Александр Староверов - Баблия. Книга о бабле и Боге Страница 31

«Вот это да, люди так не кончают», – успела подумать она и потеряла сознание.

Проснулась Алика очень рано, от первых лучей солнца, пробивавшихся сквозь неплотно прикрытые занавески. Сразу увидела волосатую подмышку лежащего рыцаря. Оказывается, она спала, почти уткнувшись в нее лицом. Противно почему-то не было. После того, что вчера произошло, стал ей этот глупый и сильный дурашка родным. Роднее всех на свете. Уютно с ним вот так вместе лежать, спокойно и тепло. Захотелось прижаться к нему, погладить, поцеловать в небритый подбородок. Алика оперлась на локоть, приподнялась и потянулась к колючей щеке, но внезапно, словно подстреленная перепелка, рухнула на подушку. С другой стороны благородного героя лежала голая Антуанетта.

– Сууууукааа, – почти ультразвуком заверещала она, запрыгнула на мощную грудь рыцаря и, нагнувшись, вцепилась в волосы подлой соперницы.

– Шалава, шалашовка дешевая, шлюха подзаборная, убью!

Не до конца проснувшаяся Антуанетта инстинктивно двинула пяткой Алике в живот.

– Ты чего, свихнулась? Совсем дура стала, ты чего творишь, колес объелась? Курица драная, да отвали ты от меня.

Антуанетта сопротивлялась как могла. Царапала лицо, больно щипала за сиськи.

Благородный рыцарь проснулся и тут же охренел. Не самое лучшее пробуждение в его жизни получилось. Две разъяренные бабы мутузили друг друга, страшно при этом ругаясь и противно визжа. Причем полем битвы был он сам. На нем все и происходило.

– Девочки, ну не ссорьтесь, – попытался помирить он баб. – Вы обе хорошие. Нам же хорошо было вместе. Лучше любовь, чем война. Давайте продолжим наши игры.

Бывшие подруги на секунду замерли, посмотрели друг на друга и синхронно, как будто долго репетировали вместе эту сцену, набросились на рыцаря. Алика вцепилась ногтями ему в грудь. Антуанетта вырвала клок волос с лобка. Алика укусила за ухо. Антуанетта драла длинными пальцами ноздри.

– Тварь…

– Кобель…

– Поиграть захотел…

– Ща поиграем…

– Больше ни с кем играть не сможешь…

– Игралку оторвем…

– Сука…

– Ничтожество…

Благородство рыцаря имело свои пределы. Он схватил девок за узкие талии, забросил их себе на плечи и понес через гостиную к выходу. Двери открылись, мир вокруг Алики быстро завертелся, через секунду она обнаружила себя сидящей голой задницей на холодном и грязном асфальте. Из разодранной коленки сочилась кровь. Еще через секунду на нее шлепнулась вопящая Антуанетта. Потом из двери прощальным салютом грустно полетели их еще вчера такие красивые, а сейчас скомканные и жалкие тряпочки. А потом дверь захлопнулась. Тряпочки еще кружились в воздухе, а подружки уже, обнявшись, рыдали друг у друга на грудях четвертого размера и жаловались на жизнь.

– Гад он.

– Сволочь.

– Как он мог?

– Как ты могла?

– А ты?

– Все равно он гад.

– И сволочь…

Унизительно было очень. Вот так сидеть голыми задницами на асфальте и плакать. Трахнули их и выбросили, как использованные презервативы. И это их, королев мира практически. Как он мог, как посмел?! Да кто он вообще такой? В глазах Антуанетты вспыхнул огонь мести.

– Слушай, подруга, я вспомнила, ты же бог у нас. А давай он раскаиваться будет неделю… нет, месяц… нет, вообще всю жизнь. Или лучше развей его по ветру. Или в жабу преврати, как официанта. Помнишь?

Алик вспомнил, все вспомнил. Удивительное дело, за время их существования в образе девочек он начал забывать, что он бог. Не важным казался этот факт, гораздо важнее было; кто как на него (на нее?) посмотрит, что скажет вон тот красивый парниша и правильно ли облегает грудь лиф вечернего платья. Даже гогот и восхищенное цоканье миниумов в ее сторону казались важнее. Как будто пелена глаза застилала. Вуаль. Он не поглупел, нет. Внутри он оставался все тем же циничным, усталым делягой из Москвы, неожиданно сошедшим с ума и ставшим богом. А снаружи… Мир искажался. Вуаль причудливо преломляла окружающую действительность. Перед Аликом раскрылась тысячелетняя тайна загадочной женской логики.

– Так, значит, они не дуры, как я раньше думал. Значит, все эти немотивированные истерики, глупые эсэмэски, идиотская самоотверженность, умопомрачительная подлость и прочая чушь – не следствие врожденной тупости. Просто вуаль искажает. Способ жизни у них такой. Сверхзадача неосознанная, родить, жизнь продолжить. Отсюда все. И между прочим, в этом есть правда, большая правда. Чуждая мужикам, но правда. Правдивее нашей будет. Вернусь в Москву, надо для жены что-то хорошее сделать. Показать ей, что понял ее. Куплю что-нибудь дорогое. В театр сходим. И перед Наташей извинюсь. И тоже куда-нибудь сходим.

– Ну так чего, будем козла в жабу превращать? – прервала размышления Антуанетта.

– Козла в жабу? Будем. Всех будем. А ты пока раскаивайся давай.

– За что, Алика?

– Сама знаешь за что. Видела вчера, что я не в адеквате, и подсуетилась сразу. И не Алика я тебе, а Господь Всемогущий. Поняла?

– Поняла, – обреченно вздохнула Антуанетта и начала покаяние.

Алик товарища (подругу?) не слушал. Он размышлял, не стоит ли закончить эксперимент с девичеством. Вроде бы испытал уже все. Решил, что не стоит, уж больно приятно было быть бабой. А еще очень хотелось влюбиться и родить от любимого. Почувствовать, что это такое вообще…

Антуан оказался шлюхой. После случая с благородным рыцарем он (она?) стал давать всем подряд. Правда, с богом в постельных делах предпочитал не пересекаться. С ним была другая проблема. Алик замучился делать ему (ей?) безоперационные аборты. Контрацептивов Антуанетта не признавала. Таблетки, видите ли, портят фигуру, а презервативы убивают ощущения. Конечно, хорошо ей, когда господь личным гинекологом работает. Даже наказать ее как следует не получалось. Ведь теперь Алик понимал женщин. Просто бесится девка. Ищет оптимальный путь для продолжения жизни. Глупо, но ищет. Не виноватая она, он сам пришел, гормон этот проклятый. Может, и найдет. Хотя шансов, конечно, мало.

Алику после прозрения стало намного хуже. В вуали появились дырки. Нет, он еще флиртовал с мужиками и даже спал с ними. Но все было не то. Только удавалось забыться, почувствовать себя беззаботной, неотразимой Аликой, даже влюбиться почти, как сразу неприглядная картина реальности лезла сквозь прорехи в вуали. Романтика разрушалась. Искренность пропадала, и все начинало походить на флирт молодящегося педика с ничего не подозревающими натуралами. Фу, отвратительно. Он снова стал чувствовать себя мужчиной и сделать с этим ничего не мог.

Кончилось все достаточно неожиданно. Однажды, после многодневной оргии, измученная Антуанетта притащилась с несчастным видом к ним домой и, смущаясь, рассказала, что она, наверное, заразилась всеми нехорошими болезнями сразу. Но было так клево, что оно того стоило. Алик взбесился. Ничего не говоря, он превратил Антуанетту снова в Антуана. Посмотрел на него и грустно сказал:

– Не достоин. – Потом посмотрел на него еще раз. Потом на себя в зеркало. Тяжело вздохнул прошептал: – Да и я не достоин тоже.

И снова стал собой. Антуан рыдал, просил вернуть женский облик. Нес какой-то бред о толерантности, о том, что он транссексуал, о том, что он, Алик, именно таким его и создал. И виноват он в этом сильно. Ему и исправлять. И лучше бы он его убил. Или не воскрешал…

Алик слушал его монолог, и на него наваливалась тоска.

«Тоже мне бог, – думал он. – Одного человека нормальным сделать не могу. А туда же, бог… Лузер я какой-то. И мир не улучшил. И зажечь, как следует не удалось. И удовольствия не получил никакого. Ничего не получил. Не сумел…»

К тоске подмешивалась тревога. Она росла. Потом заполнила все вокруг. Потом все задрожало. И внутри, и снаружи. И он оказался у себя дома на кухне перед разъяренной женой.

8 Сашка

– А? А? Позвонить? – истошно орала Ленка. – Я сейчас позвоню, я узнаю. Посмотрим, как тогда ты запоешь. Что, испугался?

Алик смотрел на жену слегка отстраненно. Не успел еще отойти от своей бурной жизни в Либеркиберии. Отстраненность помогла. Прочел он в Ленкиных глазах страх и вопрос прочел: «Ты мой? Я твоя? У нас же дети, их растить надо, на ноги ставить. Так ты мой все еще?»

Жена кричала от страха. Что вот, появилась какая-то чужая самка в их жизни. Молодая и красивая, наверное. И он, Алик, может соскочить к ней, и мир тогда разрушится. И снова станет холодным и опасным. И никто не защитит. И придется устраиваться самой в этом страшном и холодном мире. А на ней три комочка, три кровинушки родненьких. И одна она им будет опорой. Потому что самец, он что? Кого трахает, с кем живет – того и любит. И детей от той только любит, с кем живет. И защищает только ее…

Ленка вопила от ужаса, хотя и не ее это мысли были, не логическим путем она к ним пришла. Глубоко все сидело, намного глубже, чем в голове. В ДНК, в спинном мозге, в гормонах, в самой сути ее. Действительно, животным был этот страх.