Захар Прилепин - Грех (сборник) Страница 31

Очень хочу принять, но сердце как тот щенок

глупо сидит в углу, в лужице на полу.

То он полижет живот, то он почешет скулу.

Сердце, где ты и что ты? Ты что же, вовсе нигде?

Не знаю твоё биение, не чувствую тяжесть твою.

Господи строгий Боже, как же ты не доглядел,

что я стою, улыбаясь. Даже, что просто стою.

Нет ощущения времени. Тёплый, безумный, живой –

вижу сплошное счастье. Куда мне столько его.

Стыло, я знаю, стыло. Я знаю и не могу

впустить в себя хоть на атом чёрную синеву –

гарью пропахший вечер – город в грязном снегу –

гибельность этого сердца – этого ветра звук.

Я не умею больше ни миловать, ни корить.

Что мне просить у Бога? Разве что прикурить.

Если в электричке

сидя друг напротив друга

мы прижмёмся к обмороженному стеклу щеками

и

постараемся соединить губы

то на стекле останется бабочка

а

на наших щеках рисунок пальцев всех

желавших узнать куда едем

Я не ведаю, что творю,

я тебе о любви говорю.

В светофорах мигающий красный.

Этой ночью дурною заразной

континенты идут ко дну.

Разве я при этом усну…

В светофорах мигающий свет.

Пропускаю помеху справа.

Пропускаю целые главы,

а конца в этой книге нет.

Как в бреду улетаю в кювет.

Ах, мигающий красный… алый…

Тёмно-розовый… огневой…

Словно сердце движенье встало.

Бледный месяц как часовой.

Опалённая тень краснотала

дай понять им что я живой.

Я не ведаю что творю.

Я тебе о любви говорю.

Ты родная, ты рядом одна.

Ты мне тысячу лет как жена.

Зимний пляс

Снегири в одеждах алых.

Косари в рубахах белых.

Боль в натруженных суставах.

Жар в руках остервенелых.

Косари одежды сняли,

на телах озноба синь.

Парусами обрастали

мачты сосен и осин.

Пью истомы сок солёный,

мне ни тошно ни легко.

Прохожу хмельной и сонный

по закату босиком.

Коли бос – идёшь и пляшешь:

пятки обжигает жуть.

Косари, рубахи снявши,

Снегирей в закате жгут.

Я всё ещё надеюсь: как ребёнок,

разбивший вазу, в ужасе притихший

мечтает, чтоб она сама собою

срослась и промостилась на серванте.

Читая книги, всё ещё мечтаю,

и всё ещё уверен в том, что жизнь

и смерть между собою разрешатся,

и я – один – останусь ни при чём.

Я всё ещё надеюсь, и надежда,

не ластит, а, скорее, чуть горчит.

Стенька Разин

лениво наблюдал пчелиную суету

пчелы вились возле его головы

с выжженными ресницами

и медовым соком на коже

Пчелы вились

возле его головы насаженной на кол

так схожей с цветком

цветком на стебле

Помнишь, барин, как ты вместе с нами

на Купалу баловал с огнём?

А когда ты прыгал через пламя

То прожёг штаны и барский дом.

Помнишь, как загнали в сеть русалок,

и потом таскали за хвосты,

чтоб не завлекали деток малых

у воды.

Помнишь, тили-тесто замесили,

возвели чудесный дили-дом,

салом-по-мусалам закусили,

бляху-муху хлопнули при том.

Нынче ж, барин, раннею весною

по реке с казнёнными плоты,

а вон тот, удавленный кишкою,

это – ты.

Мальчики направо – ну их к чёрту.

Девочки налево – там, где сердце.

На разрыв аорты воет рота.

Матушка попить выносит в сенцы.

Клюнул жареный петух туда, где детство

заиграло, и забил крылами.

Нам от мёртвых никуда не деться.

Кто здесь в рай последний – я за вами.

В небе морось, в мыслях ересь, через

день ли, два отслужат здесь обедню.

Сохранит твою глазницу или челюсть,

ил речной, отец дурной, приют последний.

С каждым взмахом петушиного крыла,

раскрывается нехоженая мгла.

Матушка попить выносить нам,

ковшик бьёт как в лихорадке по зубам.

ошалевшие

на усталых конях

в запахах тревожного июльского солнца

сырого сукна и пота

въезжаем в селение

испуганные крестьяне выносят хлеб-соль

заранее зная

что висеть нынче их барину

(кричавшему вчера: «На конюшню!»

а сегодня: «Я ль вам отцом не был?»)

висеть ему

за ребро подвешенному на воротах

и неразумные крестьяне

крестятся и прячут девок на сеновалах

не зная что волю

подаренную им

не купишь хлебом-солью

и не догадываются что к вечеру

выбегут девки в ужасе

из подожжённых нами сеновалов

и остужать мы их будем

обливая из вёдер колодезной водой

и будут вздрагивать от жары и визга

пугливые кони

и перепадёт нам завтра от батьки за непотребство

зато зарево будет видно даже из Астрахани

Воет, в кровь задрав ногти вся дремучая рать.

Мясорубка до ночи или бойня с утра.

Тяжкий сумрак, как нелюдь, жадно смотрит в глаза.

И пустыня не внемлет. Да и что ей сказать.

Ошалевшие други цедят трепетный мёд.

Из красавиц в округе только смерть берёт в рот.

Не найти ни барана, ни новых ворот.

Отступать ещё рано. Неохота вперёд.

Здесь сидим. Чешем рёбра. Рты кривим. Ждём приказ.

Золотое отребье! Ребя! Бог помнит нас!

Вот наш ангел на небе. Только он косоглаз.

Солнце светит так ярко… как дурак без порток.

Добежим или вряд ли? Ну-ка, кинь пятачок.

Из заоблачной сини машет белый платок.

…Знаешь как её имя,

как бродили босыми,

обнажёнными плыли,

разнесло на быстрине…

Я всё знаю, браток.

Иногда я думаю: возможно всё случилось иначе и ныне происходящее

лишь клочья посттравматического бреда

брызги разорвавшейся памяти

холостой ход остановленного разума

Быть может той весной

лёжа с автоматом в мёрзлой и мерзкой грязи усыпанной гильзами

быть может тогда – спустя три часа –

когда выстрелы утихли

и все побрели к развороченной как кулёк с новогодними подарками колонне

я не встал и остался лежать уже леденея

и корявого меня втащили в кузов

и чтобы вырвать из рук автомат упёрлись ногой

в твёрдый живот

а мне было всё равно

Или быть может

в той зимней аварии

я не стал равнодушно разглядывать

замысловатые узоры лобовика

и остался сидеть

с въехавшим в грудную клетку рулевым

тупо открыв рот и вытаращив глаза

Но скорее всего в деревне где я родился и не был так

давно –

если попасть туда незаметно

неизвестно как очутиться там соглядатаем

притаившимся за деревьями у жёлтого нелепого дома –

в той деревне я увижу белобрысого мальчика с тонкими

руками

разглядывающего цыплят

который конечно же не я не я и мной быть не может

У меня от скуки нервный тик,

мне воротит скулы собственный вид,

я болел всё утро,

сейчас – затих.

Из примет:

я уже

двадцать лет не брит.

Я гадаю по гуще

темноты и дряни,

в голове моей дури – хватит троим.

Сплюну на пол, потом

отражусь в стакане

и доподлинно вспомню: я родился таким.

Разлюбил стихи, перешёл на прозу.

Когда встретишь меня – улыбайся сразу:

если я могу зубами

извлечь занозу,

я порву зубами

и тебя, зараза.

Словно раб на галерах

крутил педали.

Не играл в офицера –

носил свою лычку.

Пил без меры, ну, да –

но и то едва ли

жить мешало другим

и вошло в привычку.

Иногда был желчен,

и всё напрасно.

Обижал двух женщин,

и так вышло, что сразу.

Был брезгливым не в меру: за перила не брался.

Красный галстук был

мой последний галстук.

Я стою на свету.

Хотя был под прицелом.

Пусть собака лает, и погонщик гонит:

у меня случался такой жар тела,

что Господь согревал надо мной ладони.

Сегодня на улице тихо снежит,

поэтому я буду долго лежать

и вспоминать как куда-то бежит

некто Захар, старший сержант.

Теперь у меня есть смешная привычка,

чтоб раствориться в счастье своём –

крикнуть себе, не громко, но зычно:

рота, подъём, бля! Рота, подъём.

Комроты был брит и здоровьем мерин,

но склонный к лирическим разговорам.

Я тоже мог бы стать офицером,

сейчас бы как минимум был майором.

Тяжесть оружия, запах казармы,

плац, КПП и прочий пейзаж,

понты, злые горцы, тупые базары –

на самом деле всё это блажь.

Я очень редко имею настрой

вспоминать про радости строевой,

вспоминать про прелести огневой,

кирзачно-разгрузочно-гулевой.

Впервые я видел вблизи генерала

спустя двадцать лет, как снял свою форму,

зато остального всего хватало,

того, что осталось – не мажу чёрным.

Как елось, как пелось, как драилось, брилось,

как не просыпалось, как крепко спалось,

коптилось, молилось, себя не стыдилось,

бедою прикинулось. И обошлось.

Как маршировалось тогда на плацу нам –

всё вроде не снилось, а кажется сном.

Сыграй мне, горнист, тыловую канцону,