Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник) Страница 32

– Ну что, су-ки! – заорал он, размахивая оружием. – Так кто из нас тё-тя?

Это была его ошибка. Он всё равно бы не смог выстрелить, и подростки это почувствовали. К тому же были пьяны. Вместо того чтобы разбежаться, его стали потихоньку окружать. За спиной встали двое. Лецке ещё мог выстрелить в воздух, но его хватило лишь на то, чтобы дико закричать. Это не подействовало.

– Газовый! – выкрикнул кто-то. Один повис на руке, направив дуло в землю. Другой ударил по затылку. Лецке упал, выронив пистолет.

– Мочи пидараса!

Его избивали ногами. Бахвалясь друг перед другом, соревновались в жестокости. От первых ударов Лецке ещё закрывался, но вскоре затих.

Мезряков говорит на веб-камеру.

9 сентября 201… года.

«Когда я услышал с улицы крик Антона, то сразу выбежал во двор. Но было уже поздно. Я увидел лишь спины разбегавшихся. Антон лежал на земле лицом вниз, беспомощно раскинув руки. Он был без сознания. Я проверил пульс. Слабый. Перевернув Антона, вынул из кармана мобильный и вызвал „скорую“. Она приехала быстро.

– Вы кто? – спросил врач, пока санитары перекладывали Антона на носилки.

– Брат. Можно вас сопровождать?

Он кивнул.

– А что случилось?

– Его избили.

– Звонили в полицию?

– Нет.

Больше он вопросов не задавал. Машину трясло, и бледное лицо Антона с полуоткрытым ртом подрагивало на подушке. Везли в ближайшую больницу, а она в трёх шагах.

– Куда его? – спросил я в приёмном отделении.

– В реанимацию. А что произошло?

Я рассказал. Антона увезли на каталке. Меня попросили задержаться.

– Вы родственник? – вскоре подошла медсестра, протягивая мне свёрток. – Заберите вещи.

Я взял не глядя. Она тут же развернулась. Но я остановил её за руку.

– Что с ним будет?

– Все вопросы завтра. Позвоните.

Записав номер телефона, я вышел в ночь. Было холодно. Зажав сверток подмышкой, я закурил. Потом нашел в мобильном Антона его жену, отправил эсэмэску: „Антон в реанимации. Его избили“. И дал адрес больницы. Остаток ночи я провёл за бутылкой, уставившись в окно. „Это случайность или закономерность? – стучало у меня в висках. – Случайность или закономерность?“ А если закономерность, то чем мы помешали? Тем, что не похожи на остальных? Что рассказывали друг другу сказочные истории? Делились несбыточными мечтами? Я ломал голову, пока рассвет не резанул по глазам. Только что я звонил в больницу. Сказали, что состояние Антона среднетяжёлое. Странная формулировка. Я переспросил, что ему грозит. Возможно, все обойдётся, а возможно, дело закончится инвалидностью. Я готовлюсь к худшему».

Мезряков протянул руку к мыши, но прежде, чем ею щёлкнуть, добавил:

«Таким было недолгое счастье Владислава Мезрякова».

Оксана Богуш узнала о случившемся от жены Лецке.

– Ну вот, доигрались, я знала, что этим кончится, – трещала та по телефону, прикрывая смущение. – Он был у меня накануне, я предлагала ему вернуться, но – нет. Теперь пусть сами и расхлёбывают!

Оксане Богуш сделалось страшно. Она была набожна и чувствовала, что совершила нечто ужасное.

– И зачем я вам поддалась, – тихо произнесла она. – Это проклятое заявление.

– Ну нет, милочка, не надо искать виноватого, – рассмеялась жена Лецке. – Идея была ваша.

Оксана Богуш повесила трубку. Жена Лецке тут же перезвонила.

– Да успокойтесь же, не казните себя, мы обе хотели как лучше. В конце концов, произошёл несчастный случай.

Оксана Богуш расплакалась.

– Когда навестите его, передайте, что я раскаиваюсь.

– Хорошо. Но он пока без сознания.

Когда закон не действует, остается взывать к совести. Поэтому на Руси о ней так любят говорить.

В Москве умеют футболить, отправляя по инстанциям. Проситель превращается в теннисный мячик, по которому лупят все, кому не лень. Но Мезряков знал московские порядки и в полицейском отделении сразу пошёл к начальнику. Седеющий полковник сидел за безвкусным казённым столом под накренившимся портретом президента. В стакане с авторучками торчала чёрно-оранжевая лента. Под люстрой вились мухи. Оторвавшись от бумаг, полковник поднял глаза. Мезряков представился, выложив на стол исписанный лист.

– Заявление от потерпевшего? – не читая, спросил полковник. У него оказался отрывистый, лающий голос.

– Он в коме. От меня.

– Вы родственник?

Мезряков уловил насмешку и понял, что полковник в курсе произошедшего.

– Я его сожитель, и вам это хорошо известно. Вы собираетесь возбуждать дело?

Полковник пробежал глазами заявление.

– Чудовищный случай! Я слышал. У вашего сожителя был пистолет. А разрешение на хранение?

Для Мезрякова это была неожиданность. Никакого оружия рядом с Лецке он не обнаружил.

– Это семейная реликвия, – нашёлся он. – Память об отце.

– Под стеклом. Она должна быть под стеклом. В ход её не пускают.

В Мезрякове закипала злость.

– Так вы будете возбуждать дело?

– О незаконном хранении оружия?

– Нет, по факту избиения.

– Тут нужно заявление родственника.

– Но я свидетель.

– Вы видели, кто бил?

Мезряков понял, что полковнику известны детали. Он, как улитка, прятался за формальностями. Мезряков сбавил тон.

– Хорошо, давайте начистоту. Мой друг, вероятно, останется инвалидом. Вы хотите оставить это безнаказанным?

Полковник вздохнул. Казалось, он перестал притворяться. Или это был следующий эшелон обороны?

– Конечно, вина есть. Но это как посмотреть. С их стороны была самооборона. Зачем вашему другу было размахивать стволом?

– Но его оскорбили!

Мезряков чувствовал, что ведёт себя глупо, и от этого разозлился ещё больше. А полковник стал сама любезность.

– Э, мало нас оскорбляют? Даже полицейских. А теперь представьте. Я привлекаю подростков, а они предъявляют пистолет. Терять-то им нечего. И чем это обернётся для вашего друга?

Мезряков обратил внимание, что он назвал Лецке «другом», а не сожителем. Похоже, началась игра в доброго полицейского.

– И что вы предлагаете? Замять?

Полковник пожал плечами.

– Ну зачем так. Паритетное начало. Вы забираете заявление, я возвращаю пистолет. Думаю, будет справедливо. И в ваших интересах.

Мезряков не шевелился. Полковник уткнулся в бумаги, давая понять, что аудиенция окончена. Мезряков не шевелился.

– Но согласитесь, ваш друг сам нарвался, – не выдержал полковник. – Кто же ночью гуляет? Да ещё один? Мы к каждому охрану не приставим, людей и так мало.

– В общем, не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

– Да уж, на улице, чай, не Франция, – неожиданно продолжил полковник. – Но это написал еврейский поэт.

Мезряков удивился, что полицейский знает Бродского.

– И что?

– Евреи везде в изоляции. В самоизоляции. Уже тысячи лет. Народ в народах. Я восхищён.

Да, это была игра. На Мезрякова смотрели тусклые глаза, существовавшие, как и рот, отдельно от лица. Он понял, что ничего не добьётся.

– Это не ваши глаза, где вы их взяли?

– Что?!

Рот полковника вдруг перестал быть сам по себе.

Мезряков молча поднялся и, разорвав заявление, сунул обрывки в карман.

На улице его охватило жгучее желание отомстить. Но кому? Москва безлика и неуловима. Она везде и нигде. Прошёл дождь, Мезряков шлепал по лужам, прокручивая в голове разговор с полковником. «С меня довольно! – думал он. – Справедливость, закон… У нас это абстрактные категории! Их всегда наполняли, чем хотели». Оступившись, он зачерпнул ботинком грязную жижу, и человечество опять вдруг представилось ему колонией страдающих бактерий, оккупировавших земной шар, биомассой, из которой вырывают куски, уничтожая целые её пласты, а она опять восстанавливается, как дрожжи. Это и есть основной закон, это и есть высшая справедливость!

Правда, как проститутка, её все хотят, но никто не любит. А при возможности насилует.

В больнице Мезряков застал врача, только что закончившего обход.

– Сознание к нему вернется, – на ходу сообщил тот. – Но затронуты отделы мозга, отвечающие за опорно-двигательную систему.

Мезрякова охватило бешенство. Он сделал с врачом несколько шагов.

– И разве это не тянет на уголовное дело?

– Конечно. Оно возбуждается автоматически. Больница обязана сообщать о таких случаях. – Мезряков скривился. – Кстати, ваш друг был пьян.

– Это исключено.

– У него в крови нашли алкоголь. Он принимает лекарства на спирту?

– Не знаю.

– Во всяком случае, в суде это будет против него.

Через день после того, как Лецке вышел из комы, его перевели в общую палату. Он был белым как полотно. Правая сторона лица слегка перекошена. Мезрякову объяснили, что это частичный паралич, который должен пройти. Мезряков через силу улыбнулся. Лецке ещё считался тяжелобольным, и когда Мезряков попросил разрешения находиться в палате весь день, ему пошли навстречу. Лецке занял койку у окна. Его соседом оказался словоохотливый старик, профессор истории с едкой улыбкой, которую прятал в клокастую бородку. Он то и дело выходил курить в туалет, зажав сигарету суставчатыми желтыми пальцами. Компанию ему раз составил Мезряков.