Сергей Носов - Франсуаза, или Путь к леднику Страница 31

Водитель наш средних лет, молчаливый, хотя и говорит по-английски. Но спящим в машине безразлично, на каком языке и кто говорит. Мы с ним вдвоем всю дорогу молчали. Ну что же поделать, неразговорчивый он. Да я и сам не хотел разговаривать. Я впервые ехал ночью по горной дороге.

Может, у них зрение, как у кошек? Может, у них так мозги устроены и глаза, что образуют вместе системы вроде приборов ночного видения, нет? Я в темноте не видел дороги. Хотя и таращил глаза. Фары, конечно, были включены, и что-то перед моими глазами все время мелькало, но я не понимал, куда и когда надо нам поворачивать. А он все время крутил руль: налево, направо – налево, направо – налево, направо. Но когда налево надо, а когда направо? Я сосчитал: между поворотом в одну сторону и поворотом в другую сторону проходило четыре-пять секунд. Он все время крутил баранку, туда-сюда, туда-сюда… Изредка появлялись встречные машины – как правило, фуры. Мне все время казалось, что едут они с дальним светом. На самом деле на этих дорогах только ближний свет и полезен. Но меня, пассажира, и ближний слепил. И еще мне казалось, что мы шуруем по встречной полосе. Ночью особенно остро переживаешь эту индийскую левосторонность – проклятое наследие англичан. Фары встречного целятся в лоб, но почему-то мы каждый раз проезжаем мимо друг друга.

Была одна остановка у поста. Мои, пробудясь, изволили выйти размяться. Пока проверяли наши документы, мы смотрели на звезды. Было тихо, тепло.

А дальше было все то же: мои уснули, а я смотрел вперед и по-прежнему не видел буквально ничего путного. А он крутил и крутил. И так всю ночь. Всю ночь и все утро.

Я думал, что драйверы здешние, они и есть божества или демоны – им, сверхъестественным, доверяем наши судьбы и жизни и больше не можем ни на что повлиять.

С рассветом заклевал все-таки носом. Я не слышал и не понял, как лопнула камера. Мы хотели к одиннадцати быть в Ришикеше, ну так что ж – не срослось. Как выяснилось, у него не было запаски. Нет, была. Но до нас – когда он вез кого-то в Наггар, где мы ждали его, – тоже лопнула камера, пришлось установить то запасное. Посмотри-ка, сказал мне Командор: на одном колесе от других отличался протектор.

Я спросил, спал ли он между той и этой поездками. Или он йог? Он не йог, и он отдохнет в Ришикеше.

Куда-то звонил, о чем-то договаривался. Сказал, что запаска будет часа через три.

К счастью, поблизости было кафе, таких дорожных тут много. Внизу по склону виднелись крыши домов.

Пора о главном.

Сейчас. Подожди.

Не поверишь, я спас жизнь человека. У меня язык сейчас едва повернулся произнести эту фразу. Никому из наших в том не признался – как-то это слишком нелепо: «спас жизнь человека» – называлось бы как-нибудь по-другому, может, сказал бы. А тебя давно не стесняюсь. Понимаешь, меня стесняет я сам, больше чем ты. Он, который как я. А тобой, Франсуаза, не так я стеснен, как сам, бывает, собою.

Мы уже отобедали в придорожном кафе. Командор пошел купить воды, Люба и психотерапевт разложили на столе карту. А мне захотелось отлить. По возможности я избегаю пользоваться местными туалетами. Тем паче природа тут. Я прошел по дороге до поворота, вверх тропинка вела, там были кусты. Я поднялся, встал за куст и стал с чистой совестью отливать. Ну, обычное дело. Я уже говорил, что здесь что-то происходит со временем. А сейчас, то есть тогда, пошла вообще ахинея какая-то. Время – тормоз! Ему взбрело тормозить. Как будто есть одно настоящее, и только оно – на ближайшее прошлое и ближайшее будущее. По тропинке откуда-то сверху бежит мальчуган лет девяти, он в синем школьном костюме (здесь у них синяя школьная форма). Одновременно вижу красно-желтый нарядный автобус слева от меня на шоссе, вижу совершенно отчетливо, как пересекаются их траектории. Автобус для проформы гудит, как принято здесь перед поворотом за гору, мальчик не слышит и не видит его, а если и слышит, ему уже не остановиться. Я же вижу смуглое лицо мальчика, черные глаза, он похож на нашего цыганенка, вижу круглый значок на лацкане пиджака, меня бросает наперерез через кусты, я промахиваюсь, опоздав, ударяюсь грудью о землю, но правой рукой успеваю схватить его ногу. Он падает. Мы съезжаем по склону. На условной, на очень условной обочине лежат его руки. Мимо нас проносится на тормозах красно-желто-нарядное и замирает, повернувшись поперек дороги.

Я вижу себя стоящим на шоссе. Мальчик тоже стоит рядом, у него разодрана щека и кисть руки. Он молчит. Все кричат. Все – это все, кто высыпал из автобуса. Странно, что автобус не перевернуло. Остановился джип. Кто-то – водитель автобуса? – что-то возбужденно мне говорит. Если бы не я, мальчик был бы раздавлен. Я не знаю, это ли говорит мне водитель автобуса, но я знаю, что знаю. Я не понимаю, что они говорят, о чем кричат. Мне хочется убежать от них. Я поднимаюсь по тропе, с каждым шагом быстрее, быстрее. Я бегу – насколько можно бежать по тропе на подъем. Кусты. Деревья. Лощина. Здесь трава. Это тебе не лунный Ладакх.

Я ложусь на спину и вижу ветки сосны. У меня как будто обостряется зрение. Мне кажется, я вижу каждую отдельную иголочку, каждую отдельно, как бы высоко она ни была. Я не знаю, как долго лежу – минуту, час или год. Мысленно я не здесь, но и здесь – и мысленно, и физически. А. и Б., я вижу их, как их могла бы увидеть собака Бархатова. Над головой ветка, на ней могла бы сидеть – водятся ли они здесь? – белка, на которую мог бы глядеть лежащий на боку А., а что касается Б., он бы, как я сейчас, лежал на спине и смотрел на небо, жаль, что не видит Бархатов ни этой сосны, ни этого неба, он бы нарисовал.

Вижу себя на ногах. У меня в ушибах нога и разодран живот. Не чувствую, но вижу эти царапины и ушибы. Кажется, повредил шею – наверное, ударился шеей о камень. О тебе я не думаю, Франсуаза, просто ты не приходишь мне в голову. Надо идти. Меня ждут и, наверное, ищут. Я не хочу спускаться по той тропе, хочу спуститься по этой стороне склона. Тут еще одна тропка, я иду по ней и скоро понимаю, что она козья. Этак долго можно по ней пробираться, ища, куда поставить стопу, – надо помогать руками. Перехожу сбегающий с горы ручей, не боясь промочить ботинки, и вижу на уступе выше себя Командора. Он машет мне рукой, чтобы я поднимался к нему.

Прикарабкался. Стою во весь рост. Вижу восторг на лице Командора. Что-то случилось необыкновенное. Он что-то хочет сказать очень важное, но, взглянув на мои джинсы, отвлекается чем-то другим – типа того (читаю в глазах): никак против ветра? Зараза, я даже не застегнул ширинку!

Я пытаюсь решиться сказать, что спас человека, но язык, понимаю, не способен «я спас человека» сказать.

Он:

Идем, такое увидишь!

Ведет меня за утес. Там цветет дикий шиповник. Стоит психотерапевт, Константин Юрьевич Крачун, наш с тобою биограф, прячась от кого-то за кустом шиповника. Оглядывается. Подает нам знак: тише, тише!

Мы подходим к шиповнику, пригибая головы. Раздвигаем кусты. Там площадка, небольшой грот, каменные ступени ведут куда-то вверх за край склона. В шагах двадцати от нас на каменной плите сидят двое. Это – песьеголовые. По-видимому, отец и сын.

На них одежда, несколько отличающаяся от той, что носят местные жители. Оба в коричневых балахонах и в серых штанах. На ногах – ботинки.

Оба негромко о чем-то говорят друг с другом. Вполне нормальный, хотя и непонятный язык. Мы бы могли, если бы знали язык, понять, о чем они говорят, такое небольшое расстояние между нами. Младший при этом покусывает сухую ветку, которую держит в руке.

Ничего себе, говорю я, не веря глазам. Давно сидят, шепчет мне Командор.

Мы замечены. Оба глядят в нашу сторону. Оба встают.

Поняв, что нас обнаружили, Командор произносит: идем. И мы вслед за ним выходим из-за кустов, словно там и не прятались.

Мы стоим на расстоянии и глядим друг на друга – мы на них, они на нас. Улыбайтесь, говорит психотерапевт. Мы пытаемся улыбаться. Психотерапевт, скрепив ладони в пожатии, поднимает руки над головой, демонстрирует песьеголовым знак дружбы.

Они отвечают неопределенными жестами.

Руки у них, как у нас. Причем у старшего на среднем пальце левой руки перстень с камнем, настолько большим, что, сверкая на солнце, камень виден издалека.

Командор показал фотоаппарат, как бы испрашивая разрешения.

Старший сделал рукой: нет-нет.

Командор энергично закивал, мол, никаких проблем, понимаем. Писихотерапевт и я – мы тоже киваем, пытаясь продемонстрировать всю глубину нашего понимания.

Песьеголовые, не сговариваясь, поворачиваются к нам спинами и поднимаются, не торопясь, по ступеням лестницы. Мы провожаем их глазами, пока они не исчезают за склоном горы.

Потом, не в силах выразить свои восторги, мы долго общаемся междометиями, типа ничего себе, вот это да, ух, м-да, отпад.

Потом торопимся вниз – рассказать об увиденном Любе.

31

– Ты не знаешь, где моя черная сумка? Помнишь, черная сумка на молнии?

– Зачем она тебе?