Аннет Бове - Завещание Мишель Страница 3

Эти мысли, как и многие другие, кольцами обвивались вокруг шеи, не давая дышать. Порой он не мог проконтролировать, в какой момент они начинали пульсировать где-то чуть левее основания черепной коробки, сдавливая её. По всему дому он выключал раздражавший его свет, не мог слушать музыку, хотя обычно под неё хорошо работалось; перетягивал голову мокрым полотенцем, горстями глотал анальгетики, накладывал лёд на пытающийся вывалиться наружу глаз. Лёд таял и стекал за шиворот. Прижимал к скуле холодную бутылку белого вина, массировал шею и левую часть головы. Мало что помогало. Антон не спал сутками, всю ночь мог простоять у окна, прижавшись к нему лбом с такой силой, что чуть не выдавливал стекло. Часто под утро обнаруживал несколько десятков листов бумаги на рабочем столе, не помня, когда и как он умудрился что-то на них написать. Мигрень, вероятно, сама бралась за авторучку и только после этого отступала.

Бессмысленными были бы попытки докопаться до сути истории, которая еще даже не начата. Возможно, вышеизложенные рассуждения и вообще не имеют отношения к событиям, которые автор хотел бы описать в своей книге. Мысль неуловима, скачет с куста на куст, по нотному стану, создавая невосполнимые никаким голосовым диапазоном музыкальные интервалы. Ведь речь не об авторе книги, а скорее об авторе, как таковом.

В общем-то, если не начать сейчас, то потом будет совсем поздно и скучно.

Так вот. Что можно было бы сказать о городе, в котором жили Майкл с Антоном? В общем-то, городишка, пусть не крохотный, но и названия-то мог бы не иметь. Даже если название когда-то и было, то, скорее всего, оно либо городу не шло, а потому не вызывало интереса для упоминания в книге, либо попросту было одним из тысяч названий, не несущих никакого определенного смысла.

Также незачем останавливаться на вопросе о местонахождении города. Жители, вероятно, в большинстве своем говорили по-английски или, скорее, по-французски, а может, и на иврите. Или на всех языках сразу в каком-то процентом соотношении. Трудно сказать с уверенностью. Город не был достаточно велик, чтобы в нем строить, например, оперный театр, но и не настолько он был мал, чтобы не иметь собственного университета. Пожалуй, жителей насчитывалось чуть больше миллиона.

Наш главный герой – Энтони Арт. Когда-то давно родители назвали его Антоном. Сейчас мало кто об этом помнил, а многие и не знали этого никогда. Он был самым обычным горожанином со своими странностями и страстями, которые, конечно, часто воспринимались обывателем немного вне общепринятых традиций, но какой писатель, если он осмелился таковым себя называть, стал бы ориентироваться на мнение обывателя? Особенно, если самолюбие художника, подвергающееся нападкам прессы, зачастую склонно относить к обывательскому всё, что ни есть негативного вокруг него. Чтобы избежать подобных резких суждений обо всех, кто его (возможно, справедливо) критиковал, Антон никогда не читал ничего из того, что считал вторичным продуктом. Вероятно, его мнение относительно критиков и аналитиков было ошибочным, и произрастало из незалеченной юношеской категоричности. Просто это было его решение, его правило, его право, в конце концов. Никаких критиков, никаких журналистов, никаких стрессов.

– Ты действительно близорук, Антон, или тебе просто нравится носить очки в качестве аксессуара?

– Как хорошо общаться с человеком, который сам задает вопросы и сам же на них отвечает.

– Нет, я серьезно.

– Неужели? Ты – и серьезно?

– Мне кажется, когда ты не желаешь чего-то замечать, твое зрение резко ухудшается. Или ты просто снимаешь очки, демонстрируя полную беспомощность от близорукости и уходишь в себя? Многие почему-то полагают, что если ты чего-то не видишь, то сразу же глупеешь, перестаешь понимать смысл происходящего, не можешь даже трезво оценивать ситуацию, и тогда они готовы творить безобразия прямо у тебя под носом.

– Ха-ха, Майкл, неужели ты думаешь, что дело в очках или в моей реальной или мнимой близорукости? У меня же должны быть какие-то тайные уловки. Зачем тебе о них всё знать? Они помогают мне следить за людьми, наблюдать за их повадками, пока они думают, что я безоружен, сняв очки.

Конечно же, Антон считал себя человеком серьезным. Жизнь его выглядела довольно невинно, обыденно и даже несколько патриархально. За исключением, может быть, хронического одиночества, не всегда увязывающегося, по мнению все тех же обывателей, с их представлениями об успешности. Но это, опять же, было из области предрассудков. Вообще материя, из которой наскоро была скроена и сшита жизнь Антона, только на двадцать процентов состояла из теплых хлопка и шерсти. Остальное – одиночество.

Да, кстати, о возрасте. Хотя… Вы считаете, это имеет какое-то значение? Сам Антон, не слишком скромничая, говорил, что его возраст непросто было бы определить на глаз. Скажем так: в период славных шестидесятых, оргазмических, ошеломительных и окрыляющих, они с Майклом, как им казалось, дозрели до того, чтобы проникнуться новыми течениями, но слишком свободными и юными, чтобы попытаться осознать возможные последствия столь бурных проникновений.

По сути, Энтони Арт так и остался тем шестидесятником, сколько бы ему сейчас ни было лет. Так уж сложилось генетически, что природа сжалилась над ним, не слишком ссутулив с годами, не покрыв бесконечными морщинами, не лишив мышцы эластичности, а ум – подвижности и гибкости. Что до мигрени, так с ней он дружил ещё дольше, чем с Майклом. Но важнее всего было то, что в нем до зрелых лет не ослабло желание жить, отодвигать планку всё дальше, всё выше; что он сохранил в себе ненасытную жажду к новым знаниям, новому опыту. Поэтому «исписаться», как автору, ему пока не удалось.

Книги Антона довольно успешно продавались, хотя и не были достаточно скандальными и правильно сконструированными для того, чтобы стать основой голливудского сценария или очередной фантастической библией для тинэйджеров. Писательская деятельность давала ему возможность поддерживать средний уровень жизни – а это уже большое достижение, особенно в наш век, когда писателем себя мнит каждый, чьи тиражи растут, как на дрожжах.

Тайком, из протеста, он пытался заниматься живописью, тщетно силясь разгадать эту цепочку Бисмарка, которая тянется от замысла к воплощению.

– Художник из меня посредственный, – говаривал он, – Но сам процесс успокаивает нервы.

Нет, Антон не претендовал на то, что талантливый человек талантлив во всем. Он никогда не был доволен своей работой, и даже не был уверен в том, что одарен хоть чем-то, кроме души, бесконечно жаждущей движения и поиска. Как и миллионы других людей, надрывно и с наслаждением пел в ванной, под душем, когда никто его не слышит, даже он сам. Пробовал играть на саксофоне, шуметь в подвале на ударной установке. Когда-то в молодости приколотил по бокам от зеркальной двери шкафа перекладину и, втиснувшись в облегающие лосины, отрабатывал балетные па, опасаясь, что в любой момент в дверь постучит сосед, почтальон или какие-нибудь бойскауты, и тогда он сгорит со стыда.

– Хотя чего тут стыдиться? – спрашивал он сам себя, глядя на свои ляжки, обтянутые дорогим трикотажем. – Это совершенно нормальное желания – попробовать в жизни как можно больше, впечатлиться новыми, неизведанными ощущениями и эмоциями.

Все, кто знали Антона хотя бы немного, без труда угадывали в нем человека неординарного, с развитым воображением и ранимой душой, часто прячущегося за легким цинизмом и незлой иронией по отношению к окружающим. Он не любил людей в массе своей, не был альтруистом, но не опускался никогда до открытого, лобового хамства, не проходил мимо того, кто нуждался в помощи. Прямоту свою или недовольство какой-то ситуацией скрашивал врожденной элегантностью, тактом, что зачастую действовало на собеседника хуже любой выволочки. Пытался нежно подшучивать над друзьями, колко, но негрубо издевался над неприятными ему личностями, а те порой были настолько глупы и самоуверенны, что откровенно ироническую критику воспринимают в качестве комплемента.

У Антона было много разных идей, он всегда пытался написать о ком-то, кроме себя, но кем бы ни были его герои, дело всегда завершалось тем, что он наделял их некоторыми своими чертами, может быть, не желая того, а может быть, как раз неосознанно к этому стремясь.

Антону бы хотелось написать что-то о рыбаках, смелых и выносливых, о крестьянах с мозолистыми руками, о нефтяниках на гигантской платформе посреди океана, о просоленном до костей моряке или капитане-китобое с трубкой в зубах; в крайнем случае о каком-нибудь сумасшедшем ученом, изобретателе, о вихрастом юном Эйнштейне и его колоссальной гениальности. Наверное, он сам отчасти хотел быть таким. Но, увы, он таким не был. Он мечтал написать что-то крепкое, сильное, мощное в своей простоте и правде, но писал лишь то, что писал.