Антонина Медведская - Тихие омуты Страница 30

Крынка мигом опустела. Хлеб он поднес к носу, глубоко вдохнул его запах, прикрыл глаза, но есть не стал, а спрятал в карман куртки и, как бы очнувшись и вспомнив обо мне, уставился одичалыми рачьими глазами в мое помертвевшее от страха лицо. Я съежилась. Как во сне ощутила: черная торфяная тропа, Ухля с незабудками, заросли пахучих трав – все это качнулось и поплыло перед моими глазами.

– Пошла прочь! И запомни: если кому вякнешь, не жить тебе. Задавлю и в Ухлю закину, там тебе и крышка. Поняла? – услышала я, как из-за глухой стены, голос человека-лешего.

Тут же он нырнул в травы, как в омут, и исчез, будто его вовсе не было, будто мне приснился дурной сон. Еще несколько мгновений стояла я оцепеневшая, но вот, обретя силы, подхватила пустую крынку и платочек, все еще пахнувщий хлебом, помчалась домой, к маме.

Что мне угрозы этого грабителя, что его страшные слова: «Задавлю, в Ухлю заброшу!» Он съел Сашкин обед! Как же теперь доработать брату до вечера без еды? Он же будет меня ждать…

Оглушенная бедой, свалившейся на меня, я вбежала в дом. И только тогда разревелась так, что ни мама, ни прибежавшая на мой плач соседка Варька Баранова не могли разобрать ни единого слова, не могли понять, что же произошло. Когда, наконец-то, я смогла внятно все рассказать, мама закрыла лицо руками, а Варька Баранова взорвалась. Она стучала кулаком в лоб и кричала, что мой обидчик – тот самый враг народа, которому удалось дать стрекача, когда гепеушники везли арестантов в город лесом. В него стреляли, да не попали. Вот он теперь и бродит, бывший начальничек, людей грабит…

– А был в районе шишечка – не подступись, – рассказывала Варька, – за пустяшной справкой к нему находишься, накланяешься да под дверьми настоишься. А вишь, как оно обернулось… И скажите на милость, что это уж больно много врагов народа объявилось, откуда они берутся? И зачем же они разные козни своему же народу строят? Выходит так, что это они и голод учинили, людей с детишками морят, на нет народ наш изводят. Вот думаю, что им не жилось и не живется, как нормальным людям, почто во враги народа подались? – и, помолчав, решила: – А он, поди, и не знает…

– Ты про кого? – спросила мама.

– Про Сталина – про кого же еще? Ясное дело – не знает! Мы ж ему, как раньше Богу, верили. Так неужто он станет свой же народ морить? За что? Нет, такого не может быть, ни за что не поверю, ни за что! Знаешь, Анюта, – понизила Варька голос до шепота, решили мы, заводские бабы, письмо Сталину писать. Все, все ему опишем, как голодуем, как заводские молоденькие парнишки, что у станков стоят, стекло дуют, с подмостков голодные в обморок падают. Напишем, как из барака каждую неделю мертвенького парнишку выносят да за больницей под сосенками в белый песочек зарывают. А им бы жить да жить – шестнадцать, семнадцать годочков. А мои-то девочки, мои-то родненькие на глазах моих тают, на руках материнских вянут. Глядеть на них – сердце разрывается…

Пока Варька Баранова, плача, изливала свою душу, мама с окаменелым лицом заново собирала еду и, завязав в узелок крынку похлебки с куском хлеба, сказала:

– Неси, дочка. Иди, иди с Богом. Этот бандюга тебя больше не тронет. Он нашкодил, так теперь уберется куда подальше с этих мест. Беги, не бойся. А Сашке пояснишь, почему опоздала. Попросишь дядю Васю, он пяток минут порубает торф вместо Сашки. А то и сама встань, Сашка и поест. А мы уж сегодня обойдемся без еды, не на тяжелой работе…

3

Вскоре Варька Баранова зашла к нам, стала на пороге, прислонясь плечом к косяку, и заговорила:

– Анюта! Ты слыхала, что правительство наше обратилось к народу с просьбой добровольно пожертвовать у кого имеются какие золотые и серебряные вещи – серьги, кольца, браслеты, а может, и деньги царские. Надо нашей стране станки за границей покупать, да буржуи их продают только за золото и серебро. Вишь, какое дело, нам без этих станков не подняться на ноги, а значит, и не едать вволю хлебушка…

– Я, Варя, слыхала про это. Только у нас нет ничего золотого. Мое обручальное колечко и сережки-полумесяцы мы проели еще в гражданскую войну. Правда, есть у старика серебряные часы, называются «Павел Буре», так он заявил, что только с последним дыханием выпустит их из своих рук: больно память для него дорогая. А и ценного у этих часов – серебряные крышки с печатками-медалями. Когда дети были поменьше, пристанут: «Покажи, папка, «Павла Буре», охота на колесики поглядеть». Ну иной раз и достанет он часы из сундука, крышки откроет, сначала первую узорную – за нею циферблат со стрелками, потом и две другие с тылу: за ними колесики, колесики. Детям интересно. А ходить те часы – не ходят. Давно стрелки на одном месте застыли, все старик хотел свозить их в город к часовщику, да недосуг. А теперь не до часов.

– А я, Анюта, решилась. Понесу и сдам на станки прабабкин серебряный браслет. Он тяжелый, не то что крышки от часов. Вот так обмозговала: сдам! Мне его все равно не носить, лежит и лежит…

Мама отложила отцовскую рубашку, к которой пришивала пуговицы, покачала головой:

– Дочки у тебя растут, не жалко отдавать? Все ж память родовая…

– Да как не жалко, вещь серебряная, память прабабкина. По рассказам моего папки, ей этот браслет подарил какой-то знатный барин за ее красоту. – Варька помолчала, вздохнула. – Ну, а с другой стороны, зажмемся мы все, не пособим государству, так, поди, долго нам придется жить вот так, как теперь живем. Сдам браслет. Бог с ним. А вот есть у меня еще золотой крестик с распятием Христа, его мне моя мамочка, умирая, на шею надела, так этот крестик грех сдавать, грех!

Мне захотелось посмотреть на Варькин браслет.

– Тетя Варя, покажите браслет, я только один раз видела браслеты у Сербиянки.

– Ну, погляди, раз не видела, – она вынула из-за пазухи сверточек, подошла к кухонному столу и развернула на нем белый с сиреневой каемочкой носовой платок.

И вот на столе, на этом платочке, лежит Варькиной прабабки браслет, неброско поблескивая причудливыми завитушками, и в них, в завитушках, – русалки с рыбьими хвостами. Смотрю на русалок – дыхание перехватывает, кажется: русалки подмигивают.

– Давай руку! – командует Варвара, и дивный браслет мигом оказался на моем запястье. – Ну-ну, полюбуйся. Руку-то отведи в сторону. Эх-ха, – вздохнула Варька и поморщилась. – Кабы тебе на тело жирку немного да атласное белое платье…

Я стояла с протянутой рукой так, как будто собралась танцевать, и глаз не могла отвести от браслета с русалками.

– Ну, душа-девица, поглядела, померяла – и будет!

Нам браслетов не нашивать, с голодухи не подохнуть бы! – Варька сняла с моей руки браслет, завернула его в платочек и, водворив в «сокровенное место», ушла к конторе завода, где принимали людские пожертвования в помощь государству.

Позже Варька Баранова рассказывала:

– Сидит носатый мужик, лысина аж до затылка. Очки огромадные, а под их стеклами глаза, будто оловянные шарики. Руку волосатую протянул, буркнул:

«Спасибо, женщина, за помощь стране!» – и бросил, не аккуратно положил, а именно швырнул мой браслетик в деревянный ящик. И вот, выдал квиток. А на что мне его квиток, куда с ним? Ну сдала и сдала. В том деревянном ящичке серебра богато. Посдавали люди, не поскупились. Кто и царские рубли принес, кто и серебряные ложки. А вот в другом ящичке с крышкой, таком аккуратненьком – золотые вещички…

Варька, обхватив колени руками, задумалась.

– Шла я, Анюта, домой из конторы, и все мне эта волосатая рука перед глазами маячила и на душе погано. Пойдет ли добро наше, сданное на большое дело, туда, куда надо? А что, если на нем погреют руки жулики, проходимцы, ворюги, тогда как пережить такое, а? Если наше добро пойдет не на то, чтоб держава наша на крепкие ноги встала, а на пропой мазурикам. И мой браслетик, который сдала, какой-нибудь гад наденет на белу ручку распоследней шлюхе, а?!

– Зря ты, Варвара, мучаешь себя. Отнесла, сдала, ну и думай, что все будет по правде, по совести.

– Э-э-э, по правде, по совести… Я ж не только за свой браслетик тревожусь, мне его на большое дело не жалко, я и за других: на дело бы пошло наше добро, для лучшей жизни.

– На дело и пойдет! – успокаивала ее мама. – Ты что ж думаешь, начальство наше без царя в голове, так и отдаст людское добро жуликам на распыл?

– Вот ты, Анюта, про правду и совесть помянула, про начальство говоришь. А люди толмачут: что ни начальник, то враг народа. Шепчутся, шушукаются. Говорят, что и большие начальники, и которые поменьше, и разные ихние помощники – враги народа. Их гепеу будто метлой сметает. Был начальник, был человек – и нет его. Так какая ж им вера? А ты – начальство…

– Варька! Это не наше с тобой дело. Ты бы придержала язык, не то как бы не было худа. Время, Варвара, наступило ненастное, кто его разберет – где правда, а где – беда людская. Тебе в какую смену?

– В ночь.

– Вот и выкинь все из головы и выспись перед сменой.