Амаяк Tер-Абрамянц - Эхо Армении Страница 3

Костистый светло-шоколадный череп без бороды и усов… он невольно напоминал турка до тех пор, пока не приподнимались обычно полуприкрытые морщинистые веки, открывая тёмные глубиною в тысячелетия милосердные армянские глаза, которые ни с какими другими не спутаешь.

– Когда турки были недалеко, наши старики решили защищаться. Где-то нашли две старые пушки и поставили их на площади – усмехнулся Сурен Саркисович. Но турки в тот раз прошли стороной, ниже, сжигая другие деревни и убивая людей.

Вообще-то с ними больше мама моя общалась, когда раз в неделю приезжала из Подольска меня проведать и вкусных котлеток домашних подвезти – у них общих тем гораздо больше находилось, особенно у неё и Любовь Петровны.

Был у меня в этой квартире лишь один враг – чёрная кошка, которую обожали старики и которую я ненавидел за то, что часто оказывалась на моём диване, будто показывая, что настоящая хозяйка квартиры – она. Уж как я её ни гонял, (раз, когда хозяев почему-то не было дома – грубо вышвырнул) – но всё равно проникала в мою комнату (теперь только когда старики были дома!) и вела себя так, будто меня не существовало. И за что Сурен Саркисович её любит? – удивлялся я.

Была у них дочка Наташа, на вид лет 30-ти (а на самом деле сорок), музыкальный преподаватель. Она тоже время от времени приезжала к ним ненадолго. Симпатичная, какими обычно бывают метисы и метиски, очень похожая на Любовь Петровну, но в каком-то восточном варианте. На меня взглядывала мимоходом: студентик, цыплёнок, ещё не сделавший себе биографии, а она молодая вдова: муж талантливый физик на каких-то испытаниях загадочно погиб. Его в семье Мэйтарчан все Ванечкой звали и вспоминали с ласковой грустью – это от него большая часть библиотеки осталась – к моему восторгу оказалась, даже, с запрещённым тогда Шопенгауэром (впрочем, он у меня не пошёл). Зато помнятся чудесные биографии академика Тарле о наполеоновских министрах Фуше и Талейране. Нередко книгу можно было увидеть и в руке Сурена Саркисовича и тайное изумление молодости чуть шевелилось на самом непросветлённом днище душевном: «Неужто в таком возрасте может ещё интересовать что-то такое далёкое?».

А биография у меня в то время только начиналась, и ой как остро – клокочущее кипение. Я с африканской страстью влюбился в женщину на два года меня старше, наполовину татарку, наполовину эстонку – в общем, русскую, как и я – наполовину армянин, наполовину украинец. Ходил за ней упорно второй год, терпел все её бесчисленные пинки, кокетство с другими парнями, уверенный, что уж моя любовь, моя сила воли всё переломит, распугал женихов… Я верил в силу и несокрушимость своей любви. Ну, конечно, и институт нельзя было упускать из виду, ведь я мечтал стать учёным, генетиком. К концу второго года я добился своего: она согласилась идти под венец… И тут случилось невероятное, повергшее меня в чудовищный шок: вы не поверите, но я разлюбил её – РАЗ-ЛЮ-БИЛ! Словно какой-то моторчик, подающий энергию в сердце при виде её, звуке голоса в телефонной трубке, при мысли о ней вдруг перестал работать! Просто «Щёлк» и выключился! А дело-то уже разогналось и катило по своей колее во всю: я давно стал вхож в её семью… была помолвка, мы подали заявление в учреждение со страшным названием ЗАГС и осталось ждать меньше 3 месяцев по тогдашним законам. С ужасом я прислушивался к себе, надеясь, что моторчик снова заработает, но нет – полная тишина. Та, что была так страстно любима, стала обычным посторонним человеком, не имеющим со мной ничего общего, мало того, почти бесполым – даже близость не очень-то прельщала. Ну – случайная прохожая… И мысль о том, что скоро я буду сшит с этим человеком на всю жизнь, как сиамские близнецы, и каждое моё движение будет отдаваться ненужным и чуждым отягощением приводила в холодный ужас.

Я не понимал, как такое может произойти, ведь я был так уверен в своих чувствах! Ведь у меня несокрушимая сила воли! Я не понимал, что со мной происходит и, ничего не оставалось, кроме того, чтобы держаться, как и прежде, имитировать чувства, как в дурном театре, и чем далее, тем более я чувствовал себя кем-то одураченным. Что за финт природы? Может быть, дело всего лишь в том, что была уже насыщена близость и то, что я принимал за любовь – лишь передержанная сексуальная страсть девственного юноши? Мир потемнел, и я двигался в нём к назначенной цели чисто автоматически.

Она тоже почувствовала во мне что-то неладное. Но теперь роли будто поменялись: она желала свадьбы, как желает её любая нормальная женщина и когда я попытался было намекнуть ей что «не сходится» (дело было осенью в метрополитене), она разрыдалась впервые за время нашего знакомства, беспомощно прижавшись к моему новому кремовому плащу, оставив на воротнике мазки пятна туши от ресниц. И тогда поражённый жалостью, моментально решив пожертвовать собою я объявил: «Шей себе свадебное платье!».. Мне вдруг показалось, что в моей груди снова что-то вспыхнуло, воспряло… Но на следующее утро я снова не почувствовал в сердце ничего, кроме каменной прохлады, как ни прислушивался, и снова очутился в той же депрессии, только уже более связанным. Вокруг кипела жизнь, лето, а я смотреть ни на что не мог. Учёба, госэкзамены на время позволяли забыть о предстоящей казни, и поход в горы, куда она меня «отпустила» набраться «мужественности», и месяц военных сборов в артиллерийской части в Скопине, откуда я писал лживые письма, что мол люблю, скучаю… Но над всем диким ужасом и хаосом души стояло твёрдое решение: «Я ДОЛЖЕН!»

Что и говорить родители с первого момента были против моей женитьбы, они сразу увидели в ней «женщину с биографией» и жалели меня как упрямого телёнка добровольно идущего на забой. Они быстро поняли, что отговаривать впрямую меня бесполезно – только ледяное «нет» или агрессия. Тут ещё момент – это было моё первое самостоятельное решение без их участия и потому правильное оно или неправильное значения не имело – отказаться от него, значит отказаться от себя. Я был в ловушке судьбы. И чего только они не предпринимали! И якобы случайные встречи с девушками у родственников, к которым они меня посылали за тем или другим делом. Девушки смотрели на меня дурацки восторженными преданными глазами и явно ждали малейшего сигнала симпатии с моей стороны. И отсылали меня на вечеринки к троюродным братьям, которые были чуть старше меня и слыли известными бабникам, в надежде, что какая-нибудь внезапная случайная связь нарушит мои планы.

Вообще, внешне зажатый и неприступный, я испытывал в себе чудовищный хаос и растерянность и эти попытки лишь добавляли мне боли. До сих пор я свято верил в необыкновенную силу своей воли, что я хозяин сам себе, могу управлять своими эмоциями, добиться чего хочу, и тут такое! – любил-любил и разлюбил! Добился! Я будто слышал откуда-то далёкий ледяной смех. Я открыл впервые, что не сам я собой владею, управляю, а нечто другое!.. Что? Кто?.. – ответ не приходил… И это повергало в шок, стыд и недоумение. Как же тогда дальше верить своим чувствам, принимать решения, как дальше жить?.. Несколько раз я собирался на следующий день объявить своей невесте о разрыве, но наступал следующий день и в решающий момент рот мне будто кто-то склеивал не я, а какая-то сила не давала! Я был дезориентирован: как расценивать то, что я не могу нарушить своё слово: как силу или как слабость!?

Единственным местом, где я мог перевести дух и почувствовать иллюзию утраченной свободы, где истинное выражение моего лица никто не мог подсмотреть была кабинка туалета. Там лицевые мышцы расслаблялись, и выражение моё, думаю, было далеко не самое удовлетворительное. А посещали мысли дикие: «Вот бы война началась! Меня бы мобилизовали, и всё решилось бы просто и красиво, почти как в романах! И осталась бы от всего лишь красивая легенда о любви и расставании…» Но газеты твердили с ликованием о наступающей «разрядке» и переговорах о разоружении.

И вот упросила моя мама старого мостостроителя, с его огромным жизненным опытом, попытаться отговорить меня от свадьбы. Это была последняя родительская попытка. Думаю, согласился старый человек на это без особой радости: кривить душой, и хитрить он не умел.

Хорошо помню тот вечер. За окном было темно и шумел дождь. Мы сидели, как бывало с Суреном Саркисовичем на кухне и пили чай из стаканов с тяжёлыми железными подстаканниками. Старый мостостроитель не стал заходить издалека. Он немного дольше обычного помешивал сахар в чае и, наконец, неуверенно произнёс:

– Я слышал, ты уже решил?..

– Да, я решил, – немедленно ответил я, стараясь избегать тёмного милосердного взгляда. И чтобы отрезать болезненные для меня дальнейшие обсуждения добавил, как гвоздь последний в крышку гроба вогнал: