Борис Михайлов - Конформист. Записки провинциального журналиста о времени, профессии и о себе Страница 3

С началом войны, Баку наводнили беженцы и переселенцы из оккупированных областей страны. Всех бакинцев «уплотняли», подселяли семьи и одиноких беженцев. Тетя Сима вовремя сообразила, что в её трехкомнатную квартиру, где осталась одна с бабушкой Ксенией Васильевной, подселят чужих людей. Срочно помирилась с моими родителями, уговорила сестру и даже нашу няню Андреевну вернуться к ней. Так наша семья снова оказалась в благоустроенной квартире, в городе. Подселение избежать все равно не удалось. В квартиру поселили молодую пару из Ростова на Дону. Анну и Николая, квалифицированных станочников одного из заводов Ростова, эвакуированных в Баку, с частью заводского оборудования перед оккупацией города немцами. На второй день приезда оба уже работали на заводе имени лейтенанта Шмидта. Часто и ночевали на заводе, когда выполняли срочный заказ. Молодые подселенцы оказались очень милыми людьми и практически не создавали неудобств, быстро подружились с Симой и Ксенией Васильевной, Андреевной. Мама с папой их почти не видели, рано уходили и поздно возвращались. Через несколько месяцев наши войска освободили Ростов и постояльцев, несмотря на противодействие руководства бакинского завода, где нужны были рабочие руки, вернули в Ростов восстанавливать завод. Анна успела прислать Симе одно письмо, а потом немцы снова заняли Ростов, и какова судьба семейной пары не знаем. Скорее всего, погибли.

Новый постоялец, высокий чиновник из геологической службы «Азнефти» был дальним родственником Серебровского – известного организатора нефтедобычи в Азербайджане в 20-е годы, кичился этим, и вёл себя бесцеремонно. Подолгу занимал ванную, не убирал за собой мусор, забывал тушить свет и закрывать на ключи входную дверь. Он прожил до конца войны и вернулся в Грозный разрабатывать новые месторождения нефти. Запомнилось, что в своей комнате на окне, в картонной коробке в кальке, он постоянно держал большой кусок американского маргарина, а я тайком постоянно отрезал по кусочку и съедал, за что попадало от бабушки. Маргарин был вкусный, как сливочное масло, которое я больше помнил по детскому саду, хотя по карточкам мы его немного получали. Весь паек соленого сливочного масла помещался в стеклянную пол-литровую банку. Мама оборачивала её мокрой тряпкой и держала в миске с водой, которую регулярно меняли. Холодильников ведь не было.

Шел 1942-й год, мама работала в Наркомате (по – современному, в Министерстве), как и папа, имела литерные карточки на продукты, обедала в совнаркомовской столовой, жить должны были бы мы прилично. Но почему-то запомнилось, как мама с бабушкой радовались хлебным крошкам, которые изредка приносила нам Андреевна. Её сын работал шофером на хлебовозке, и в конце каждого дня щеточкой аккуратно сгребал накопившиеся в кузове крошки. Они были черными, подгоревшими, но в доме Андреевны из них умудрялись готовить какое-то варево. Моя бабушка перемешивала крошки с дефицитным подсолнечным маслом и жареным луком, добавляла зелень, и мы ели это с мацони. Получался вкусный и сытный завтрак.

Из военных лет запомнились окна, заклеенные газетными полосами крест на крест, на случай если разобьются, чтобы осколки стекол не разлетались по комнате. На ночь на окна опускали синие плотные бумажные шторы, чтобы свет из окон не привлекал внимание летчиков немецких бомбардировщиков. Но не все бакинцы строго придерживались предписания Штаба обороны города, забывали с наступлением темноты опускать шторы. Для борьбы с нарушителями через несколько месяцев после начала войны, в темное время суток стали полностью отключать электричество. Официально объяснили недостатком электроэнергии, круглосуточно работающим заводам. В каждой семье завели коптилки. У нас их было три, в нашей комнате горела всю ночь, у тети Симы, и ее мамы, и на кухне. Кухонной коптилкой, горящей всю ночь, пользовались также при посещении ванной комнаты и туалета. Коптилка представляла собой бутылочку от пектусина, лекарства от кашля, наполненную керосином, в которую вставлялся через специальную трубочку с ободком, фитилек из хлопчатой ткани, свернутой жгутиком. Коптилка на 150—250 мл керосина беспрерывно горела несколько суток. Керосин в доме был всегда. С началом войны часто отключали газ и тогда пищу готовили на керосинках и керогазе, их в доме имелось несколько.

Помню воздушные тревоги, и как дежурные среди ночи стучали в двери, требовали идти в бомбоубежище. Оно было где-то далеко, и мама нас с братом никогда туда не водила. Слава Богу, ни одна бомба на Баку не упала. Залетел на разведку один самолет Юнкерс – 88, и его сбили. Обломки выставили в парке Красной Армии (теперь парк офицеров) напротив Голубой мечети. Меня – детсадовца последней старшей группы, в 1942 или 1943 году водили в парк смотреть обломки самолета. Запомнил на всю жизнь. Огромные черно – белые кресты и свастику.

На второй год войны, папу призвали в армию и через несколько месяцев учебы, присвоив звание лейтенанта, командировали в Иран в город Хорремшехр. Там, с другими советскими инженерами, а позже, и, с прибывшими американскими специалистами, они приступили к подготовке иранского порта, на восточном берегу реки Шатт-эль-Араб, к приему американских судов. Власти США выбрали этот порт, в семидесяти километрах от впадения иранской реки в Персидский залив, для разгрузки гуманитарной и военной помощи СССР по программе Ленд – Лиза. Однажды папа приезжал в командировку в Баку. С ним, во дворе нашего дома несколько дней стояли три огромных новеньких «Студебеккера». Вот привалило радости пацанам нашего и близлежащих кварталов! Шофера – солдаты, соскучившиеся по «гражданке», охотно общались с мальчишками, позволяли лазить по машинам, сидеть в кабинах. Водители ночевали у нас в квартире. Бабушка стелила им на полу в кухне и в коридоре.

Воспоминаний о войне больше грустных. Наш большой, густонаселенных двор, частые похоронки и страшные рыдания, бьющихся в истерике молодых вдов и матерей, лишившихся сына.

Знакомство с деревенской жизнью

Ругаю себя, что не расспросил тётю Симу при жизни, каким образом, в 1943 году, она оказалась, в Ставропольском крае под городом Моздок, директором опытного овощеводческого хозяйства. Название села – Хутор Русский Первый, я вспомнил в девяностые годы, в чеченскую войну. Вспомнил и Терско – Кумский оросительный канал, в котором купался с местными ребятишками летом 1944-го. По своей воли Сима оставила Баку, и поехала в места, разоренные войной, только – что освобожденные от оккупации, или, как позже сказали бы, – партия послала. Тогда был слишком мал, позже другие заботы и проблемы волновали. Об этих детских годах вспомнил, лишь когда решился написать для своих внуков воспоминания.

Из тех лет помню только, что в январе 1944-го, Сима вернулась в Баку, одна или с кем – то еще, – не помню. Приехала за деталями для двух тракторов, в её хозяйстве, и семенами. Перед отъездом убедила маму разрешить ей и меня забрать с собой. Объясняла, что облегчит жизнь оставшимся, им останется моя продовольственная карточка. В селе, почему-то названном хутором, есть начальная школа. И с третьей четверти пойду туда учиться. На свежем воздухе закалюсь, поправлюсь. С едой не будет проблем, она ведь директор большого овощеводческого хозяйства, которое правильнее бы назвать совхозом. Дом её, слегка разрушенный войной, полностью восстановлен, вокруг большой фруктовый сад. Уговорила, и мама, скрепя сердцем, впервые рассталась со мной на неопределенное время.

В январе 44-го не вся еще советская территория была освобождена от немецкой оккупации, но по всем признакам чувствовалось, Победа скоро. Как мы добирались, в памяти не сохранилось. Отчетливо помню лишь лежащую на земле, длинную, а когда-то высокую водонапорную башню на железнодорожной станции Моздок.

В школу я пришел в конце января. Среди учеников, в классе, было много переростков. Три года войны школа не работала. Меня встретили настороженно и с любопытством, – из города, мама самый главный человек в селе. Реально, главнее председателя сельсовета. Даже учителя не сразу разобрались, что Серафима Васильевна мне тётя.

От дома до школы было километра два, думаю. Первые дни меня подвозил на двухколесной пролетке Симин кучер, или она сама правила лошадью. Ни легковой, ни грузовой автомашины, в хозяйстве не имелось. Грузы перевозились лошадьми или быками. Недели через две Сима уже отправляла меня в школу одного пешком, по главной и единственной улице села. Когда наступила весна, поднялись травы и появились первые цветы, мне больше нравилось возвращаться из школы не по улице, через село, а полем, отдыхая, и, собирая цветы, выискивая в траве птичьи гнезда. В саду у нас тоже были гнезда. Птицы свили десятка два гнезд на деревьях, часто так низко, что можно было заглянуть в них без лестницы. Для меня, городского мальчишки, всё было в диковинку, я лазил к гнездам, считал, где сколько яичек отложено, позже вынимал подросших птенцов, играл с ними. После моего вторжения некоторые птички уже не возвращались к своим гнездам. Бросали насиженные яйца, только-что вылупившихся птенцов. Сима целыми днями пропадала на работе, и я практически был предоставлен сам себе, часто приходили пацаны – сверстники. Мы вместе разоряли птичьи гнезда. Кроме иволги. Эта желтая птица нравилась нам. Когда почти все гнезда в саду были разорены, нас, наконец, остановила соседка, днем случайно оказавшаяся во дворе, и пожаловалась Симе. Тетя Сима, которую я продолжал называть просто Симой, прочитала нам длинную нотацию, пригрозила, если узнает, что продолжаем разорять гнезда, выпорет офицерским ремнем. Весной у Симы появился хромой мужчина, интеллигентного вида, с тросточкой, и офицерский ремень. Я уже писал, Сима была любвеобильной женщиной, и за девять месяцев, что я жил с ней в селе, мужчин в доме перебывало не меньше трех – четырех. Оно и, понятно, в ту пору ей шел сорок первый год, пик женской сексуальности.