Сергей Носов - Страница номер шесть (сборник) Страница 30

– И все-таки он многое угадывал верно. Его интуиция поразительна.

– Он опережал сроки. Это неоспоримо.

– Слишком стремителен был разбег.

– И вот результат: бунт, бессмысленный и беспощадный.

– Будем снисходительны. Во многом мы виноваты сами.

– Мы сами навязали ему этот бешеный темп.

– Но он вел с нами двойную игру.

– Была ли это игра?

– Он не играл.

– Нет, не играл.

– Иная игра стоит жизни.

– Он убежден, что мы съели Всеволода Ивановича Терентьева.

– Не съели, а «схамали».

– Представляю, какие мерзостные картины рисуются его воображению.

– Надеюсь, он не считает Всеволода Ивановича Терентьева примитивной жертвой нашей жестокости?

– Боюсь, что считает.

– Значит, он ничего не понял.

– Он понял больше, чем от него требовалось.

– Но не все. Он боится быть съеденным.

– Фобия.

– Посмотрите, его лицо одухотворено.

– Быть съеденным – слишком простой путь к самореализации.

– Однако в нем есть изюминка.

– Не надо об этом, он может услышать.

– Я повторяю вопрос. Итак, еще раз: была ли ошибка?

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

7

Я очнулся на диване, обтянутом шелком, в Белой ротонде шереметевского дворца. Была ночь. На круглом столике стоял бронзовый подсвечник. Пламя дрожало. Я сел.

– Олег! – профессор Скворлыгин отделился от кресла. – Наконец-то!..

Я озирался, Скворлыгин сказал:

– Не обращай внимания, уже поздно, мы не должны жечь электричество, иначе нас обнаружат, а это недопустимо, ночью дом принадлежит нам и только нам. Все уже здесь и ждут тебя.

– Вы о ком? – комком выворотился вопрос негромко.

– О нас. О нас и о наших, Олег. Только никаких «вы». Этой ночью мы все на «ты». Попей.

Он поднес к моим губам стакан с красным вином. Я сделал глоток и отвел его руку.

– Олег! Мне поручили сказать тебе несколько слов. Между тобой и Обществом не должно быть никаких недомолвок.

Я молчал.

– Ты проницателен. Ты видишь то, что дано увидеть не каждому. Ты решил, мы Общество антропофагов? Я не буду тебя разубеждать, Олег, хотя мог бы без труда опровергнуть твое небесспорное открытие множеством неоспоримых доводов. Но я не сделаю этого. Напротив, я со всей ответственностью подтверждаю свое уважение к твоему правдоискательству, Олег, и говорю тебе прямо: ты недалек от истины, ты на правильном пути. Мы антропофаги. Но не в том значении слова, которым любят щеголять профаны. Послушай меня, Олег: есть антропофаги и антропофаги. Так вот, мы не те. Понимаешь, не те!.. Мы те, которые мы. Ты поймешь, у тебя светлый, критический ум. Мы антропофаги, связанные некоторой декларацией, о которой я не намерен сейчас распространяться, но ты должен знать, в какой степени мы антропофаги; так вот, мы антропофаги более, чем вегетарианцы, и еще более, чем кулинары... не удивляйся, Олег, и уж тем более – более, чем библиофилы. Всеволод Иванович Терентьев мог бы стать таким же антропофагом, как и мы все, если бы жизненная стезя его и путь к самопознанию не пересеклись окончательно в предыдущем пункте: он навсегда останется для нас вегетарианцем.

Скворлыгин умолк, недвижим; казалось, он погрузился в воспоминания и забыл обо мне, я не шевелился, прошла минута, другая, где-то открыли дверь, сквозняк потянул пламя свечи, Скворлыгин заговорил снова:

– Олег, мне не дано знать, как могла сложиться твоя судьба. Я не говорю о сочетаниях звезд и тому подобном, я говорю о другом: порой внешнее, казалось бы, незначительное событие, на первый взгляд совершенно пустое, определяет выбор пути человека, даже если выбирают за него другие. Ты спросишь, какое событие? Не спрашивай, не знаю. Но я постараюсь ответить тебе, почему ты наш. Хотя это непросто. Но я постараюсь. Олег, ты ценитель изящной словесности, у тебя вкус. Твой аппетит образцов. Ты не агрессивен. Жертвенность от природы присуща тебе. Прости, я говорю сумбурно. Плохо, плохо, забудь!.. Забудь все, что я только что сказал. Я сказал неудачно... Но... Олег... Про тебя говорят: в нем есть изюминка. И это так. Мне трудно объяснить, Олег... Изюминка... Музыка... Она живет в тебе... ты слышишь ее и не можешь воспроизвести... Как это? Слышать божественную музыку и не уметь выразить ее ни движением руки, ни свистом, ни пением, ни отстукиванием по столу указательным пальцем, как это, не иметь слуха, Олег? Ты ведь сейчас ее слышишь, ответь, ты слышишь ее?

– Нет, – ответил я и соврал, потому что где-то на краю сознания робко и неуверенно заиграл гобой.

– Нет? – недоверчиво повторил Скворлыгин. – А по-моему, да.

– Где Юлия? – спросил я.

– Жива-здорова. Просто она должна отгулять свой отпуск по-человечески. Долмат отправил ее на Средиземное море, почти насильно, и я думаю, он прав.

– Зачем? – спросил я, не уловив логики.

– Вот твои ботинки, надень. – Действительно, я был без ботинок. – Понимаешь, Олег, я не хочу вмешиваться в ваши отношения с Юлией, ты просто должен знать, что здесь нет ни малейшего повода для волнений. А вот что касается Зои Константиновны... Боюсь, Зою Константиновну ты уже не увидишь...

– ???

– Нет, нет, я знаю, о чем ты подумал... Но я ничего не сказал... Ты с нами, ты наш, да, но ведь это не значит, совсем не значит, что мы будем... тебя... принуждать... к... – Он причмокнул.

Надевал не без труда, пальцы мои не слушались. Левый, правый...

– Олег, сознаюсь, ты спутал нам все карты... И хорошо. Пускай!.. Я сказал тебе, что ты не далек от истины... Именно: не далек!.. Потому что это еще не истина, друг мой, а лишь приближение... Как бы тебе объяснить... Сейчас объясню... Слышал ли ты когда-нибудь об ангидрите?.. Это безводный гипс. Я хоть и специалист по костям, но что-то смыслю в таких вещах... Идем, идем. Пора.

Он помог мне встать, взял свечу и повел меня по Дому петербургских писателей.

Наш путь был замысловат. Вместо того чтобы спуститься по парадной лестнице, мы вошли в Белый зал, я еще никогда не бывал здесь ночью. Ночью Белый зал не белый, а черный. Черный рояль чернеет на черной сцене. Кресла: мягкая чернота подлокотников.

Скворлыгин шел впереди, свечу он держал перед собой, я смотрел ему в спину, извилистый контур скворлыгинской фигуры обозначался тусклым свечением.

Вспомнилась детская страшилка.

На секунду я поверил, что в креслах люди сидят.

В черном зале – черные люди.

Или белые люди. В черном зале.

Черно-белые люди.

Должно быть, флейта.

Издалека.

Цеховые разборки, партийные проработки, литературные вечера с декламацией...

Не было никого и быть не могло.

Флейта, флейта, жалобная задыхающаяся мелодия.

Я хотел крикнуть Скворлыгину: «Слышу!» – но сдержал себя, и звуки иссякли, прошли.

Остановившись подле сцены, он вглядывался в тамошнюю темноту, словно предполагал увидеть призрак за черным роялем (верно, что-то Скворлыгину тоже почудилось...).

– Пойми, Олег, – почти шепотом произнес профессор Скворлыгин (и мне показалось, что у него дергается плечо), – пойми, старое русло Невы лежало не здесь, не там, где сейчас, имей в виду, Нева одна из самых молодых рек Европы.

Теперь мы шли по узкой кишке, огибающей костюмерную.

– Вдоль Шпалерной улицы расположены обширные известковые участки. Происхождение их, по-видимому, относится к ледниковому периоду... Ты слышишь меня?

Я слышал. Огонек свечи отразился на стеклянной вывеске «Библиотека».

Мы вышли на другую лестницу. Спускались. Висели фотопортреты лауреатов Государственной премии. У одного был выколот глаз.

Я вздрогнул. Из темноты проявилась в белом костюме персона вахтера. Никакого светильника у него не было, и не было ясно, зачем он здесь притаился.

Скворлыгин остановился.

– Идите, идите, – сказал вахтер. – Я следом за вами.

По служебному коридору мимо кабинета замдиректора Дома, мимо иностранной комиссии и прочих комнат мы продвигались вглубь Дворца Шереметева. Путь этот неизбежно упирался в бильярдную. Там, в торце коридора, стоял Долмат со свечой. Он ждал нас.

– Все уже в сборе, – без лишних приветствий сообщил Долмат. – Ты все рассказал?

– Почти, – ответил Скворлыгин, пропуская меня в бильярдную.

Он спросил:

– Нет новостей?

– Так, пустяки, – сказал Долмат, – Лех Валенса позвонил Горбачеву. Завтра будет в газетах.

– А как насчет «Фрунзенского»?

– Союз ассоциаций предлагает продать универмаг англичанам. Весь целиком. Я только что из филармонии.

– Ну? – напрягся Скворлыгин.

– Великолепно. Кантата «Кающийся Давид». Шедеврально. Первое исполнение в Петербурге. Молодой человек, наверное, не знает, что сегодня умер Моцарт.

– Двести лет назад, – сказал мне Скворлыгин. – Великая дата.

– Я полезу первым, – промолвил Долмат и ловко нырнул под бильярд. – Посвети.

– Осторожно с огнем! Дом не сожгите! – это вахтер появился в дверях.

Профессор Скворлыгин, присев на корточки, светил Долмату. Я не верил глазам. Там люк!