Роман Сенчин - Зона затопления Страница 30

Но кончился деловой лес, иссякло золото, не нужен стал асбест, или кобальт, или уголь, просчитались с богатством залежей нефти, поменялись планы военных, и городок становился лишним. И прекращал существовать.

Так же, был уверен Алексей, рано или поздно произойдет с Колпинском. Сейчас растет, бухнет, как огурец в горящем парнике, но вот прогорит назём, и огурец на холодном воздухе скукожится, зачахнет… Уже идут обсуждения, куда деть все эти тысячи, занятые на строительстве электростанции. Куда деть, чем занять…

Кто-то будет строить алюминиевый завод неподалеку, кто-то переедет ниже по реке воздвигать новую станцию, новую «гидру», как у них говорят. Кто-то вернется на свою родину. А остальные – то большинство, что пустило здесь корни, у кого дети, кто устал мотаться по стране?

Лесоперерабатывающий комплекс, куда устроился Алексей, создали два года назад специально для того, чтобы людям, в основном переселенцам, было где работать, а на самом деле он убыточный, по крайней мере пока… Сначала, услышав про это, Алексей не поверил, но через какое-то время, когда рабочие стали возмущаться задержкой зарплаты, им объяснили, кто они такие и чего стоит их труд.

– Из милости, получается, работаем, – усмехались мужики после собрания. – Пустоту делать поставили, чтоб чем-нибудь занимались.

Это людей, конечно, оскорбило, труд потерял смысл, и многие собрались увольняться. Поискали, куда бы перейти, и не нашли. Город был перегружен населением, почти четверть взрослых сидела на пособиях.

– Советовали в Железногорск ехать – у меня ж техникум, – а я, дурак, – «родина, родина», – жалел теперь Даня Заборцев, молодой женатый парень, уроженец деревеньки Косой Бык. – В Железногорске, говорят, с работой приемлемо.

– Угу, приемлемо, – отвечали ему. – Забастовки там.

– Да это не в нашем Железногорске! В иркутском. В нашем всё чики-чики: закрытый город, льготы, внимание.

– Вот именно – закрытый. Туда не каждого пустят.

Даня от этого замечания сразу приосанился и ответил:

– Я и есть не каждый. Меня для этого четыре года учили. – Но тут же его плечи снова повисли. – А вот приходится… Жена всего затыркала: денег мало, сама без работы, квартира, как картонка… И соседи всё собачатся.

– А кто соседи? – спросил Брюханов.

– Устряловы. Димка с Маринкой. Из Большакова. Не знаешь?

Брюханов пожал плечами: может, и знал, но не помнил сейчас.

– Ребенок у них, года три. А сами – вот-вот разведутся. Всё к тому… Да и мы с Анькой на грани… Бляха, детей жалко.

Брюханов сочувствующе качал головой, а сам думал о своей семье.

У них тоже трещина за трещиной. Без криков, скандалов, медленно, но явно разваливается семья. Там, в деревне, случались разные ситуации, переживали сложные периоды, но были одним целым: муж, жена, дочка. А здесь всё сильнее разделяются на трех отдельных людей. По вечерам и в выходные томятся вместе в этой квартирке, раздражают друг друга, друг другу мешают.

Еще недавно Алексей жалел, что нет у него сына, сейчас же не то чтобы радовался этому, а с каким-то трусливым страхом представлял, что бы было, если бы у них было двое, трое, четверо детей. И дело не в двух комнатах – их могло бы быть и четыре, но все равно тесно, неуютно, неудобно. Так бы слонялись из угла в угол или таращились тупо в телевизор. Только не втроем, а вчетвером, впятером.

На родине, в Пылёве, большую часть времени проводили на воздухе; даже зимой находились дела в ограде. Ребятишки по полдня играли на промерзшей до дна пабереге, есть не загонишь. Здесь же оказались словно заперты в квартире, и, главное, покидать ее не хотелось. На работу, в школу отправлялись через силу; долго собирались, проверяли, не забыли ли чего, всячески оттягивали момент выхода за дверь, вызова лифта… И не то чтобы город пугал, но неприятно, неловко, нехорошо было там. А в квартире тесно, муторно… «Привыкнем, – успокаивал себя, заклинал Брюханов. – Привыкнем».

Но вот минул почти год, как переехали, и что-то не привыкалось. Наоборот, тоска только росла, все больнее царапала. Самое страшное – всем троим снилось и снилось их Пылёво. А уж сны не закажешь, не выберешь, нежелательные не остановишь. Не переключишь на другое, как канал телевизора… И после таких ночей просыпались бессильные, усталые, будто высосанные…

Дочка из школы скорей возвращалась домой, сидела на диване без дела. Просила купить компьютер, провести Интернет.

– Ну хоть немного огоимся тут и купим, – отвечала жена. – Тебе тахту купить надо, а то эта кровать – гамак какой-то уже… Надо было ту бабушкину забрать…

– Мне и так удобно.

– Удобно! Сутулой станешь, как Даша Бакова, и что делать с тобой?.. Вообще ничего не хватает. – Елена начинала оглядываться. – Чего хватишься – нет. Говорила же, а мне: «Да там купим, дешевле купить, чем везти».

Алексей понимал, что упреки относятся к нему, но отмалчивался. Действительно, многое он настоял не брать, а теперь этого и недоставало. И купить – то денег нет, то попросту не находится в магазинах. Но, с другой стороны, куда тут всё влезет? Зато представлявшееся нужным, важным оказалось на новом месте громоздким хламом.

Кое-как придали квартире жилой вид, но лоджия всё забита – даже в солнечную погоду, если свет не включать, в большой комнате сумрак. И ни сарая, ни чердака… Добивались тут, чтоб в подвал пустили.

– Подвал технический, – ответили в жэке, – для складирования не предназначен.

И как хочешь, так и распихивай всю эту трехомундию! Поэтому и бросали, оставляли многое из того, что вроде как не особенно нужно. К тому же, хоть и подсознательно, было желание начать жить в городе с чистого листа. Если уж оказались в городе, то и квартиру обставить по-городскому. Вот и приходилось приобретать то одно, то другое…

– У вас же в школе компьютеры есть, – вспоминал Алексей.

– Не хочу в школе.

– Ну, в деревне в школе сидела, домой не дозовешься.

– А тут не хочу.

– Что, – старался угадать Алексей, – дразнят тебя, что ли?

Вполне могли дразнить, подшучивать. Во-первых, новенькая, а во-вторых, из другого мира. Вроде тот же район, но разница большая между городом и деревенькой за триста с лишним километров вверх по реке. Даже язык отличается. Алексей не раз, сказав привычное ему словцо, ловил недоуменно-насмешливые взгляды некоторых колпинцев. Иногда просили объяснить, что значит, к примеру, «каржавеет», «подкурни», и он не сразу находил слова, близкие по значению:

– Ну как… каржавеет, это… ну, грязнеет… Не грязнеет, а пылью покрывается… Такой, как коркой… Подкурни?.. Это так вот, пригнувшись, пройди… снизу…

В деревне часто нужно было говорить быстро и коротко, чтобы одно слово заменяло собой несколько. Разгружают кузов леса, и необходимо предупредить кого-нибудь, что сейчас его может задеть стволом, вот и кричишь: «Подкурни!» И тот, стоя спиной, нагибается, делает шаг в сторону. Крикнешь: «Пригнись!» – пригнется, но не отшагнет и вполне получит по затылку… Или – висит белье во дворе, а соседи за забором чего-то труся́т, пыль столбом. А может, вихрь налетел. Вбегаешь в избу и говоришь жене: «Постирушки снимай – закаржавеют!» И жене моментом становится все понятно.

И вот, допустим, сказанула дочь незнакомое остальным слово, и ее начали поддразнивать, подшучивать, кличку какую-нибудь прилепили. «Каржава», «Подкурка», «Шляча»…

– Да никто не дразнит, – отводила глаза дочка. – Не хочу просто. Неинтересно там.

– Не пускают, что ли, к компьютеру?

– Пускают. – Щеки ее стали краснеть, и Алексей не мог понять, то ли она не признается и досадует, что отец догадался, то ли сердится, что он подозревает ее в слабости, в том, что позволяет над собой смеяться, не давать посидеть за компьютером в неведомом ему, Алексею, Интернете.

– Пускают, – выдавила. – Просто – не хочу там. И всё.

– А ребята как? – Он перечислил земляков. – Учатся? Нормально?

– Так… – Но дочка тут же спохватилась, поправилась: – Да нормально вообще-то.

У нее самой оценки были неплохие, у учителей никаких замечаний. Правда, единственное: «Немного замкнутая, но, наверное, адаптируется, привыкнет».

«Привыкнет, – слушая вернувшуюся с родительского собрания жену, повторял про себя, как спасение, Алексей. – Привыкнет… привыкнем. Куда деваться?»

Успокаивался и мыслью, что дочка необщительная такая из-за возраста. Тринадцать лет, переходный возраст… Да и раньше, в деревне, они по душам разговаривали не часто – как-то само собой шло и шло. У каждого были свои обязанности, не исполняя которые, каждый, даже семилетний ребенок, понимал: жизнь будет хуже, стол беднее. И главное, каждый друг без друга не мог, поэтому даже если ругались, то коротко – необходимо было продолжать общее дело. Хоть и занимаясь своим, но все-таки общим. А здесь можно, по существу, и не замечать друг друга. Еда хоть какая-то в холодильнике найдется, батареи теплые, вода в кранах…