Василий Аксёнов - Десять посещений моей возлюбленной Страница 30

Колян идет с водой с Куртюмки. Возник в воротах. В ограду, выпучив глаза от напряжения, прошел, из ведер воду в бочку вылил. Коромыселко, папкиных рук изделие, под стреху сунул. В иной-то день тут, возле бочки, и оставил бы. А я б ему и попенял и про штаны-то бы напомнил.

– Хватит? – спрашивает у мамы.

– Ну, бочка полная, так хватит, – отвечает ему мама.

– Завтра ты будешь таскать, – говорит Колян мне.

Молчу. Не слышу будто – так уж занят.

Сел я, утомившись, на муравку, спиной к заплоту приткнулся. Солнышко в лицо светит. Задремывать, было, начал.

– Здрасте!

Глаз приоткрыл и вижу:

Рыжий заявился.

– Колян! – говорит он, Рыжий, с ходу. – Анька Белозерова из Норильска к матери приехала!

– С отмороженным носом, – вставляю я.

– Ну и чё? – говорит Колян. Щеки у него, как у хомяка, надутые: горох ест опять или морковку. Когда успел, уж огородчик посетил и овощей там поубавил – для одного него как будто и сажают.

– Да так, – говорит Рыжий. – Муж, может, выгнал?

– Я вас любил, чего же боле, – говорю, – что я могу еще сказать…

– Мне как до лампочки, – говорит Колян.

– А-а, – говорит Рыжий. – Я так и думал. Дай, – говорит мне, – нипельный насос.

– Зачем он тебе? – спрашиваю.

– Зинка футбольный мячик новый привезла – надуть. Я ей давно уже заказывал.

Пошел я в гараж, вернулся с насосом.

Взял Рыжий его в руки, высунув язык, качнул впустую насосом два раза.

– Работает. Смотри-ка ты… Ну, я отчалил?

– Скатертью дорожка.

– В кино-то… как, сёдня пойдем? – стоя в воротах уже, спрашивает.

– Семь футов ли под килем… Какое?

– «Сангам». Написано: индийское.

– Если успеем.

– «До шестнадцати».

– Накачать-то сможешь? – спрашиваю.

– Поиздеваться захотел?

– Это тебе не нянчиться с ребеночком.

– Черный, не зли.

– Не буду, рыжий. Ты только ручки не смозоль.

Ушел Рыжий.

– Рыжий, рыжий, я не рыжий, я не рыжий – золотой… Колян, – говорю.

– У? – говорит.

– Прожуй сначала… Ночью в гараже по транзистору слышал, что на Венере, на сестре Земли, облака сплошь серебристые.

– Ври больше, – говорит Колян. – Из серной кислоты… Солнечным ветром нанесло туда их?.. Серебристые.

– Ага!.. Щеки-то лопнут, – говорю. – Набил, гляжу, как бурундук, их.

– Тебе чё, завидно?

– Конечно.

– Переживешь.

– Да постараюсь.

– Лед водяной – они… там, в мезосфере.

– Деревянный.

Слышу, коня привел папка, возле ворот его оставил. Какого, интересно? Мне его не видно – за заплотом.

Всхрапнул конь, удилами звякнул.

Вошел папка в ограду. Я уже на ногах, глаза опять таращу – на прут, вывалившийся когда-то из метлы, с земли который поднимаю.

– Собирайтесь, – говорит папка, ни на кого из нас не глядя.

Собрались мы. Скоро. Не помедлишь. И собираться-то – сетки от комаров не забыть, рюкзак с продуктами да канистру с водой взять – всего-то.

Отправились на покос.

Конь – Серко. Старый.

Папка с ним первыми. Мы – мама, Колян и я – следом.

Идем. Молча. На разговоры нас, меня и брата, не тянет. Завел, было, Колян речь о грандиозной плотине, которой бы перегородил он Бобровку и заполнил бы водой низину между Красавицей и Ендовищем, но сам же и укротил свою фантазию – заткнулся. Жарко уже – поэтому, быть может.

А мама:

– Вороны вон на ветках елок виснут – к дожжу, – говорит. – И ласточки к земле жмутся. Успеть сметать бы… то как заненастит. До последнего всегда и тянем. У людей давно уже сметано, а мы все и ждем чё-то, трясем штанами.

На кого намекает, понятно. Не называет при нас прямо.

По мне, так пусть и заненастит. Щука и в дождь клюет неплохо.

Колян:

– Два дня еще подержится. Как минимум.

Знаток-то – к бабке не ходи.

– Да дай бы Бог, – говорит, оглядывая с беспокойством небо, мама.

– Может, и три. Точнее вечером скажу.

Ну, прорицатель.

– Тебе, – говорю, – Колян, не в архитекторы надо было идти, а в синоптики.

– Да, – говорит Колян. – Еще не поздно.

– Или в колдуны… И папке, – говорю, – будет зло на ком срывать, а то он их, врунов, в глаза не видит, клянет заочно… прогноз-то слушает по радио когда.

– Я, – говорит Колян, – подумаю на эту тему.

– Да уж подумай, – говорю. – И в долгий ящик не откладывай.

Ближний, в Горельнике, покос у нас скошен. Почти все сено на нем уже в копнах. Позволила погода, постояла. Тридцать копён. Не очень больших, но и не мелких, не копнушек. Среднего размера – не под трактор, но под хорошего коня, слабый не справится. Когда копнит не папка, а Колян, копну соорудить старается поменьше, и где можно стаскать в две, он три налепит, как попало – счет любит. Вот тебе и архитектор. А папка – качество, добротность. Тот уж копну-то лижет, лижет… да обежит вокруг ее раз двести. Мы с мамой и Коляна не одобряем, но и папкина тщательность на нервы нам действует: вилами все ее, копну, и хлопат-хлопат, она и так, сама, осядет, облежится. Внешне они, папка и Колян, похожи друг на друга, одно лицо, а по характеру – как день и ночь, разнятся друг от друга. Малая часть лишь, за ложком, где когда-то давным-давно было поместье Черемискиных, раскулаченных и высланных, как и почти все мои родственники по матери, в тридцатом году в Игарку, в Заполярье, еще не прибрана. И не ворочано еще там даже – в тени, в лесу, скоро не сохнет. И трава там к тому же удалась добрая – валки получились толстые, так что их надо было даже растрясать, что я и делал.

Ходу тут моего: на покос – минут десять, с покоса – пять.

Пришли. Я – и на этот раз, не нарушая правило, – последним. Ноги мои, как мама говорит, глядят в другую сторону. То есть обратную покосу. Когда домой уже иду, тогда и ноги и глаза смотрят в одном направлении, а потому и скорость повышается. Такая арифметика. Физика ли. Нормально.

Привязал папка на длинную веревку к березе коня – тот траву щипать, будто голодный, сразу начал, а папка – дым ему накладывать, чтобы слепцов и паутов подальше отогнать.

Дым стелется низко – пластом ложится. И крутит его лесными сквозняками во все стороны. Листья берез не пошевелятся. А на осинах они, листья, дрожат мелко-мелко. Как и обычно. Это потому, мол, что на осине Иуда в Палестине удавился. Сказки.

– Ну, вот и дым, – говорит мама. – Тоже ничё хорошего не обешшат нам… Туды-сюды мотат его вон, как козу на привязи. Нет, ребята, чё уж вы мне ни говорите, а все указыват на дож… Пойдет, однако. И бурундук-то, слышите, курлычет? Это уж точная примета.

– Пойдет когда-нибудь, но не сегодня, – говорит, жуя что-то, колдун-синоптик.

– Ну, дай-то Бог, а я не против, – говорит мама.

Я не гадаю. Про коня думаю.

Серко, конь смирный, уже не раз в прошлые сенокосы возил я на нем копны. Любую упрет, ему ее бы с места только сдернуть. Воздух громко, правда, портит. Но терпеть можно. В противогазе не поездишь.

Колян указанную ему папкой березу под зарод пошел рубить. Мама на таборе осталась. А я подался за спрятанными в чапыжнике вилами и граблями.

Ну, просыпаться вроде начал. Жить можно. И глаза теперь, когда рядом с папкой окажусь, изо всех сил таращить не надо, смотреть на него могу бодро. Птицы весело щебечут – и мне радостно. Из короткого еще ежика отавы кузнечики выпрыгивают – как будто от моих шагов искры из земли высекаются. Бурундук в дуброве, к дожжу, грустно курлычет – и шут с ём, как сказал бы Иван Захарович Чеславлев, хошь закурлычься. Облачко на небе появилось – жидкое, бесформенное, легкое, как пушинка, – чего предвестник, все равно мне. Тяжесть с души ушла. Ну то есть с сердца. Вернее-то – из головы.

Срубил Колян березу – с шумом, со вздохом тяжким, слышу, та упала. Мне их, эти обреченные деревья, что под зарод, что на дрова, всегда жалко. Но что поделаешь – без этого не обойдешься. Пожалел и успокоился. «На то, – говорит мама, – и лес, чтобы им пользоваться. С умом только, не валить же все подряд и без уёму». Верно.

Подтянули на Серке сваленную лесину к месту, где метать определили. Папка под нее, под комель, кругляш подкладывать стал, чтобы зимой зарод трактором легче было сдернуть да сучья подрубать чуть и надламывать, чтобы вверх те не торчали. Мы – я на Серке, мама пешком – направились на дальнюю кулижку к первой копне, сложенной из долгого сена, кипрея и татарника, которую и на низ разметать можно. И не то что можно, но и надо.

Подъехал я к копне. Коня развернул, как следует – к копне задом, подпятил его, послушного. Подкопнила расторопно мама. Веревку к гужищу привязала.

– Н-но, – говорит. – Трогайте.

Без труда Серко сдернул, хоть и тяжелая копна – в тени отволгла. Мама едва из-под нее успела вилы выдернуть, легко так.

Повезли мы с Серком копну. Он ее как будто и не чувствует, но воздух портит – от усердия. Конь он, конечно, не ленивый, уставшего из себя не изображает, обессилившим не притворяется.