Сергей Коротков - Найти Копейкина. Документальные поэмы и повесть Страница 3

А наверху, у дзота, горел костёр, нами запаленный. Сухие доски выгорали, и мы спускались с горки, и там ловили то галошину, то почтовый деревянный ящик, и всё тащили наверх. И в большом яростном огне резина горела, шипя, как змея, и фанера ящика выгибалась и лезла целоваться с языками пламени. Мы не сразу заметили, что Витьки нет долго. А когда кто-то сказал: «Он вроде в Кунцево хотел пойти», все почему-то поверили, хотя никто из нас, шестилеток, дальше своей деревни никуда один не ходил. Один Колька, который был года на три постарше, испугался и метнулся в деревни сказать взрослым, что Витька пропал. И тут-то они с баграми показались на нашем бугре.

Долго мне ещё помнилось перекошенное лицо Витькиной матери. Наверное, она думала, что это я зазвал Витьку в это опасное место. Да на кого ещё было подумать, ведь я слыл безотцовщиной.

Позже я узнал, что этот дзот, где мы жгли костёр, и три других, были поставлены для охраны сталинской дачи. Возле этих брошенных секретных сооружений мы в конце пятидесятых играли в войну, пекли картошку, а позже и с девчонками целовались…

В церкви у меня закружилась голова. Суровые лики смотрели на меня строго, осуждающе. И я, не выдержав, выбежал на улицу. Бабушка нашла меня и, взяв за руку, завела в храм. «Не бойся, внучок. Витю отпели. Ему теперь хорошо будет. Душа-то его безгрешная скоро на небе будет».

На этом же грузовике нас везли обратно, и я всю дорогу смотрел в небо, пытаясь разглядеть след Витькиной души.

Отец

Мне в мои семьдесят лет легко ли погрузиться в раннее детство? Это требует душевного покоя, какого-то просветления. И в редкие эти мгновения выплывают из бездны исчезнувшего, прошедшего те воспоминания об отце, что сохранились в сердце моём как возможность иной его судьбы, а следовательно, и моей (после чтения Архипелага Гулага даже слово СЛЕДОВАТЕЛЬно кажется враждебным).

В северном полушубке, в огромных рукавицах, с усами – таким я его увидел у калитки нашего матвеевского дома. Кстати, усы он вскоре сбрил. Дело было в бане, и я не узнал его. Он любил рассказывать за столом этот потешный случай.

С полгода над ним ещё висел нимб его двадцатилетних страданий, а он ничего такого «страшного» не рассказывал родным. И главное, он не пил. Работал кочегаром, и в напарниках у него был такой же зэк, два плена прошедший русский мужик. За немецкий плен получивший десять лет Колымы. Всё по той же ненасытной пятьдесят восьмой.

Иногда он брал меня к себе на работу. Ах, как мне, семилетнему мальчишке, нравилось там, в полуподвале! У стены сооружён был топчан, накрытый солдатским одеялом. Над топчаном висела самодельная книжная полка, и когда отец читал, то сполохи раскалённого котла метались по страницам, как живые.

Сергей Коротков, юный поэт, 1964

Мне особенно запомнилась красивая, необычная книга – «300 лет дома Романовых». Надо сказать, отец привёз с севера целый чемодан книг, и я в свои школьные годы успел перечитать их почти все.

Некоторые из них были старинные, с ятями и ижицами, и я полюбил читать такие, дореволюционные издания, которых в библиотеках было не найти. Академический том «300 лет дома Романовых» я разглядывал подробно и тщательно. Его редактировали 25 академиков – цвет русской науки.

Также был он украшен портретами императоров, императриц, великих княгинь. Когда я стал постарше, уже подростком, я с жадность разглядывал обнажённые плечи принцесс, их лебединые шеи и совершенные черты лиц. Увы, не знал я об их трагических судьбах, об ипатьевском подвале и шахтах…

Ныне сам Государь и Государыня, и дети их поселились навек в русских иконах. И я молюсь о прощении за те мои ненасытные взгляды на венценосных ровесниц.

Отцовского напарника звали Григорием. Это был пятидесятилетний мужик, с хорошей русской повадкой и большими, лопатообразными руками. Он угощал меня чаем с вареньем, расспрашивал, как мы играем в войну, и хотят ли ребята быть в игре немцами. Я объяснял ему, что по очереди… Хотя всем, конечно, хочется всё время быть «нашими».

Как-то незаметно втягивался в разговор отец, и они, забыв про меня, произносили непонятные для меня слова: этап, крытка, зона, шконка. Сходились они в одном – большом разницы между немецкими и советскими лагерями не было.

Через год, заливая вином прошлое, полюбил отец кричать надрывно: «Я напишу, я ребятам обещал… Роман „Любовь и чифир“. Я всё расскажу и про гаранинские расстрелы… Знаешь, что такое – сидеть под расстрелом? Не знаешь. Не дай Бог тебе это пережить». И брызгая слюной, он вопил: «Я был там, где люди жрали друг друга! А туман? Протянешь руку – и рука пропадёт в тумане».

У Солженицына, в «Гулаге», я наткнулся на очень точное замечание про человека, похожего на моего отца: «Он мог бы написать такую же книгу, как я. Но не написал».

Лёва Одесский, г. Молотовск, 1953

В нашем доме напротив иконостаса, у стены под портретом деда и бабки стоял комод. И на нём неприпрятанные валялись письма отцу из лагеря от сидельцев. Они почему-то обращались к матери.

«Добрый день или добрый вечер, уважаемая Анастасия Семёновна! Надеемся, что наш товарищ Иван Петрович Вам по душе, и живёте Вы в любви и согласии. Здесь, под свист северных вьюг, под звон запретки, так хочется порой окунуться в домашнее хозяйство, почувствовать сердцем, изболевшемся на этапах и пересылках, нежную женскую заботу.

Дорогой друг наш Иван Петрович, жизнь наша течёт по-прежнему. Болезни у нас всё те же. И они нас всё так же мучают. Если можешь, пришли (а чего – ты сам знаешь)…

Да, а ты помнишь Лёву Одесского, друга нашего общего? Так его в пятьдесят пятом году мусора убили.

Желаем тебе семейного счастья и нас не забывать. Пиши на вольный адрес: город Молотовск, улица Сталина, Заворотнюку Тарасу Ивановичу».

Отец посылал им морфий. Моя тётя, его сестра, работала в больнице и некоторое время приносила с работы ампулы. Она потом, после смерти отца, рассказывала мне: «Ну, я терпела, терпела. А потом говорю: „Иван, хоть ты и брат мне, но в тюрьму я не хочу“. Он и отстал».

Но ещё долго освободившиеся приходили в наш дом передавать приветы отцу из лагерей. Один из таких людей, человек по кличке Божий, отсидев 25 лет в Гулаге и пробыв на воле с месяц, загремел опять на всю катушку. Он повздорил с бывшим лагерным охранником, оказавшимся вместе с ним на свадьбе. Они сцепились не на жизнь, а насмерть, и Божий спьяну зарезал. Отец оправдывал своего знакомца: «Мы же не знаем, чем вохровец насолил Божьему там, в лагерях. Среди них, знаешь, какие сволочи водились».

Конец ознакомительного фрагмента.