, Шнурок, умерли. Какое нам дело до чьего-то прошлого. Ладно, мне, действительно, надо уходить. Не звони больше.

Троицкий сморщился и положил трубку: «Что это на нас нашло? С чего мы вдруг сцепились? Фу, как будто это было вчера. Но я же её совсем не знаю и никогда не знал! Вот это да! – ахнул он, рассматривая своё отражение в большом зеркале дежурки и мысленно представляя рядом с собой ту Алёну, – она бы сейчас годилась мне в дочки, – ужаснулся он. Сеня теперь пацан против него, а с Юрием Александровичем они были бы ровесниками. Ольге Поликарповне он мог бы говорить – Оля и обнимать её в кулисах, как Юрий Александрович… Сколько ей сейчас? Лет шестьдесят, больше? Она просто старушка. А директору лет восемьдесят? Он, наверное, на пенсии. А Книге? Девяносто? Наверное, умер уже…

Раньше он не замечал, как летит время… Может быть, и замечал, но ему казалось, что они летят вместе: как всадник и лошадь… А выяснилось – нет. Оно уже ускакало, а его кляча всё чаще требует остановок – корми её, пои, развлекай, а то и просто так – стой и всё!

«Олегу было на двенадцать лет меньше, чем мне теперь». Троицкий вспомнил вокзал, перрон и две фигурки – Олега и Инны – топчущие свои тени. Он опять думал о ней. Видел её сухую, истончившуюся кожу на кистях рук, у шеи, под глазами. Стало больно – ушло, не вернуть, кончено.