Александр Снегирёв - Бил и целовал (сборник) Страница 31

Подбежал к проруби и все с себя скинул. А мороз такой, что аж небо опустело – звезды попрятались. Подтаявшая днем тропка вся в застывших отпечатках сапог – голым ступням больно. Прямо передо мной лежал черный крест отороченной снегом проруби. Единственный уличный фонарь светил в затылок, и, обладай я незаурядной фантазией, предположил бы, что крест – это тень, которую я отбрасываю.

Ну я и давай рубить. А лед крепкий. Звон, осколки, густо-белые трещины по глади.

– Тебе жалко, что ли? – заискивающе улыбался я то ли льду, то ли воде подо льдом. – Петрович окунулся, все окунулись, Серега и тот окунулся, а мне что, нельзя? Я ничего не испорчу, я из любопытства!

Ноги окоченели, со спины будто кожу содрали. Если увидит кто, не догадается, какого полу перед ним православный, так все съежилось. Как человек, попавший в неловкое положение, я огляделся с усмешкой, желая показать возможным наблюдателям, что мне и самому смешно. Выходящие на пруд окна домов были темны, но мой стук наверняка кого-нибудь разбудил, и сейчас один из моих соседей вполне может смотреть на меня и потешаться: «Видать, грехи не пускают. Все добрые люди вчера окунулись, а Израиль вон только опомнился! Все, поздно, вчера будьте любезны, а сегодня шиш с маслом!»

Тут окошко еврейского особнячка – бац! – и зажглось. Торшерчик у них там такой, уютненький. А вот и силуэт. Мужской. Значит, один из этих евреев смотрит, как я голый скачу с топором вокруг прорубленного во льду, но замерзшего креста, и как пить дать злорадствует. Сами-то не окунались в святую ночь. А вот если бы прорубь в форме звезды Давида была, тогда б окунулись? Полезли бы эти чернявые носатые очкарики… да, носатые, носатые, носатые!!! Я не виноват, что Буратино отрезали нос! Я не просил! И что брат у меня носатый очкарик, я тоже не виноват! И я носатый! И фамилия моя Израиль, а не Подковкин! Не знаю, кого больше люблю, маму или папу! Я не виноват, что евреи распяли Христа и устроили в России революцию! Не виноват, что евреи отняли у дедушки Петровича мельницу, убили тысячи русских! А может, даже и миллиарды! Не виноват, что после перестройки евреи все украли! Не виноват, что еврейские танки что-то постоянно обстреливают, еврейские мудрецы жрут детей, еврейские соседи отравляют лес ядерными отходами!

А если в форме свастики была бы прорубь? Полезли б евреи в воду плюс два – плюс четыре градуса Цельсия? Я бы полез! Плевать я на все хотел! Только еврей из меня хреновый. Нормальный еврей если бы и полез, то запасся бы бензопилой, не мерз бы, как цуцик, продолбил бы дыру, не оказался бы в таком дурацком положении.

Почувствовав, что околел нестерпимо, еще немного – и пошевелиться не смогу, я решил бежать с места неудавшегося омовения. Впрыгнул в угги, накинул пуховик, топор в руку – и кинулся по заметенному, будто плесенью покрытому, льду к берегу. Но не по дорожке, которой пришел, а коротким путем, наперерез, прямо к нашей калитке.

«Недаром я, Израиль-Подковкин, атеист. Смешны мне ваши религии! Надо же до такого додуматься – купаться в ледяной воде! Варварство!..» – бубнил я как человек, отвергнутый и убеждающий сам себя в том, что не больно-то и нужно.

Тут лед подо мной и проломился.

В угги хлынуло, словно в трюмы «Титаника», вода обварила тело; почки, печень и легкие скакнули под самое горло и лапки поджали, чтоб не залило. Полы пуховика распластались по сторонам, как подол платья. Цепляясь свободной рукой за обламывающиеся ледяные края, я стал хватать ртом воздух, быстро и возвышенно думая, что могу прямо сейчас вот так вдруг взять да и отправиться туда, куда двадцать два года назад меня чуть не отправила таблетка врача, куда полгода как отчалил мой отец. Вся жизнь пронеслась перед глазами. Я не сразу понял, что погрузился только по грудь, захлебнуться никак не получится.

Вспомнился самый страшный грех наших евреев, о котором поведал Петрович. Используя потайной сток, они сливают в пруд нечистоты. От еврейских ли помоев вода с этого края никогда не замерзает или от того, что ключи здесь сильные бьют, не знаю. Но как я мог про это забыть?!

Тем временем я стремительно превращался в один большой холынский огурец: принятая богом нижняя половина стыла в святой воде, а верхняя, оставшаяся неомытой, начала похрустывать и покрылась пупырышками.

Ступая в чавкающем иле, я двинулся к берегу. Аккуратно, чтобы не наступить на рыбу. Рыбы-то зимой спят, не хотел бы я, чтоб на меня наступили, когда я сплю. А с другими надо поступать так, как хочешь, чтобы поступали с тобой.

Держа, вопреки вопиющему мелководью, топор и телефон над головой, я выбирался из загрязненной евреями, но все же святой воды.

А может, все-таки целиком окунуться? А то выйдет – я подмокший, а не окунувшийся. Да и то как-то все низом пошло. Правда, сточные воды эти, еврейские… Можно снежком обтереться. Снег тоже вода, только не жидкая…

Как был в пуховике, я стал приседать, стараясь омыться целиком, перекладывая телефон из одной руки в другую.

«Я не хотел… прости, Серега… прости, Буратино… я не хотел, чтобы тебя так…»

Выполз на берег. Ледяная тишина гудела. Сосны отморозили носы-сучки.

– Сосед, ты в порядке?

Этот вопрос чуть не спихнул меня обратно. И кто же это?! Еврейский муж! Увидел меня в окошко и приперся спасать. С мотком автомобильного троса. Хотел меня крюком из нечистот своих выловить.

Запахиваясь, я мотнул топором, закутанный собеседник мой отскочил.

– В-все х-хорошо! Вот реш-шил ок-кунуться.

– Как вода?

Я не ответил, а сосед ткнул пальцем в мою правую ногу.

Оказалось, я выбрался на сушу на одну ногу босым. Правый сапог засосало. Стащив оставшийся, я, неистово шевеля каменеющим телом, под уговоры соседа «не надо» полез назад в ледяной пролом, шаря в колышущемся небе. Звезды от любопытства повылезли и, глядя на меня, мелко тряслись.

Ничего не нашел. Сплошная жижа. Надо будет весной таджика сюда загнать, пусть поныряет.

– Ну, п-пойду, – махнул я соседу и пошкандыбал к дому. Прямо безлошадный драгун, отбившийся от наполеоновского стада. Бреду, дрожа, по земле, где я чужой, и только снежок под ногами хрустит.

Треньк. Эсэмэска. Раз в такое время пишут, значит, важно. Едва попал пальцем по кнопке.

«Она сейчас приедет с медом. Что делать?! У меня ж аллергия».

Бил и целовал

Когда мне исполнилось семнадцать, подвернулась подработка в соседнем доме – надо было встречать из школы второклассника, отводить домой, кормить и помогать с уроками. График университетской учебы позволял, деньги были очень кстати – родители едва сводили концы с концами, я сидел без гроша. Не раздумывая, я позвонил по указанному телефону и предложил свои услуги. После короткого телефонного разговора с дамой, представившейся матерью второклассника, я был одобрен без всякой очной ставки и уже на следующий день приступил к выполнению обязанностей.

Гувернером я сделался зимой, заняв место скоропостижно упокоившейся бабушки. Клумбы были погребены под высокими сугробами, носы краснели, на ресницах повисали сосульки. Моим подопечным оказался беловолосый мальчишка с веселым и легким нравом. Я встречал его у школы из красного кирпича, украшенной белыми узорами на манер торта, и вел мимо зоомагазина. Там даже в самый трескучий мороз топтались птичники, собачники и кошатники со своими коробами, накрытыми теплыми попонами, из-под которых чирикало, тявкало и мяукало. Я переводил маленького блондина через потоки Ленинского проспекта, и, миновав аптеку на углу, мы оказывались во дворе восьмиэтажного дома под номером семьдесят три дробь восемь, где в седьмом подъезде, в трехкомнатной квартире на втором этаже и проживал мой малолетний хозяин.

Отперев дверь и сняв куртки, мы разделялись: второклассник включал мультики, а я читал короткую инструкцию, оставленную на кухонном столе неуловимой матерью. Ознакомившись с ц/у, я извлекал из холодильника тот или иной полуфабрикат, разогревал и звал мальчишку к столу. Забегая вперед, скажу, что его родителей я так никогда и не встретил, и только еженедельные конверты, исправно оставляемые рядом с очередной инструкцией, и забитый холодильник подтверждали их существование. Откуда такое доверие? В самый первый мой визит мне было велено оставить на комоде паспорт, через день после этого документ лежал на прежнем месте. Каких-либо пояснений я не получил, решив, и, видимо, справедливо, что проверку прошел.

Съев грибной, овощной или мясной суп, расправившись с куриной, говяжьей или свиной котлетой с непременным картофельным пюре, мы выпивали по стакану какой-нибудь сладкой жидкости и садились за уроки. Решение простейших арифметических задач и элементарное грамматическое упражнение отнимало у нас уйму времени и задерживало меня до вечера. Дело в том, что мой подопечный соглашался приступать к домашнему заданию, только посмотрев какой-нибудь фильм. В первые дни я сопротивлялся, ссылаясь на собственное расписание, а также на то, что фильмы предлагались совсем не детские. После непродолжительного противостояния я вынужден был уступить – без видеосеанса маленький блондин не делал уроков вовсе.