Александр Яблонский - Абраша Страница 30

Евреев же ненавидят, общения с ними стыдятся, их презирают, боятся, на них клевещут, их уничтожают практически всюду и на протяжении всей истории человечества. За что? За то, что их всего полпроцента от населения Земли, но они дали невиданное количество ученых, музыкантов, философов, лучших врачей, экономистов, теологов. Здесь уже проценты исчисляются двузначными цифрами. Вершины человеческой цивилизации и человеческой мысли – евреи. Не только они, конечно, но соотношение этих титанов с количеством населения, учитывая все особенности их существования, как правило, кошмарного, ошеломляет.

1 января. Вечер.

Ух, погудели вчера, то есть сегодня, хорошо. С Новым годом! Так я и начну свой Дневник. Катерина давно советовала мне заняться этим делом, но я всё отлынивала – знаю, что терпенья надолго не хватит. Однако она права: хоть в моем деле она ничего не петрит (как пишется это слово, не знаю, – может, «не пендрит»??), но голова у нее светлая: в Дневник надо записывать свои мысли, находки, сомнения по поводу моих статей в СНО, а потом по дипломной работе и, если Бог даст, и я поступлю в аспирантуру, то по диссертации. Всё, что по каким-то причинам нельзя в текущую работу вставить, – в Дневничок. Начинаю: нажрались вчера прилично, особенно моя Катерина. Естественно, если сначала пить шампанское, затем водку, а потом, когда Кока пришел, опять шампанское – за компанию. Я, конечно, кое-что соображала, но сегодня голова трещит со страшной силой. Вот Кока был лишь навеселе. Интеллигентный юноша. Дома с родителями выпил чуть-чуть, ну, а с нами – уже поздно было догонять, ведь он примчался на такси в половине третьего. Все уже засыпать стали. Но я была счастлива. Вот когда он приехал, я на радостях и нахалабузалась. Ужас!! Кошмарный ужас! Ему, кажется, не нравится, когда я «хороша». Мне тоже противно. Да ладно, – Новый год, как-никак.

По причине Нового года – мыслей никаких. Ничего умного в больную голову не лезет. Оставим на потом. Откопала тут кое-что, но куда присобачить, не знаю. Ни в какую статью не вставить – больно уж ассоциативно. Не пропустят. НО ТОЧНО!!! КАК БУДТО СЕГОДНЯ ПИСАНО. Руки чешутся под каким-нибудь соусом протащить. Тем более, что это – из «моего периода» – перед Смутой и начало Смуты. Пока запишу, чтобы не потерять.

В конце шестнадцатого и в начале семнадцатого века (1588–1611 гг.) английским послом в России был умнейший Джейлс Флетчер – тот самый, который провидчески напророчил после неизбежного окончания царствования Ивана Грозного гражданскую войну в России – первую гражданскую войну в истории страны. Так вот, помимо всего прочего – очень ценного, он писал – ОТКОПАЛА – о русских и о России: «Им не дозволяют путешествовать, чтобы они не научились чему-нибудь в чужих краях и не ознакомились с их обычаями. Вы редко встретите русского путешественника, разве только с посланником или беглого; но бежать отсюда очень трудно, потому что все границы охраняются чрезвычайно бдительно, а наказание за подобную попытку, в случае, если поймают виновного, есть смертная казнь и конфискация всего имущества. Учатся только читать и писать, и то весьма немногие. По той же причине не дозволено у них иностранцам приезжать в их государство из какой-либо образованной державы, иначе как по торговым сношениям…»

Другой «мой клиент» – наемник Якоб (Жак) Маржарет. Большой был авантюрист и умница (тогда эта связка была естественной и неизбежной). В 1607 году в Париже вышла книжечка с типичным для того времени «коротким» названием: «Состояние Российской империи и великого княжества Московии. С описанием того, что произошло там наиболее памятного и трагического при правлении четырех императоров, а именно, с 1590 года по сентябрь 1606». Книжечка была популярна, ее штудировали даже при дворе Генриха IV. Будучи в царской охране в 1600–1606 годах, он насмотрелся… и записал. Помимо всего прочего: «Россия не такая свободная страна, куда всяк волен приходить, учиться языку, выведывать то и другое и потом удаляться: в этом государстве, почти недоступном, все делается с такой тайной, что очень трудно угадать истину, если не видишь ее собственными глазами».

На сегодня умных вещей хватит. Катерина предлагает пойти в Мороженицу выпить шампанского – может, полегчает. Но я считаю, что это – синдром похмелья – верный путь к алкоголизму. Поэтому… Пойдем!»

На улице действительно было чудно. Абраша, хоть и валился с ног от усталости, – в ту ночь было две операции и обе с летальным исходом, – повел девицу на свое любимое место. По дороге они молчали. Абраша сначала пытался найти тему для разговора, но потом плюнул – просто идти и молчать с этой новой знакомой было удивительно легко и просто.

Видимо, Алена подумала о том же.

– Спокойно и просто мы прыгнули с мóста, – вдруг сказала она, и они рассмеялись.

Прозрачный сосновый бор неспешно шаг за шагом поднимался к манящему синему небу, а затем вдруг внезапно и неумолимо – обрывался шикарным песчаным, бесконечно глубоким, завораживающим, притягивающим развалом. Казалось, что ослепительно белый, чуть подкрашенный охровыми вкраплениями, песок не отражает солнечное тепло, а излучает его. Абраша часто приходил сюда, сидел на самом краю обрыва, там, где тонкий слой земли сменялся нескончаемой песчаной массой, и смотрел вниз. Здесь пахло детством, а детство – это и походы к Сестре-реке по дороге, окаймленной такими же песчаными карьерами, источающими аромат прокаленного песка, распаренного медового вереска, благоухающей хвои, горделиво возвышающейся над белесыми от жары водопадами мельчайшего песка, это – ватага соседских ребят, это – найденные проржавевшие каски с округлыми неровными отверстиями величиной с трехкопеечную монетку в области виска, это – пчелиный гул, крики взрослых:

«Не отставать!»… Здесь пахло детством… Вот и сейчас он привел сюда Алену, и она поняла, что это – не просто прогулка, а некое таинство, чрезвычайно важное для Абраши, что просто так малознакомого человека он бы не привел, и, приведя на это ритуальное место, Абраша как бы посвящает ее – Алену в число самых избранных близких ему людей. Они уселись. Далеко внизу зеленой змейкой почти беззвучно проскользнула электричка, переполненная измученными горожанами, поспешающими к своим женам, детям, внукам, ожидающим их с нехитрыми подарками: купленной на базаре свежей черешней, сахарными прозрачными петушками на палочке, веревочными гамаками, маленькими удочками, лесками и крючками, конфетами и книжками-раскрасками. Вокруг, добродушно жужжа, трудилась компания неторопливых степенных шмелей, добросовестно обрабатывающих источающий медовый аромат вереск. Было жарко.

Алена стала рассказывать, хотя Абраша ее и не спрашивал, что всю неделю она проторчала в облоно, оформляя документы в местную школу, в которой она должна будет начать работу с сентября. Поэтому она не пришла раньше. «А почему она должны была прийти?» – подумал Абраша, но промолчал. Ему было очень приятно слушать ее голос. Потом она рассказывала о своих бывших учениках, потом…

Потом она вдруг спросила: «А о чем вы всё время думаете?» – «О вас», – хотел было ответить Абраша – ответ был бы слишком банальным, но это было, в общем-то, правдой. Возможно, что и Алена подсознательно ждала такой ответ, который открыл бы путь к волнующей ее теме о взаимоотношениях людей вообще, а там, гляди, пошла бы и конкретика… Хотя, судя по всему, она, даже и ожидая приблизительно такой ответ, была бы разочарована: что-то неординарное мерещилось ей в этом не старом, но рано поседевшем человеке, который чуть не убил ее из-за куска обветренной колбасы. Короче, Абраша неожиданно для себя ответил:

– О Боге.

– Оп-паньки, – искренне удивилась Алена. Она собралась уже пошутить, и шутка наворачивалась удачная, но вдруг увидела его глаза, вернее, взгляд.

– Тебя, э-э, извините, вас это волнует?

– Меня злит, когда я чего-то не понимаю, меня бесит, когда я сталкиваюсь с ложью и не могу ее ухватить, я сатанею, когда сталкиваюсь с ненавистью и не могу разглядеть ее причины.

– Замечали-с.

– Ну, так я же изви…

– Нервный ты у меня.

– У кого?

– Прости… – те, я оговорилась.

Потом они молчали. Внизу промчалась еще одна электричка. Ее окна и двери были открыты, в тамбурах было полно людей – Абраша успел заметить. Он представил, какая теснота в вагонах: измученные немолодые мужчины и женщины, нагруженные неподъемными сетками-авоськами, набитыми сумками и лопающимися от продуктов портфелями, стоят, прижатые друг к другу, невольно поддерживая друг друга, задыхаясь друг другом, мерно покачиваясь и плотной массой заваливаясь при резком торможении или крутом повороте, жадно глотая шальные шматки свежего воздуха, врывающиеся в раскрытые верхние четвертинки окон, – и все они спешат к своим детям, внукам, которые нетерпеливо ждут их у заборов дач, на платформах, на велосипедах, кружа вокруг бабушек или соседских мам, взявшихся сопровождать всю ораву на вокзал, забираясь на деревья, на крыши дач, а кто – даже на телеграфный столб, чтобы раньше всех увидеть и сообщить, крича с восторгом: «Папа приехал». «Счастливые люди», – подумал Абраша, и было ему сначала непонятно, к кому это относится: к измученным родителям, спрессованным в вагонах допотопных электричек или к их детям, нетерпеливо подпрыгивающим в ожидании появления на горизонте долгожданной точки – там, где блестящие рельсы, слившись в одну трудноразличимую линию, вообще исчезали из поля зрения. Потом понял: и к тем, и к другим.