Владлен Немец - После войны Страница 3

Разговор в школе

– Людмила Афанасьевна, у вас сейчас свободный урок? Вот и ладненько. Зайдите, пожалуйста, ко мне, – директор всегда отличался вежливостью, но это никого не обманывало: приглашение в директорский кабинет не сулило, как правило, ничего хорошего.

Направляясь в кабинет, Люда, которую только ученики и директор величали по имени отчеству, мысленно перебирала свои грехи за последнее время. По молодости лет за ней числилось кое-что, но вроде бы до директора это не должно было еще дойти. Может Зойка где не надо трепанулась? Или Валерка, гаденыш, подсмотрел как мы с Костей в сарае… Не должно бы! А может Ангелина чего ему в ухо напела? Её на это хватит, только и знает, что гадить по мелочам! Завидует, стерва, молодым. С завучем, старой девой, у молодых учительниц были натянутые отношения.

Однако, предположения Люды не оправдались. В кабинете за директорским столом сидел «Человек в футляре» – бывший директор школы, а ныне пенсионер и по совместительству (пенсии не хватало, да и скучно сидеть день-деньской на завалинке и трепаться со старушками) секретарь сельсовета Алексей Федотыч Коренев. Сколько ему лет никто точно не знал, а сам он на эту тему не распространялся, однако, по всем признакам было ему хорошо за семьдесят. Здоровье уже пошаливало, кровь тоже последние годы не грела, а потому почти в любую погоду Алексей Федотыч ходил в пимах, теплом пальто и шапке, за что и получил своё прозвище. Обычно очень добродушный и улыбчивый, особенно когда разговаривал с молоденькими девушками, он только кивнул и буркнул что-то невразумительное в ответ на Людино приветствие, чем несказанно её удивил.

– Садитесь, Людмила Афанасьевна, у нас с вами будет серьёзный разговор.

– Даже не представляю, о чем мы можем говорить. Я-то думала, меня директор за грехи вызывает, а тут вы. Вроде бы с сельсоветом у меня особых дел не было.

– Раньше может и не было, а теперь есть. Вот, посмотрите, это ваше письмо? – он протянул Люде серый самодельный конверт.

– Моё, а как оно к вам попало? – всё было настолько неожиданно, что Люда по началу даже не очень удивилась, что её личное письмо к ленинградской подружке, которое она сама не далее как позавчера опустила в ящик в поселковом почтовом отделении, оказалось вдруг в руках человека вроде бы к почте никакого отношения не имеющего. Потом она заметила, что конверт вскрыт. Всё ещё не совсем понимая, что происходит, Люда машинально вынула письмо из успевшего потрепаться конверта, увидела, что некоторые строки в письме подчеркнуты жирным красным карандашом…

– Вы! Как вы смеете! Вы права не имеете! Это ведь тайна переписки, она же законом охраняется! Я буду жаловаться! – Люда густо покраснела, и не только от гнева, но еще и потому, что в письме содержались интимные подробности о встречах с тем самым Костенькой.

Однако, на Коренева слова Люды впечатления не произвели. Он молча ждал, пока девушка выговорится. Потом прихлебнул остывший чай: «Все, что вы говорите правильно. И права свои вы тоже очень верно понимаете. Тут только вот ведь в чем заковыка. Вот вы пишете, что живете хорошо, что колхоз о вас заботится, даже меня похвалили. Спасибо. Но вот дальше вы объясняете, почему все так хорошо – насчет дополнительных неучтенных полей, ну и так далее. А ведь это, по существу донос, да именно донос. Пропусти мы это письмо, и всему конец!»

– Почему же это донос? Я пишу в Ленинград своей закадычной подружке, очень порядочной девушке. Она никому не скажет, а и скажет, так что? Ленинград далеко, про наш колхоз там никто не знает.

– Вы ошибаетесь. Эта информация обязательно попадет не в те руки. Подумайте об этом. И еще. Это правда, тайна вашей переписки нарушена, вы можете даже сказать, что ваши права ущемлены. Но у нас нет другого выхода. Когда речь идет о судьбе многих людей, иногда приходится поступаться правами отдельного человека в какой-то степени. Прошу учесть на будущее. И последнее, в случае нужды разъяснениями не ограничимся. Возьмите ваше письмо.

Стремянный

Дом инвалидов

Разговор с секретарем горкома партии был коротким: «Мы направляем вас главным врачом Дома инвалидов.»

– Но я врач, а не администратор, Глеб Григорьевич.

– Вы прежде всего член партии и должны подчиняться партийной дисциплине. А не подчинитесь – партбилет на стол!

– Что-то он так круто? Не пытается объяснить, уговорить, а сразу за партбилет, – Стремянный поднял голову и чуть не охнул: Карнаухов смотрел на него с лютой ненавистью и злорадством. – Ого! Значит правда, о чем шептались в поликлинике – гадина Нинка его подстилка.

Позавчера он вызвал ее в кабинет. Нужно было предпринять что-то серьезное: массажистка Телятьева откровенно вымогала у пациентов деньги. Нет, не то чтобы никто подарков за работу не брал, но одно дело благодарность пациентов за хорошее обслуживание. А эта на первом сеансе показывала, на что она способна, а потом начинала валять дурака и очень прозрачно намекала – хочешь получить хороший массаж, плати. Пришлось принять меры – пригрозить ей увольнением с указанием в трудовой книжке причины. – Ну вот, принял меры на свою шею. Делать нечего, придется переходить в Дом инвалидов. Против ветра не плюнешь.

А за Домом инвалидов тянулась страшная слава: заведующие там долго не держались – спивались, садились в тюрьму, а последний, так этот даже пытался повеситься.

– Ну что, соглашаешься? – Секретарь перешел на ты, подчеркивая свое превосходство над какой-то паршивой клистирной трубкой, которая по тупости – по глупости осмелилась высунуться.

– Раз партия говорит надо…

– И смотри у меня, я шутить не буду!

Когда Стремянный впервые перешагнул порог дома инвалидов, ему стало не по себе. Одним словом – разруха. Тусклый свет, проникавший сквозь давно немытое окно кабинета главного врача, позволял разглядеть шкаф с поломанной дверцей и заваленный непонятно чем стол. Под ногами скрипела засохшая грязь.

– Ангелина Федосовна, надо бы кабинет мой в порядок привести, а то знаете ли и войти страшно.

– Некогда мне с вашим кабинетом возиться. Без вас дел невпроворот! Вы тут чуть не каждый месяц меняетесь, а я за всеми вами подтирай! – Сестра-хозяйка явно напрашивалась на скандал, нагло бравируя своей безнаказанностью.

Стремянный решил пока с ней не связываться. Он чувствовал, что за ее наглостью что-то стоит: видно ее кто-то очень и очень обидел, раз она на незнакомого человека так бросается. Надо подождать, не стоит обострять отношения. Таким обязательно нужно перед кем-то выговориться. Тогда и разберемся, что к чему.

Федор Алексеевич как мог прибрался в кабинете, выбросил накопившийся мусор, подмел пол, и, ни во что не вмешиваясь, начал присматриваться. В Доме Инвалидов, рассчитанном на сто пятьдесят человек, одновременно пребывало не более двадцати – тридцати инвалидов, причем их состав постоянно менялся. Еда, которую готовили для инвалидов, была такого качества, что однажды ее попробовав, он зарекся это делать вновь. По вечерам сестры в открытую таскали из Дома Инвалидов тяжелые сумки с продуктами. Тоже интересно. Почему-то они ничего и никого не боятся. Здесь какая-то закономерность. Койки инвалидов без белья. В туалет для пациентов не зайдешь. Что-то за всем этим кроется.

Многоопытный доктор с выводами не спешил, а замечания хотя и делал, но делал их в очень вежливой форме, например, «А почему бы вам, уважаемая Ангелина Федосовна, не попросить санитарок вымыть полы в туалете?», и внимательно наблюдал за реакцией Старковой. А реакция не заставляла себя ждать: «А зачем? Все равно засрут! И замечания ваши мне вот где!» – она провела ребром ладони по горлу.

– Ангелина Федосовна, по моему у вас очень болит поясница. Зайдите ко мне, когда освободитесь, – как-то предложил Стремянный.

– Никак хочешь мне дурака под шкуру загнать? – искренне удивилась Старкова. – Совсем видать оголодал, что на меня позарился!

– Не болтайте глупостей, я врач!

Нескольких сеансов оказалось достаточно, чтобы серьезно уменьшилась застарелая боль, к которой Старкова давно привыкла и считала неизлечимой.

Она растерялась: доктор был непонятным – она к нему со злом, а он к ней с добром. Она стала все чаще дерзить, пыталась заставить Стремянного потерять терпение и начать огрызаться, но Федор Алексеевич прекрасно понимал ее душевное состояние и… ждал.

И кризис наступил.

– Ну что вы все смотрите?! Что вы все выглядываете?! Думаете, Старкова пьянчуга, она ничего не понимает, не замечает? А я все вижу! Да я вам сама все расскажу. Мне терять нечего и бояться некого! – Глаза на иссиня-бледном испитом лице старшей сестры горели каким-то неистовым огнем. – Вот вы смотрите на меня и думаете «Пропащая баба, падло», а я не всегда такой была. Такая была красотулечка, за мной самые бравые парни приударяли, – неожиданно черты ее лица смягчились, в глазах появилось что-то мягкое, мечтательное, – а я ни на кого внимания не обращала. Только об одном думала, дескать кончу курсы медсестер, буду ходить в крахмальном халате, и жизнь будет замечательной…