Виктория Токарева - Стрелец (сборник) Страница 32

Он повернулся и пошел в черную дыру открытой двери. Как тогда, в гостинице. И как тогда, ей захотелось крикнуть: «Подожди!»

Прошел год.

Шурка Соловей уехал в Израиль и прислал одно письмо с одной фразой: «Еврейство сильно не Израилем, а диаспорой во всем мире».

В Израиле перестают быть гонимым народом, расслабляются, и пропадает эффект натяжения, дающий Эйнштейнов и Чаплиных.

В Нину влюбился плохой мальчик Саша из ее класса. Плохого в нем было то, что очень красивый. Романова тут же перевела Нину в другую школу, за три остановки от дома. На новом месте в нее влюбился мальчик Паша, провожал до самого подъезда. Паша тоже никуда не годился, но Романова махнула рукой. Поняла, что бороться бессмысленно. На смену Паше придет какой-нибудь Кеша. Настал возраст любви.

На Рождество в Москву приехала Маша с обширным багажом и в широкополой шляпе, какие носили в период немого кино. Ее встречали многочисленные друзья с семьями. Набралось человек сорок. Не меньше. Маша любила пышно обставлять свой приезд. Это был ее маленький театр.

Носильщики вытаскивали из купе чемоданы и сумки. Багаж – в стиле ретро. Дополнение к образу.

– Ты помнишь Куваева? – спросила Маша, считая багаж. – Которого мы уговаривали на площади…

– Минаева, – поправила Романова.

– Правильно, Минаева. Знаешь, на ком он женился? – Маша выждала эффектную паузу. – На дочери эфиопского короля. На принцессе. У них дворец из белого мрамора.

– В Эфиопии?

– В Париже. На площади Трокадеро. Самый престижный район.

– А как они там оказались?

– В Эфиопии произошел переворот, и папаша-король сбежал во Францию вместе с семьей и деньгами. А у Минаева в Париже шла пьеса. Они в театре и познакомились. Представляешь? А я ему метлу обещала, дворы подметать…

– Не обещала, – уточнила Романова. – Ты сказала, что все метлы розданы.

– Представляю себе, как он сейчас смеется над нами. Хихикает в кулак…

– Он умер, – мрачно сказала Романова. – Покончил с собой.

– Ерунда. Это КГБ распускал слухи, чтобы другим неповадно было сбегать.

Маша отошла к носильщику, чтобы рассчитаться.

Подул ветер и снес шляпу с Машиной головы. Шляпа пролетела по воздуху, потом покатилась по земле, как колесо. Еще несколько метров, и ее занесет под тяжелый, грязный состав.

Все всполошились и, как заполошные куры, бросились догонять шляпу. И Маша тоже побежала.

А Романова осталась стоять. Смотрела и думала: кто же надевает такую шляпу в такой климат…

…Успеют, не успеют… Схватят, не схватят… Все бегут за счастьем, как за шляпкой, с вытянутой рукой, вытаращенными глазами, достигают верхнего ля-бемоль, умирают под мостом, женятся на принцессах, плачут до рвоты, надеются до галлюцинаций – и все за полтора часа. Даже если жизнь выпадает длинная, в сто лет – это всего полтора часа. Даже меньше. Как сеанс в кино.

Рассказы

Щелчок

Я поехал с мамой в дом отдыха. В это лето я поступил в институт и мама взяла меня отдохнуть. А вместе с мамой поехала ее подруга с дочкой. Дочку звали Людка. Людке было шестнадцать лет, но она вела себя как ребенок, притом избалованный. У нее было какое-то запоздалое развитие. В шестнадцать лет она вела себя как в десять. Мама мне объяснила, что она болела, училась дома, в школу не ходила, с ровесниками не общалась, ее баловали. Ее болезнь называлась ревмокардит. Инфекция жрет сердечный клапан, жуткая вещь…

– Да… – сказала я. – Знаю.

– Откуда ты знаешь?

– У меня тоже был ревмокардит.

– Ну вот… Наши мамы уезжали на работу, а нас оставляли одних. Мне говорили: Митя, следи за Людой.

– Ты и следил, – подсказала я.

– Да нет. Она мне не нравилась. Дура какая-то… Сзади подкрадется и крикнет над ухом. От неожиданности кишки обрываются. Или вырвет что-нибудь из рук и удирает: отними, отними… Раздражала ужасно. Просто дуры кусок.

– А почему кусок, а не целая дура?

– Она, в общем, была очень способная. Я с ней занимался математикой. На ходу хватала.

– И однажды вы пошли купаться, – напомнила я.

– Ты знаешь? Я тебе рассказывал? – догадался Митя.

Он действительно рассказывал мне эту историю, но ему хотелось еще раз восстановить в памяти тот день сорокалетней давности. И я великодушно соврала:

– Может, рассказывал, но я забыла.

– Да. Пошли мы купаться. Она разделась, я на нее, естественно, не глядел. Только обратил внимание, что ее купальник сшит из простыни. Наши мамы были бедные, денег не было на готовый купальник. А может, их тогда у нас не продавали. Пятидесятые годы, послевоенная разруха. Холодная война. Импорта не завозят, не то что теперь… Короче, вошла она в воду. Плавает, визжит, барахтается, как пацанка. А потом вышла – я обомлел… Белый батист намок, облепил ее, и Людка вышла голая. Шестнадцать лет… Груди как фарфоровые чашки, темные соски… Бедра и талия – как ваза… И темный треугольник впереди. А я до этого никогда не видел голую женщину. Никогда. Стою как соляной столб. Не могу глаз отвести. Ты меня понимаешь?

– А чего тут непонятного? Конечно, понимаю. А дальше?

– Ну, она что-то сообразила, смутилась. Быстро оделась, натянула юбку. И стала под юбкой снимать мокрые трусы. Они не снимались. Она прыгала на одной ноге. В конце концов сняла. А я не мог отделаться от мысли, что под юбкой она голая и прохладная.

Лифчик снимать не стала, надела кофту. И кофта сразу намокла, впереди круги, величиной с блюдце.

Мы молча пошли в столовую. Она впереди, я сзади. Оба пришибленные, как Адам и Ева, которые откусили от яблока и что-то поняли.

Дмитрий замолчал, как будто нырнул в тот давний летний день.

– А потом… – поторопила я, хотя знала, что потом…

– Приехали родители. Впереди были выходные, конец пятницы, суббота и воскресенье. Мы еле дождались, чтобы настало утро понедельника и они бы укатили на работу.

Вот настало утро понедельника. Потом полдень. Солнце буквально палило. Как в Африке. Мы снова отправились купаться. Она снова разделась. Тот же самый купальник. Все по схеме. Она вошла в воду, вышла из воды… И тут я упал на траву от смеха… У нее в трусах, напротив треугольника, – сложенный вчетверо квадратик носового платка. Это она прикрылась, чтобы не просвечивало… Я валялся по траве и смеялся довольно долго, зажмурив глаза от радостного напряжения. А когда открыл глаза, увидел, что она сидит на земле и плачет. Подняла колени, лицо – в колени, и так горько, как плачут только дети.

Мне стало неудобно за свою жеребячью бестактность, я сел возле нее и стал утешать, гладить по волосам, по плечам. Я говорил слова, вроде того, что она лучше всех и что смеялся я не над ней, а так… Просто хорошее настроение.

Она постепенно перестала плакать, именно постепенно, и в конце концов подняла лицо, посмотрела перед собой каким-то долгим взглядом и проговорила:

– Надо идти, пожалуй…

И поднялась не спеша. Встряхнула головой, освободила волосы. Потом накинула халат и медленно, гибко, как кошка, пошла по тропинке. Я с удивлением смотрел ей в спину. Шла юная женщина, исполненная тайн и предчувствий. Перерождение произошло на моих глазах. Как будто треснула почка и выбился бутон. И я увидел это как в мультипликации. Только что одно, и вдруг – другое…

Митя замолчал, как будто увидел идущую по тропинке шестнадцатилетнюю Людку – таинственную и прохладную…

– А потом? – спросила я.

– А потом она пришла ко мне вечером. Сама. Я бы не посмел. Мне ее доверили, и я бы не решился преступить. Но она пришла сама…

– И чего?

– С тех пор мы не расставались.

Митя задумался. Долго смотрел перед собой.

– А дальше… – подтолкнула я.

– Дальше мы поженились. Я окончил аспирантуру. Открыл рибосому.

Митя замолчал.

– А что это? – поинтересовалась я.

– Синтез белка. Я сначала вычислил его в голове, а потом сделал эксперимент и подтвердил свое открытие экспериментально.

– Так Шлиман открыл свою Трою, – вспомнила я. – Он ее сначала вычислил в мозгах. Додумался. А потом поехал на место и убедился, что она именно там.

– Ну да, – задумчиво согласился Митя. – Я работал Шлиманом.

Я не стала спрашивать, что дальше. Я знала, что Люда умерла. Все это знали. От сердца умирают в одночасье.

– Мы пили чай, я пошел за почтой, – негромко рассказывал Митя. Его голос был слегка механическим. Он просто шел за своими воспоминаниями. Настоящее горе всегда выражается просто, без оперной преувеличенности.

– Я взял газеты, вернулся, а ее нет. То есть она сидит за столом, но ее нет. Я сразу это понял. Мертвый человек – как брошенный дом с заколоченными ставнями. Жизнь ушла, и это ни с чем не перепутать. Только что – одно, и вдруг – другое…

Только что ребенок – щелчок – и женщина. Только что живая – щелчок – и мертвая. И этому невозможно противостоять. Время идет только в одну сторону.

– В этот год мне присвоили звание ОВУРа, – сказал Митя и расшифровал: – Особо Выдающийся Ученый России. Людка была счастлива.