Алик Гасанов - Ото ж бо и воно!.. Малая проза, рассказы о жизни, про жизнь и за жизнь Страница 3

Или как-то, помню, мне синица очки разбила. Сижу я…

Чего вы ржёте опять?!.. Я на полном серьёзе!.. Это, пожалуй, самая загадочная история моя. На лавочке сижу я, думаю, где бы денег взять, штраф оплатить, а то… Короче говоря, совсем хреновый ситуэйшын… Сижу, вздыхаю горестно, туфли снял, чтобы носки высохли… Туфли-суки, жмут, как… И тут, короче, на полном лету мне синица в глаз!.. Какой-то гад за ней гнался, понимаете? Сокол, что-ли?.. Я сначала даже обиделся. Чё за фигня, думаю, такая?.. Почему именно в мой?!.. И почему именно сегодня?.. Искала она меня, сволочь, что ли?.. Потом остыл немного, успокоился, кровь остановил, и думаю, а ведь повезло же опять!.. Во-первых, слава богу, что он, сокол-падла, её не догнал!.. Представьте, если бы они дуэтом мне в рожу въехали?.. Вам ещё никогда синицей по роже не приходилось получать, товарищи?.. Нет?.. Неприятное ощущение, поверьте на слово… Аж дух захватывает!.. А во-вторых, рассуждаю я дальше, как же всё-таки это замечательно, что и очки крепкие в Китае делают, и синица попалась жирная – полностью в очко китайское не пролезла, застряла примерно в талии. Как не крути, а есть и приятное что-то всё-таки…

…И ещё один случай опишу, и вы поймёте – из всего можно извлечь что-то приятное.

…Бегу я как-то домой. Ночь на улице. Конец лета. Холодно уже ночью, а я, дурак, как всегда мёрзну в сланцах-то. Бегу уже автоматически. А темень такая, что просто караул. От фонаря к фонарю бегу, на патрульные машины из далека поглядываю, радуюсь – почти добежал уже. К дому подхожу, тишина… А в тишине, сами знаете, невольно на цыпочках начинаешь скакать, чтобы не шуметь, сланцами-то… И так я приловчился, что к самому дому крадусь уже не дыша, со сланцами в руках. Так и выхожу я на свет с вытаращенными глазами, не моргая (привыкли пялиться в темноте-то), на носочках… А там какая-то толстая дура за углом пописять села… видили тили ти!.. Я-то её сослепу не вижу, и подхожу на цыпочках, как вампир выпучился… А она-то меня ещё из далека видит оказывается!..

…Я потом, уже дома, сижу и радуюсь, что заикой не остался. Думаю: боже мой, как же всё-таки мне опять повезло, что я ни то что пописять тогда не хотел, а даже… и не ел весь день!.. Живот пустой.

И никогда я до этого не мог подумать раньше, что человек может так громко произнести букву «А»…

…Вот и говорю я – есть она, радость в жизни. Есть, товарищи!..

****

Абраша

… – От же ж, сука какая!.. От же ж, с-сука!..

О порог торопливо оббили онучи, тут же в стену что-то шмякнули, звякнула длинная железка засова, и в проём, поднимая задубевшую дерюгу, сквозь облако пара, выдохи, искря снежинками, шумно ввалился огромный Сенечка, волоча за шиворот жалкое щуплое существо. С силой швырнув на пол приведённого, Сенечка хлопает себя рукавицами по бокам, стряхивая снег в предбаннике, ругаясь с таким видом, будто он уже сколько раз предупреждал, а его не слушали, и вот – на тебе!.. Опять!..

– Дывысь, Яков Алексаныч!.. Эта сука опять по шконорям шарит!.. От же ж, сука какая!.. Мало ему тот раз накасмыряли!.. В кандейку я счас сунулся, смотрю – шо такое?.. А эта паскуда…, – повернувшись, Сенечка чуть приоткрыл обледеневшую дверь сарая и зло кричит во двор, зовёт товарища, – Калюга!.. Э!.. Калюга!.. Де ты там, сучий потрох?.. Нук, иди сюды!..

В сарае жарко натоплено, но темно и душно. Замызганная печь чадит копотью, гудит и щёлкает, пузыря лёд на торчащих из неё дровах. На чёрных стенах, накинутое на вбитые между брёвен крючья, висит тряпьё. Тут же насажены валенки, пучки хвороста и мешки. Сбоку печки, на высокой наре, устланной тугим тюфяком, поджав ноги, сидит бригадир Яков Александрович и здоровяк Паша Дуролом.

– От же ж, сука!.., – не успокаивается Сенечка, приноравливаясь пнуть лежачего на полу зэка, и тот, замёрзший до костей, кутаясь в тряпьё, поджимает колени к животу, и вдруг, подавившись всхлипом, натужно кашляет, словно лает, выворачиваясь от судороги, подвывая и задыхаясь.

Паша горько вздыхает и нехотя спускается с нары, вдевая ноги в сапоги, обрезанные на манер ботинка:

– Абраша?.. Ты что ль?.. Милый…

Брезгливо наклоняясь, он смотрит на лежащего на полу и говорит ласково, почти с сожалением:

– А?.. Абраш?.. Ты что ль, касатик?.. Опять, что ль?..

Лежащий заходится кашлем, корчась и задыхаясь. Кашлять ему не удобно и он вытягивает ноги, со свистом набирая воздуха, вздувая жилы. Пользуясь тем, что тот убрал колени от живота, Паша легонько пинает его под дых:

– Абраш?.. Чё молчишь-то?.. Отец родной!..

Несчастный кашляет чудовищно, навзрыд. Громко лает в воздух, слабо ворочаясь и дрожа. Давясь мучительно и колюче, он выбрасывает вместе с кашлем что жалобно и нечленораздельно, с минуту ещё корчит костлявое тело и постепенно успокаивается, выдыхая громко и пуская слюну.

Паша сплёвывает в сердцах и опять лезет на нару.

Бригадир смотрит на это без интереса, и почти остывший Сенечка со вздохом садится на корточки:

– Оклемался, рожа?.. Чё зенки пялишь?..

Спокойствие бригадира Сенечку оскорбляет и на правах потерпевшего, он горячо жалуется:

– Никакого сладу с этой сукой, Яков Алексаныч!.. Никакого!.. Вот такой мой сказ!.. Никакого сладу!.. Или я или кто другой порешит эту крысу!.. А вам потом хлопоты с начальством!.. Так что решайте, Яков Алексаныч!… А то… Никакого терпения!..

Сделав праведное дело, Сенечка злобно пинает лежачего в спину: «у… сука!». Тот тонко вскрикивает «Ай!», и опять прижимает коленки к груди. Уставившись в точку неподвижно слезящим мокрым лицом, он не мигая смотрит в пламя печи и трясётся по-собачьи, успокаиваясь и согреваясь. Привыкший к побоям, он хочет только одного – подольше находиться тут, в двух метрах от огня. Пламя освещает костлявое чумазое лицо, синее ухо с запёкшейся кровью. Глаза неподвижны. Кашель сладко отступил и дышать можно спокойно, жадно и тепло…

… – И куда мне его?, – бригадир хмуро склонил голову, с неохотой спуская ноги на пол, – Шо вы его туркаете все? И с котельной его турнули, и с бригады… Думал, хоть в делянках пригреете… Чё он спёр-то?..

– … Жратву ворует, сука!, – кричит Сенечка, с ненавистью накидываясь, – У Якимова сухари сожрал!.. У меня тырит, паскуда, хоть караул кричи!.. Я что – кормить его, паскуду, обязан?.. Доходяга не рабочая, голь перекатная!.. Что не угляди – то тут, то там озорует, сволота!..

Не обращая внимания на слабое сопротивление лежачего, Сенечка с чувством шарит у него за пазухой, вычёрпывая грязное тряпьё вперемешку с несколькими сухарями, крошечными гнилыми картофелинами:

– Во – смотри!.., – вываливая на пол, одной рукой он придерживает лежачего, как свинью перед забоем, – И вот!.. И вот тоже… Смотри!.., – Сенечка потряс тряпицей и из неё высыпались клубком грязные и скользкие картофельные очистки, – Это он, сука опять на помойке наколупал. И вот тоже!..– откинул рядом несколько обсосанных сухарей, – Эти – точно мои!.. Ну – ни падла, а?!.. Яков Алексаныч?!..

Видя, что разбирательство неизбежно, бригадир кряхтит, наклоняясь с печному поддувалу, осторожно заглядывает, хмурясь на сладкий ад внутри:

– И куды ж мне его?.. Нешта сами не можете решить-то, Сенечка?..

Тот опять взрывается праведным гневом:

– А я знаю?!.. Я знаю?!.. «Куды»?.. Почти неделю, падлюка на помойке жил, думали загнётся на морозе!.. Пожалели, суку такую!.. А он смотри опять!..

… – В столовой его Кеша турнул, – сидя на наре, Паша зевает, подпихивает под себя ладони и скрещивает ноги, – он, говорят, у Кеши тоже «угостился». Почти буханку увёл, вот тот и наказал ему в столовую нос не казать… А кто ему вынесет-то?.. Никто ему не вынесет… Да, Абраша?, – через плечо Паша ласково смотрит на лежащего, усмехается весело, – Никто бедному Абраше не вынесет?.. Никто… А?.. Абраш… Голодает Абраша-то…

Тот совершенно разомлел, растаял и дымит испарением в тепле, парит жалким своим тряпьём, опьянённый и мокрый, не сводя взгляда с пламени, осоловело вздрагивая мокрыми глазами…

– Ты это…, – Яков Александрович медленно встаёт, потягивая спину, – Тащи его, Сеня, к «заготовке»… Пусть Никоноров там присмотрит, куда его… Пока пусть на дворе там… Поработает… Что ли.

Сенечка опять порывается орать, но видя хмурый взгляд «бугра», тяжко вздыхает, молчит, надевая рукавицы, сурово соображая. Грубо запихав всё «изъятое» обратно тому за пазуху, Сенечка легко поднял за шиворот растрёпанного доходягу, и хмуро бурчит, зло и торопливо готовясь к дороге:

– А и то правда… Брошу, суку такую, на «заготовке»… Хай там… Работает… Там помойка большая… Сытная…

Конец ознакомительного фрагмента.