Иван Зорин - В социальных сетях Страница 30

«Одно правительство стоит другого, но почему от этих людей, много худших меня, зависит моя жизнь?»

«Вы что же, анархист? – по-своему поняла Зинаида Пчель. – Как же совсем без правительства? А кто будет указы писать?»

«Да он сам метит в правители, – вмешалась Дама с @. – Какой из него анархист, просто баки нам заправляет».

И Авдей Каллистратов вспомнил, что стар, что, подбери он самые правильные, самые нужные слова, его все равно не поймут, потому что все языки бессильны выстроить мост между поколениями. «Крепкое дерево обречено на смерть, – снова вспомнил он китайцев. – Но зачем тогда мудрость? Чтобы легче умереть?»

«А что вас, собственно, не устраивает? – писал ему Сидор Куляш. – Вы свободны и можете позволить себе жить в любой стране. На выбор! Или хотите обратно в прошлое? Нравится рабство, голод?»

«Не трудитесь, – осадил он. – У меня есть телевизор».

От родителей Афанасий Голохват был очень далеко. С матерью он, правда, изредка переписывался, а с отцом после развода виделся всего раз. Они сидели в суши-баре, отложив палочки, ковыряли рыбу вилками, и их разговор был таким же острым, как еда. «У нас ничего общего, – вспоминал Афанасий Голохват их встречу. – Его ли я сын?» Он морщился, намереваясь серьезно поговорить на этот счет с матерью, но откладывал до лучших времен. А потом учеба и протестная деятельность поглотили все его мысли. После развода мать пыталась сделать мужа из Афанасия, превратившись в наседку, тряслась над каждым его шагом, под видом семейных дел обсуждая свои обиды и желания, она ревновала его к отцу, уличным мальчишкам, прогоняя которых высовывала голову из форточки, смешно наклонив ее набок, ревновала к истории и фантастике, которых не понимала, считая прошлое такой же выдумкой, как и будущее. Вечерами она готовила с сыном уроки, отмечая каждую его ошибку подзатыльником, учила с ним грамматику, которую он с тех пор возненавидел. Ей казалось, что она любит сына, что готова отдать ему все, а он все не мог дождаться окончания школы, чтобы поступить в столичный университет. «Неблагодарный, – жаловалась она соседям. – Совсем мать забросил, а ведь я посвятила ему всю жизнь».

В отпуске, когда Олег Держикрач чуть было не ушел из больницы, у него появилось много времени. И он тоже посетил одну из квартир, где обсуждали, как переделать мир. Его позвал туда бывший пациент. Дом был на окраине, звонок дребезжал, а железную дверь долго не открывали.

– Что вам? – ощупали его колючим взглядом.

Олег Держикрач представился.

Дверь захлопнулась. Потоптавшись на лестничной площадке, Олег Держикрач уже собрался уходить, когда появился его знакомый:

– Проходите-проходите… – И пока в прихожей Олег Держикрач разматывал шарф, таинственно шептал: – Извините за неудобство, много провокаторов…

Диссиденты расположились за круглым столом. Вел заседание щуплый старик с тонкими злыми губами. Говорили по очереди и каждый о своем. Сосед Держикрача неожиданно уснул, а когда, толкнув в бок, ему предоставили слово, по-военному отчеканил: «Виноват, вторую ночь не сплю». Откашлявшись, он тронул лоб, будто настраивая радиоприемник, и произнес долгую речь, так что Олег Держикрач непроизвольно искал в его руках исчерканную бумагу. Он вспомнил свои беседы с пациентами, когда также думал о своем, и его подмывало спросить, сколько раз оратор произносил подобное и верит ли сам в то, что говорит. Но Олег Держикрач был в чужом монастыре и прикусил язык. «Все видят, как не надо жить, а как надо – никто», – про себя возражал он, согнувшись над столом, как колодезный журавль. «И чем эти люди лучше тех, кто у власти?» – оглядывал он собравшихся, подперев кулаком подбородок. Олег Держикрач вслушивался в слова, смысл которых от него ускользал, и вдруг его осенило: тут каждый говорил о себе. За обличением власти он увидел боль одиноких сердец, которую годами наблюдал у себя в кабинете, и ставшая за последние месяцы привычной тоска сжала ему грудь. Он чувствовал, как его затягивает в омут, где наверчивает свои круги недовольство, где водяные от всех бед с ухмылкой подсовывают пистолет, а русалки нашептывают, что по-другому жить нельзя. «Власть, безусловно, омерзительна, – подвел он черту, снова оказавшись за железной дверью, – но профессиональный революционер – это диагноз».

В метро бывший пациент, словно подтверждая его догадку, жаловался на ужасный мир, крутил пуговицу на его плаще, ища поддержки, по-собачьи заглядывал в глаза. Но Олег Держикрач не оправдал его надежд. Он смотрел на пассажиров, уткнувшихся в газеты, и думал, что они, как дети, обманывать которых – грех. «Это ли не мошенничество? – вспомнил он признания Сидора Куляша. – Обман ребенка – что может быть гнуснее?»

«Да-да, конечно, власть отвратительна, я целиком на вашей стороне», – пожал он на прощанье холодную потную руку. И, поймав вопрошающий взгляд: – С удовольствием бы пришел еще раз, но много работы». Сойдя на своей станции, Олег Держикрач смешался с толпой, как на иголки, натыкаясь на колючие взгляды. Его окружали злые, хмурые лица, его едва не задевали локтями, так что приходилось быть все время начеку.

«Хорошо, что все умрут, – лавируя, как челнок, подумал Олег Держикрач. – Вот если бы все было по-другому, может, и жили бы вечно».

Вернувшись домой, он выкурил трубку, слушая радио, передававшее компот из сплетен, который считался последними новостями, и перебирал в памяти увиденное в городе.

«Да, нами управляют программы, – вспомнил он Никиту Мозыря. – И притом простейшие».

Он выключил радио и, сбросив шлепанцы, лег спать.

В группе от него в тот день появилось:

«Бедные мы, несчастные! О каком правильном мироустройстве можно говорить? Сколько умерло, не найдя себя? Не раскрыв талант? Не встретив любви? Нам остается только оплакивать себя. Нет слез? Займи у соседа!»

После смерти матери Полина Траговец возвращалась с работы в опустевший холодный дом. На нее давили стены с пожелтевшими сальными обоями и трещиной в углу, в которой маленькая девочка с бантиком ковыряла когда-то спичкой, разглядывая поселившихся в ней бледных муравьев, равномерно сновавших по своим маршрутам вверх-вниз, точно для них не существовало земного притяжения. От нахлынувших воспоминаний Полину душили слезы. Не в силах оставаться наедине с собой, она садилась за компьютер и, как джинна из бутылки, вызывала Ульяну Гроховец.

«Да что вы все киснете, – ободряла та, прочитав унылый пост «Олега Держикрача». – Вы просто нытики, мне бы ваши заботы! Вот я после бурной ночи с одним симпатягой из бара потащилась утром на фитнес, потом в бассейн. Думала, умру! Кстати, какую посоветуете беговую дорожку – с мягким покрытием или ту, что меняет положение, имитируя горы?»

Не дожидаясь ответа, Полина спустилась вниз по ленте, вцепившись в сообщения Афанасия Голохвата о революции.

«Прикинь, – написала ему Ульяна Гроховец, – пнешь ты жирного кота, а на его место набежит свора тощих. Оно тебе надо?»

«Что было, то и будет, – добавила Полина Траговец от Модэста Одинарова. – ИМХО – ничего нет нового под луной».

А потом садилась у окна с засыхавшими, чахлыми фикусами, смотрела на холодные, тускло мерцавшие звезды и тихо плакала, не зная,

Что делать?

Выписавшись из психиатрической больницы, Никита Мозырь так и не устроился в приют для инвалидов, чтобы найти себя. Вместо этого по рекомендации Олега Держикрача он сам получил пенсию по инвалидности и свободное время посвящал Интернету, прослыв там поборником социального равенства.

«Капитализм сгнил, – убежденно писал он Афанасию Голохвату. – Бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими? Везде плохо, везде ложь! А почему? Порочен сам принцип! Капитализм сгнил, бессмысленно выбирать правительства, меняя шило на мыло. У нас дикий капитализм? Но разве джунгли бывают другими…» Как заезженная пластинка, Никита Мозырь повторял эту мысль до тех пор, пока не успокаивался.

Афанасий Голохват отвечал ему дружеским смайликом.

«С вами всерьез обсуждают, чего больше: позитива в негативе или негатива в позитиве, – проповедовал Никита Мозырь в другой раз. – Вам морочат голову, рассуждая об экономике, политике, социологии, а за глаза смеются: «Вкалывай, ослик, впереди морковка!» Вот и вся программа!»

Читая его посты, Авдей Каллистратов грустно ухмылялся: «Социализм слишком хорош, люди его недостойны. Сейчас бедные завидуют богатым, а если всех уравнять, будут завидовать друг другу».

«Вы правы только наполовину, – написал он Никите Мозырю. – Имущественное неравенство, безусловно, влечет отчуждение, приходится смириться с ощущением того, что ты никому не нужен, а твоя жизнь, как и смерть, останется незамеченной. Однако при капитализме проще спрятаться, затеряться. Чем ближе узнаешь людей, тем дальше хочется от них быть. А при социализме куда деваться? Любой имеет право тебя учить. Вот и выбирай между бесчувственным равнодушием и постоянным давлением».