Вероника Киреева - Пеньюар Страница 3

– Галочка, иди чай пить, – позвала она Галю. – И ведь добавишь черный, всё сразу же станет черным. Сразу же!

– Я пойду, – сказал я, глядя на часы. – Уже поздно…

– Хорошо, что ты к нам пришел, – она посмотрела на меня своими синими глазами. – Галочка, иди, попрощайся с Валерой.… Не пойму чем она там занимается?

Тут Галя прибегает, руки в краске, лицо в разводах.

– Валерочка, – мамаша протянула мне коробку с кольцами. – Или пусть пока полежат у меня?

– Пусть, – говорю я, а мне тяжело, да я не могу!

Вышел я на улицу, и что мне делать?

Вот оно, счастье!

Нет большего счастья, чем любить! Да я с работы бегу, не могу остановиться! Еще немного, уже почти рядом. Осталась почта, газетный киоск, соки-воды, и я совсем близко.

Ткани, мотылек, парикмахерская, скороход, и я почти дома. Кулинария, аптека, ателье, и снова киоск. Остановка, срочное фото, булочная, рубин… И вот, уже рядом! Продукты, юный техник.… Вижу балкон, простыни, мои трикушки, трусы…

Как же хорошо жить на свете, когда есть куда бежать. Хочется заплакать, горит свет. Вера на кухне, разбила две тарелки, рассыпала муку, сожгла полотенце. Бегу по ступенькам, все ближе и ближе, вот она дверь, двадцать седьмая, а за дверью дым.

Верка в слезах, забыла купить хлеб, пересолила фарш, стерла левую ногу…. Как же сладко в груди, где-то в животе, там живет мое счастье. Хочу пропахнуть дымом, выпить Веркины слезы, съесть соленые котлеты без хлеба, разносить эти туфли.…

Хватаю ее за ногу, целую в натертое место, зачем покупать на размер меньше? Челку подстригла, глаза стали еще больше.

– Вера! – говорю и прижимаю ее к себе.

Вот оно, счастье! Прижаться и стоять. Как будто ничего большего нет, и не было никогда. Только здесь, только сейчас. Как же я ждал этого! Как же хотел вот так прижаться и забыть обо всем.

У меня нет ничего, есть только она.

В тишине

Я тишину люблю. А есть ведь такие люди, которые не могут в тишине находиться. Им то радио включи, то телевизор. То пылесос. Так ещё и людей назовут, чтобы те ходили вокруг них и разговаривали.

А я на третьем этаже живу и прекрасно всё слышу! Так, а под моими окнами то трактор туда-сюда ездит, не знаю с какой целью, то люди ходят. Да пускай бы себе ходили, так они же идут себе, идут, и вдруг встретятся! И нет бы, в помещение пройти, они встанут под моими окнами и разговор заведут.

А мне может, неинтересны их беседы, противны просто! Я может, к себе прислушаться хочу, мысли свои понять. Как жить дальше? К какому идеалу стремиться? Есть ли вообще смысл? Смогу ли?

Вы посмотрите, сколько вопросов! А под окнами моими никто такие вопросы не задаёт! Я бы рад какой совет услыхать, но нет. Людей другое волнует. Какой водой дрожи заливать, как с сорняками бороться, где мужа три дня носило?

Разве это должно волновать? Да мне страшно! Я и к врачу обращался и ихтиолку пил на ночь и масло макадамии втирал. Ну ничего не помогает! А окна закрою, мне душно.

А один раз я сдержаться не смог. Прямо из окна им и говорю.

– Вы, – говорю, – гражданочки домой бы шли. У вас там мужья, дети. Забыли?

А они головы вверх подняли, не поймут, откуда голос.

– Да-да! – говорю я ещё громче. – Мужья пришли с работы, где же жены? Где на плите вареная морковь? Где жареное мясо, макароны? В конце концов, где первая любовь?

Вижу, гражданочки послушались и пошли себе домой. Так и правильно! И нечего без дела болтаться. А мне так радостно стало! Я сел себе в тишине, сижу, думаю. Как, думаю, развивать в себе такие качества советского человека, как устойчивость к алкоголю, верность своим идеалам, принципиальность, неподкупность, решительность….

Вдруг снова какие-то голоса. Я сразу к окну и из окна им говорю.

– Все женщины чистят картошку, – говорю. – Все женщины моют полы! Готовят бульоны, окрошку, в духовке пекут пироги.

Смотрю, гражданочки по сторонам оглядываются, не поймут, откуда голос.

– Все женщины яйца взбивают! – торжественно продолжаю я. – Все женщины хворост пекут, они как никто понимают, зачем в этом мире живут.

Смотрю, гражданочки заторопились, наконец, и по домам стали расходиться. А мне только этого и надо! Я снова сел себе в тишине, и сижу, думаю. Как, думаю, так научиться жить, чтобы перед самим собой стыдно не было. А ведь так стыдно порой бывает, что не знаешь даже, достоин ли ты человеком называться…

Вдруг снова какие-то звуки. Я к окну.

– Проходи, товарищ, не задерживайся! – говорю. – Тебя должно быть дома ждёт семья!

Смотрю, два гражданина внизу стоят и на меня прямо смотрят. А я не растерялся.

– А жены ждут и скучают, – говорю я трагически. – А жены варят обед! Они борщи наливают и жарят по десять котлет!

А эти два гражданина переглядываются и с места со своего не сдвинутся.

– А жены тесто заводят! – говорю я с надрывом. – А жены полы метут! Что ж мужья-то никак не приходят? Что ж мужья-то никак не  идут?

Смотрю, эти два гражданина вспомнили, наконец, что дома их семьи ждут и поспешили скорей к своим малюткам. А я снова сел в тишине и сижу, думаю. И так задумался крепко, что даже разговоров никаких не слышал.

А может, поняли все, что останавливаться нельзя.

Что домой идти надо!

Внутренний голос

Я слышал, что у женщин есть какой-то внутренний голос. А я думаю, откуда? Да и зачем? У них свои голоса, да такие, что не знаешь, куда бежать порой. Что делать.

Ира моя как скажет что-нибудь, так хоть из дома беги. Или к себе всех зови. А если бы еще внутренний голос говорил? Что бы было? Мы вчера с Ирой чай пили. Сидим, пьем, а мне весело по утрам. Знаю же, что целый день на заводе буду. Среди товарищей своих.

Что не радоваться? Да я поскорей думаю из дому убежать, и в раздевалке оказаться. Собираюсь, значит, одежду ищу, а Ирка рубашку схватила и стоит в руках ее мнёт.

– Сережа, – говорит, – не ходи на работу. Позвони Федору Афанасьичу, скажи, что ты заболел. Или давай я позвоню, где телефон?

– Ира, – удивляюсь я, – да ты что? Да как заболел, если я здоров, как бык и меня товарищи ждут.

– Сережа, – говорит она, и носки у меня отбирает. – Послушай меня, хоть раз в жизни! Давай я позвоню, скажу, что температура у тебя, ангина, радикулит, смещение позвонков. Я не знаю! Отравление, в конце концов. Ты же можешь грибами отравиться, Сережа! Ну не ходи ты сегодня на работу! Прошу тебя!

– Ира, – смеюсь я, – да что со мной может случится? Да я недавно только технику безопасности сдал.

– Сережа! – умоляет она. – Я прошу тебя, – и чуть ли не плачет.

А мне-то выходить уж пора, я в коридоре сапоги надеваю, а Ира ключи из дверей вытащила и стоит, в руках их держит.

– Мой внутренний голос, – говорит она и кладет руку на сердце, – подсказывает мне Сережа, что беда какая-то случится. – Я тебя не пущу!

– Ирина, – говорю я, – ну хватит!

– Нет, – она встала у двери. – Ты никуда не пойдешь!

Вот здрасьте! Я может, по товарищам соскучился, хочу сметаны поесть в столовой, понять, как закручивать эти шестеренки, а тут такое!

– Ира, – говорю я, а у меня терпение уже на исходе, – открой дверь. Мне на работу надо. Ира!

– Сережа, – говорит она и кидается мне на шею. – Если с тобой что-нибудь случится, как я буду жить без тебя? – и слезы у нее катятся из глаз. – Я не смогу, Сереженька!

– Ириша, – успокаиваю я, – да все хорошо будет.

– Я не хочу тебя потерять, – шепчет она. – Ты самое дорогое, что у меня есть, слышишь?

А я слышу, конечно, и ушам своим не верю.

– Ты мой самый любимый человек, – шепчет Ира, – самый-самый… Ты мое единственное сокровище, ты все, что есть у меня…

А я стою, и думаю, может, и правда позвонить Федору Афанасьичу?

– Ириша, – говорю, – мне идти надо.

А она схватила меня и не отпускает.

– Да все хорошо будет, – говорю я, а сам чувствую, как сердце у нее бьётся. – Ты не переживай только…

Забрал у нее ключи, а она смотрит на меня, будто в последний раз видит.

– Подожди, – говорит, – и снова меня обнимает. – Я люблю тебя, Сережа. Всегда помни об этом.

– Я тоже тебя люблю, – говорю я, и бегу со всех ног на завод.

Прибегаю, и только в раздевалке переодеться хотел, как чувствую, в животе все скрутило, тошнота подкатила, ноги задрожали, и чуть ли не температура поднялась. Уж думаю, не грибы ли это?

Пришел в медпункт, Клавдия Петровна сразу давление мне измерила, градусник подмышку затолкала. Полежи, говорит родной, отдохни. Я прилег, а сам думаю, что же это такое? Тут мужики прибегают.

– Серега! – кричат. – Стена рухнула.

И тут я Ирку вспомнил. Как не пускала она меня, как схватила, прям у дверей, как плакала.

Как сердце у нее билось…

Быть человеком

– Раз уж мы стали людьми, – говорит председатель профкома Василий Иванович Савушкин, – так давайте как-то соответствовать. Ведь ничего нет лучше товарищи, чем жить и при этом быть человеком.