Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник) Страница 31

К кому бы присосаться, получить хоть капельку сил, хоть немного тяжести и веса, иначе рано или поздно нить оборвется, и я улечу. А девушки-коммунистки бодро идут по обе стороны от меня, переговариваются, кивают знакомым, суют в руки газеты. Они продают книги, цветут и довольны всем, кроме нынешнего режима. Неожиданно для них и для себя, по дороге к метро Охотный ряд, я спрашиваю, что они думают о птицах.

– Я не люблю птиц, птицы мерзкие, – орут они почти хором, выпуская в мутное февральское небо пар.

Поезд битком набит усталыми, измученными работой людьми. Пропускаю его, сижу на лавочке, прижавшись к мраморной стене мавзолея метро. Катаю по ладони три монетки достоинством один рубль каждая, украшенные сиамским близнецом – двуглавым орлом. Люди в этом городе гнут спины в среднем за тысячу, ну, полторы тысячи двуглавых орлов в месяц. Двуглавые орлы бывают маленькие, средние и большие. На три маленьких двуглавых орла можно целый день кататься туда-сюда на устаревших и грохочущих поездах метро. На пять маленьких двуглавых орлов или на одного большого можно приобрести булку. На пятнадцать маленьких можно купить пачку сигарет или презервативов. На двадцать пять маленьких двуглавых орлов – зеленую книгу серии «Азбука-классика». Двухголовый мутант возродил некогда угасшую лихорадку. Люди города снова судорожно кинулись на ловлю любыми средствами этих загадочных птиц.

Куры

– Какая-то худосочная, жилистая курица, – сказал мужчина, отрывая зубами кусок от куриной ноги.

– Наверное, много пила, курила, занималась сексом и совсем отощала. Отчего же курице еще отощать, летать-то она не умеет.

– Да уж: ты у меня – не царица, курица – не птица, у нее и крылышки-то… – он вертит перед лицом женщины дохленькое, покрытое поджаристой кожицей куриное крылышко. Они беззаботно смеются.

Нынче курица-гриль – сто двадцать рублей штука. Но куры-гриль интересны не только этим. Есть один человек, имя его переводится с югославского примерно как «тот, который ничего не боится». Раз в полгода мы видимся. Недавно он пригласил меня в кино. Под проливным осенним дождем, кутаясь в короткое вельветовое пальтецо, сожалея о стекающей по щекам туши, вздыхая, что не произведу на него предполагаемого неизгладимого впечатления, я ждала, когда же он наконец усадит меня в какую-нибудь из своих машин и повезет в кино. Он опоздал на полчаса. Когда-то я была его первой любовью в возвышенном и непошлейшем смысле. Теперь я жду его полчаса под аркой, от которой убегает та улочка, где познакомились Маргарита и Мастер. Подъезжает черная машина (в темноте октябрьского вечера они все черные), в приоткрытом окне вижу расплывшееся лицо моего давнего ухажера, он делает знак рукой, чтобы я подходила. Интересно, он хотел, чтобы я ждала его здесь, рядом с Тверской. Или ему настолько все равно, что он даже не задумывается о таких мелочах, «ну и ладно, подождет». Сажусь, разглядывая его искоса. Он обрюзг и небрежно одет. Как потухший кусок железа, который не так давно был метеоритом. Частью звездного дождя. Не блещу и я. Что ж, так всегда. Между тем мы продвигаемся по городу, и он объясняет, что в кино мы уже давно опоздали. Придется поехать в гости к одному другу. Неужели во всех кинотеатрах Москвы одновременно и давно начался фильм? И мы везде опоздали?

Чтобы как-то поддержать разговор и не молчать, спрашиваю, как сейчас в Белграде. Он отвечает, что у него там много родственников, но никто не пострадал, все уже привыкли. «С каких это пор ты стала интересоваться такими вещами», – удивился он, и мне захотелось замолчать.

Подъезжаем к дому друга на Фрунзенской набережной. В лифте «ничего не боящийся» (так и не научилась правильно выговаривать его имя по-югославски) здоровается с полной женщиной в квадратных офисных очках, которая оказывается мамой друга. Украдкой рассматриваю «ничего не боящегося» искоса. Его черные как смоль, жесткие волосы взъерошены, глаза похожи на глаза тоскующего ньюфаундленда, и он здорово обрюзг. Теперь понимаю, почему раньше, когда мы частенько ходили в югославское посольство есть традиционные блинчики, он говорил, что худеет и пил минеральную воду. С тех пор прошло четыре года, мы оба очень изменились. Сейчас мы стоим в прихожей большущей квартиры, отремонтированной по европейским стандартам, о мою ногу трется черная египетская кошка сфинкс. В дверях одной из комнат возникает Вася, я с трудом узнаю бледного молодого человека, которого мы как-то встретили в клубе Дворца Молодежи. Да, Вася повзрослел. Он заспан, зол и небрит. Нас приглашают на кухню. Мы садимся: я, «ничего не боящийся» и Вася. Васина мама стоит, прислонившись к кухонной тумбочке, и воодушевленно рассказывает о своем новом бизнесе – сети киосков «Куры-гриль». Предлагает ребятам развозить кур, всем, кто заказывает обеды в офисы, в банки. «Ничего не боящийся» и Вася сосредоточенно слушают. Вася попутно старательно пережевывает перемолотые зародыши пшеницы и предлагает нам, утверждая, что для потенции это очень помогает. Мне захотелось домой. Никому нет дела до моего настроения, все увлеченно обсуждают выгоду вступления в бизнес кур-гриль. Женщина в квадратных очках рассказывает о расценках и курит. Раздается кашляющий дверной звонок. Засуетились, понизили голоса – пришел Васин папа. Вскоре он показался в дверях кухни. Папа как папа, лет пятидесяти, очень усталый и голодный после работы. Только он как-то уж очень властно и даже несколько зловеще спросил, будто никого на кухне не было «как зовут», просверлив меня холодными стеклянными глазами.

Я шепотом ответила. Он, молча, удалился в залу, где ужинал в компании какого-то неугомонного грузина, которого было слышно и видно через стекло запертой двери.

Наконец, мы собрались уходить. Женщина, властелин кур-гриль отправляла кому-то факс из аппарата, стоящего в коридоре, носила ужинающим в зале еду. Египетская кошка сфинкс на попытку нежно почесать ей за ушком, укусила меня, «никого не боящийся» высадил меня у трамвайной остановки, а сам поехал в тренажерный зал. Я провожала глазами машину, с облегчением подумав, что никогда больше его не увижу.

Дома по телевизору шумят «Новости».

«Вы уже неделю занимаете должность …» Лицо того, к кому обращается корреспондент, показывают крупным планом. Ба, да это же Васин папа собственной персоной.

– А кто он? – интересуюсь я у бабушки, подкованной во всех последних политических новостях.

– Новый глава пресс-службы президента, такие вещи надо замечать.

– Я у него на днях была в гостях. У него жена торгует курами-гриль.

– И где ты только не была…

Раннее утро. Не спится. Едва уловимо прилетает новый день. Свежий, даже холодный ветер врывается в форточку. За окнами от окружающих домов доносятся крики петухов, живущих на балконах и на кухнях московских квартир. Сначала кричит один, потом на его крик отвечают, не отставая, птицы соседних микрорайонов.

Однажды, во дворах, недалеко от центра Москвы, я приметила бабульку в заношенном коричневом пальтишке, подошла спросить время. Старушенция сосредоточенно что-то объясняла трем курицам, которых держала на поводке-веревочке, три худенькие коричневые курочки были привязаны одна за другую за когтистые чешуйчатые ноги. Они ковыряли землю в поисках еды. Вместо предполагаемого «который час», я поинтересовалась, несутся ли куры. Этот вопрос показался мне более уместным. Бабулька не была раздосадована интересом к ее «птице», даже наоборот, вопрос польстил ее самолюбию. Она вежливо сообщила, что куры несутся примерно раз в два дня, и яйца не какие-нибудь там поддельные, а натуральные. Две ее лучшие подруги вслед за ней тоже завели дома по курице – во-первых, живая душа, есть с кем перекинуться парой слов, к тому же польза и экономия, а один дед в соседнем подъезде всех перещеголял – с весны держит на балконе козу.

Да уж, курица – несчастная птица. Знай, неси яйца, которые отбирают. А придет время, и саму поджарят к празднику. Куры-дуры.

Вообще-то ее считали деревенской ведьмой. Но для меня она навсегда останется Василисой Прекрасной. Одно из совершенных ею чудес – в тридцать шесть сбежала от мужа, босиком, с тремя детьми к красавцу-ямщику, который был младшее ее на десять лет. Который в итоге женился на ней, за что был лишен наследства, отлучен от семьи. И стал моим прадедом.

Это когда-то давным-давно. А потом уж она была подслеповатая. Совсем сморщенная и седенькая. Худенькая, но жилистая. С острым и пронзительным серо-голубым взором. Носила юбки до пят, овечьи безрукавки и разноцветные платочки: белые, черные и еще ковровые – в цветочек.

Иногда она выходила на пустырь, где шины грузовиков оставляли глубокие ямы, и после дождя разливалось целое болото. Приставляла руку козырьком ко лбу и осматривала окрестности. Глядела на север. Потом на юг. Выясняла, что делается у соседа. Что происходит у воровки Зины. Потом возвращалась к себе. Дел у нее всегда было много: огород, поле картошки, сад из восьми скрюченных яблонь, вечно чадящая печка. Ближе к вечеру она грозно брела в курятник, доставала побуревшей от лет рукой из огромного чугуна мятую с пшеном картошку и созывала «курей», повелительно бормоча им: «типа-типа». Среди ее кур обязательно попадались клювачие петухи, толстые и бездумные куры-тетки и еще худенькие суетливые курочки, которые, когда их пытались поймать, начинали метаться, били крыльями и истошно кудахтали на всю округу. Их прабабушка ворчливо обзывала «шалопутными». Когда одна из шалопутных куриц отказывалась возвращаться вечером восвояси, Василиса Прекрасная превращалась в футболиста, носилась по огороду, широко расставив ладони, пытаясь «загнать шалопутную» в черный проем двери курятника, откуда тянуло сеном, сыростью, пером, пометом, картошкой и крысиными гнездами.