Анатолий Чистяков - Новые легенды царской семьи Страница 3

– Ванечка! Ванечка, приложи руку – почувствуешь, как он толкается: что-то ему, видимо, не нравится.

– Да не думай ты так, ангел мой! Это он дурачится, радуется жизни…

Часть первая

Отец

Новый, 1941 год. Мне без пяти дней уже год. В двухэтажном, покрытом жестью, с резными наличниками и разросшейся старой сиренью у окна поповском доме, в чистой горенке 2-го этажа стоит у стены моя синенькая кроватка с откидной сеткой. А неподалеку от неё, на полу – электрообогреватель на фигурных ножках с блестящим отражателем. Я постоянно смотрю на него, когда он включен, наблюдаю, как медленно нагревается, краснеет спираль и начинает потихоньку идти тепло.

Сегодня Новый год! – все восторженно возбуждены. Я их прекрасно понимаю, способен поддержать любую начатую тему разговора, но не считаю нужным, так как зол на родителей. Решил с ними не разговаривать на протяжении трех, а если смогу выдержать, то и пяти лет. Я только им улыбаюсь, когда у меня хорошее настроение. Или, что чаще, плáчу от злости. Тогда они думают, что у меня что-то болит – какая-то часть дурацкого тела, в которое меня насильно запихали. А запихали меня в это тело они, и никто другой. Потому что до встречи с ними у меня этого тела не было. И не было никаких мук, – я был абсолютно свободен! – это высшее благо, но им не понять. Ну да ладно!

Меня сегодня мучают с утра. Все как будто спятили, носятся по дому словно угорелые. Сестра Люда – так та явно ополоумела, начала расчесывать меня своей расческой! А делать этого нельзя: от этого волосы у меня начинают трещать и искриться, и может вспыхнуть пламя. Мои волосы расчесывает мама, и только деревянным гребешком. А Люда вздумала еще прицепить мне на голову бант! Взрослая, пятнадцать лет, а дура дурой.

Елка уже наряжена, на ней много красивых стеклянных игрушек. В маленьких зажимах горят, потрескивают и оплывают свечи. Мне особенно нравятся две игрушки – золотая пучеглазая рыбка с тройным плавником на хвосте и сидящая на сверкающих, присыпанных снегом качелях Снегурочка в нарядной шапке, шубке и валенках. На елке висят завернутые в фольгу орехи, много разных конфет в красивых фантиках. Елка до потолка, а Люда маленького роста – так конфеты и орехи она вешала, не вставая на табурет. – Хитрая! Удобно снимать.

Мама сегодня изрядно меня помучила. Две рубашки – голубенькую и салатного цвета – надевала на меня и застегивала на все пуговицы. Кто не мучил меня в этот день, так это отец. Он подошел к моей кроватке, погладил меня по голове и произнес:

– Ну что? Не любишь наряжаться? Я тебя понимаю, но это необходимо. Иначе ты из хилого утенка не превратишься в красавца лебедя.

Подошедшей маме отец сказал, что сшил мне черные брючки с лямочками и белую рубашечку и что сапожник дядя Вася еще вчера принес готовые ботиночки. И попросил маму поискать в ее шкатулке один шнурок – может, где завалялся. Если его разрезать, так хватит. При этом почему-то назвал маму кисонькой. «Странно! Мама на нашу кошку Мурку нисколько не похожа».

Вечером меня, намытого, причесанного маминым, не причиняющим мне беспокойства гребешком, одетого в белую рубашечку, черные брючки с лямочками и коричневые ботиночки с белым рантиком, взгромоздили на стул. Я, объевшийся конфет, хотел спать и стал капризничать. Но подошел отец с фотоаппаратом на длинных деревянных ножках и, щелкнув перед моим носом пальцами, сказал: «Наследник Русского престола, очень прошу вас, пожалуйста, не упрямьтесь. Позвольте мне – вашему отцу и покорному слуге – сфотографировать вас с вашей сестрой и maman». Отец очень рассмешил меня, но я ему ничего не ответил, так как держу обет молчания. Люда, встав у стула, стоявшего возле елки, взяла меня за руку. Отец на некотором расстоянии от нас установил фотоаппарат и позвал маму. Мама расставляла на покрытом накрахмаленной белоснежной скатертью столе хрустальные подставки под столовое серебро и протирала ампирные салфетные кольца со своими вензелями.

– Анастасиюшка, ангел мой! Сыну уже год! Пожалуйста, сфотографируйся с детьми. Один только снимок отпечатаю, негатив уничтожу.

– Нет, Ванечка, нет! Я не сделаю этого: риск очень велик. Прости, любимый, и больше никогда не говори об этом. Мне достаточно паспорта, где этими властями вписаны наши дети. Скажи мне, любимый, кто, кроме Господа Бога, может дать мне гарантию, что меня случайно где-нибудь не встретит и не узнает кто-либо из лиц, имевших доступ во дворец? Допустим, меня встретит кто-либо из дворян, – это не самое страшное, так как вряд ли дворянам, уцелевшим в Гражданскую войну, теперь по душе этот бедлам. Но, Ванечка, дворец обслуживало столько простолюдинов! А я, в отличие от сестер и брата, была такая непоседа… Я носилась по всему дворцу, где только меня не находили. В Павловске меня снимала с дерева, куда я, сама не знаю как, забралась, целая пожарная команда. И еще, как на грех, у пруда нашли мои башмачки: я любила бегать босиком. Так в пруду меня искала вся челядь, хотели вызывать водолаза. На дереве просидела очень долго – стыдно было кричать. С мамой стало плохо. Нашла меня собачонка брата… И к тому же мы всей семьей не один раз ездили по городу в открытой карете. Страх! Страх, Ванечка! Он не покидает меня.

– Ну что ж! Пожалуйста, извини. Я больше не буду просить тебя об этом.

Отец тяжело вздохнул, потер виски обеими руками.

– Анастасиюшка, Жар-Птица ты моя ненаглядная, немецкий язык не забываешь?

– Конечно, нет! – ответила мама отцу по-немецки, и они начали разговаривать на этом, тогда полностью понятном мне, языке.

– Ванечка, ходят упорные слухи, что война стучится в двери. Ты совсем недавно вернулся из Петербурга, – мама никогда не произносила слова «Ленинград». – Что говорят? Что думаешь сам?

– Кисонька, коль мы коснулись этой темы, позволь мне чуть позже задать тебе один неделикатный вопрос.

– Да, конечно, Ванечка.

– Так вот, войны с Германией, по всей видимости, нам не избежать. Их мы шапками не закидаем. У немцев отличная техника и железная дисциплина, полный порядок с горючим. Москвы им не видать, это однозначно; но повоевать придется основательно, причем на своей территории. Мы победим! Но какой ценой – покажет время, так как, по-моему, война продлится не несколько месяцев, а год, если не два. Анастасиюшка! У Гитлера в армии есть бароны. Это факт. Что, если в тяжкую годину встретишь такого, и он узнáет тебя, протянет руку помощи? Ты что же, при любом исходе, как и говорила мне, останешься в России?!

– Ванечка! Из России я теперь никогда и никуда не уеду.

– Ангел мой! Прости, что имел глупость задать тебе этот бестактный вопрос. Видит Бог, другого ответа от тебя не ожидал.

Отец подошел к фотоаппарату, накрыл себе голову черной с коротким блестящим ворсом материей. Слегка согнувшись, некоторое время копошился над фотоаппаратом. Затем, выпрямившись во весь рост, сказал: «Снимаю!» и нажал на что-то.

В глаза ударила ослепительная вспышка…

* * *

Вязьма, осень 1941 года.

Вспыхнул яркий свет и тут же погас. Но я успел увидеть какую-то женщину. Меня начало рвать, из носа, забитого землей, пошла кровь. Затем меня натирали чем-то обжигающим кожу. В ушах стоял беспрерывный звон – звон, очень похожий на колокольный. Где-то совсем рядом разговаривали две женщины, но голоса их все время куда-то удалялись. Я напряг слух.

– Так сколько он пролежал в могиле вместе с расстрелянными?!

– Почти шесть часов.

– Свят, свят, свят! Ну что тут скажешь… Господи! Дуня, а чей, ты думаешь, он будет?!

– Я не думаю, Анюта, я знаю.

– Знаешь?

– Да, знаю, это поповский внук. Я видела его на руках у матери, на центральной усадьбе в сельмаге. С ними была еще девочка, подросток. Вероятно, его сестра.

– Дунь! А как его звать-то?

– Узнаем.

– А что ты немцам скажешь, если что?!

– Скажу, что это мой сын, ясно?!

Жена комиссара Беляева В. И., в девичестве Баранова Евдокия Кузьминична. Уроженка Тверской области, Западнодвинского р-на, д. Новая. Год рождения 1904.

Вскоре Евдокия Кузьминична была выдана оккупационным властям, т.к. двое ее несовершеннолетних сыновей, воспитанных в патриотическом духе, из охотничьих ружей обстреляли немецкую продовольственную телегу и ранили фельдфебеля, – что послужило поводом для карательной акции в нескольких близлежащих деревнях Вяземского района Смоленской области. Сыновья Е. К. Беляевой были схвачены и казнены у нее на глазах. Им были вырезаны звезды на теле.

В тот день мои мать и сестра пошли в лес собирать ягоды и по счастливой случайности избежали облавы. Вернувшись и узнав, что я был расстрелян вместе с другими жителями, они ушли из деревни по Волоколамскому шоссе в сторону Москвы…

На следующий день после расстрела мой отец И. Г. Булатов, преодолев линию фронта, добрался до деревни Вадино. Благодаря его вмешательству – поскольку он знал немецкий язык и изъявил готовность сотрудничать с германскими властями – Е. К. Беляева вместе со мной (т.к. она утверждала, что я ее сын) была отправлена в Польшу,