Захар Прилепин - Семь жизней (сборник) Страница 33

На радостях отцу семейства достался отличный поцелуй жены.

– Всё в порядке? – ещё раз переспросила она, лучаясь так, словно опять влюбилась – и вот ей колечко преподнесли.

У отца всё было в порядке.

По городу нагулялись до томной и ласковой усталости; в пути поочерёдно нашлись: карусель, покосившийся дом советского поэта с мемориальной табличкой и гвоздичкой под ней; памятник родившемуся здесь маршалу – мощный подбородок, густая бровь; лавка старьёвщика; лоток с двенадцатью видами мороженого и, наконец, – дети, вот колонка, быстро вымыть руки, – краеведческий музей.

В фойе музея была нарисована красногвардейская тачанка, у трёх коней при пересчёте обнаружилось тринадцать ног, что до цивилизации – то в этом городке она совершила полный круг, так как в музейном наличии были скелет тираннозавра, челюсть кроманьонца, грудная клетка неандертальца, скифская посуда, останки гота, сармата, византийского воина, печенега и ордынца, лодка заблудившихся викингов соседствовала с лодкой поморов, имелись мушкетёрский плач, стрелецкий кафтан, кивер в пять вершков, британский штуцер, гусеница «Тигра», пулемёт «Максим» – натуральный, с заправленной лентой; до смешного маленькие ботинки Гагарина; авторучка действующего главы государства.

Семья вышла из музея, преисполненная знаниями и впечатлениями.

Дождь нагнал их возле самой гостиницы, они забежали под крышу едва успевшие промокнуть – в положенной такому случаю радости и суматохе.

– Давайте, давайте! – приветствовали их женщины на конторке, как родных.

Коньячка они, кажется, всё-таки, выпили.

Пришло время выгуливать щенка – и отец семейства, уже освоившийся в этой гостинице, спокойно повёл того по коридору, и его никто не наругал на этот раз.

– Смотри, какой, – не без гордости кивнула головой одна из служащих гостиницы второй, которая ещё не видела королевича.

– Ой, да, – ответила вторая.

На улице, пока щенок крутился в кустах, отец семейства переставил машину поближе к окну их номера.

Машина была новая, дорогая, вместительная – во всём городке за минувший день ни одной такой он не видел.

Обратно щенок заявился, естественно, с грязными лапами, отец семейства пытался их оттереть, но русские женщины сказали: ладно уж, иди, вымоем.

В номере старшие дети играли в какую-то затейливую игру, громко произнося никак не связанные друг с другом слова.

Жена сидела на балконе.

Вид у неё был неожиданно печальный.

– Ну что ещё? – спросил он, вздохнув.

– Ты не заметил? – спросила жена с вызовом.

– Ну? – спросил он ещё раз.

– Она вообще не разговаривает, только мяукает, – жена каким-то словно судорожным движением погладила младшую дочку по голове. – За весь день не сказала ни одного слова! Она полгода назад больше разговаривала!

Отец семейства помолчал с полминуты.

– И что нам предпринять? Вот сейчас? Что? – спросил он.

– Да что ты можешь предпринять! – махнула жена рукой на него.

Это был неожиданный удар.

– Я?! – спросил он, и почувствовал, что задыхается.

Дети в комнате даже прекратили игру.

Младшая вдруг заплакала вхлюп: поняла, что речь про неё.

И так горько, так искренне.

Родители – сразу оба – бросились её успокаивать.

Перенесли дитя в комнату, и там по очереди целовали, и старшие тоже присоединились с поцелуями и ласками, так взрослые и помирились.

– Извини меня, извини, – попросила жена.

– Что ты, что, разве я – что? – отвечал он.

Несколько минут подряд они вели такой диалог, и наслаждались им.

Потом решили выпить чаю на радостях.

На балконе вдруг залаял щенок – каким-то непривычно взрослым, стервенеющим лаем.

Кинулись туда: он встал на задние лапы и лаял куда-то в темноту.

Там не горели фонари, и отец семейства долго всматривался, пока наконец не рассмотрел, что кто-то быстро пошёл прочь от их машины.

В дверь постучали.

Теперь уже определённо чувствовалось, что коньяк был опробован служащими гостиницы – и, более того, допит.

– Мы же предупреждали! – на высокой ноте начала стучавшаяся.

– Я понял, понял. Сейчас намордник надену.

– Кому? – не поняла женщина. Глаза её вспыхнули, она выдохнула, как перед прыжком.

Отец семейства поскорее закрыл дверь.

За дверью словно бы начало закипать что-то – густое, наваристое, бурное: это русская женщина готовилась к скандалу.

– Знаете что, – вдруг осенило его. – А давайте себе устроим ночное путешествие? До следующего городка всего двести километров – мы за три часа доедем. В полночь будем на месте. Там, между прочим, я знаю не такую вот гостиницу – а место, где внаём сдаются отдельные, обнесённые забором, домики! Возле каждого домика – палисадник! Представляете? Королевича заселим в палисадник – и уляжемся спать. А завтра утром не нужно будет ехать никуда – сразу отправимся на прогулку! О, какие там красивые места!.. А то здесь ещё зеркало свинтят за ночь, прохиндеи…

Через пятнадцать минут они, безусловно довольные новым планом, двинулись в путь.

Карусель застыла, едва различимая, посреди парка. В один из поручней на карусели старший сын засунул фантик. Как долго хранятся эти фантики в карусели? Судя по краеведческому музею, здесь ничего не пропадает.

Музей освещался одной слабой лампочкой на двери.

Лавку старьёвщика уже не высмотрели.

Бюст маршала выглядел так, что на его месте мог теперь оказаться невесть кто и с каким угодно выражением лица: лучше и не приближаться, а то мало ли.

Машин на улице почти не было, одинокий, проехал навстречу таксист. Свет в салоне такси был зачем-то включен, поэтому водителя можно было рассмотреть. Он был щекаст, усат, смугловат – нерусская рыба в аквариуме «жигулей».

Отец семейства сверялся с памятью, вспоминая выезд.

Ничего сложного в таких городках, как правило, не бывает – двигайся по главной, и вот уже дома отстали, шиномонтаж, закрытый пост автоинспекции, и – во тьму уходит призывная загородная дорога.

Вылетит на миг синий плакат с надписями в столбик: Рязань, Казань, Сызрань, или там, скажем, Тамбов, Ростов, Таганрог, и дави себе на педаль, рано или поздно прибудешь в один из перечисленных городов.

В машине царило лирическое настроение: в багажнике сопел пёс, посредине сидела старшая девочка и смотрела прямо на дорогу и несущиеся к ним столбы; мальчик, сидящий за материнской спиной, смотрел вправо, где лежали поля; а в кресле, слева, за отцовской спиной, сидела младшая, с характерным для детей насупленно-важным видом.

Никто не спал.

Играла музыка: трубач следовал за удивительной мелодией. Казалось бы, мелодия должна была исходить из трубы – куда-то вовне, но создавалось ощущение, что, напротив, мелодию, уже существующую в пространстве, просто свёрнутую клубком, он затягивал к себе, и она распутывалась, распутывалась, распутывалась, создавая в небе кружева, и втекала в горловину трубы.

– Пустая трасса, – сказал отец. – Надо же.

Прошло десять минут, и он окончательно осознал крайне неприятную вещь: из города вослед за ними выехала машина, «девятка», и с тех пор висела на хвосте.

Он пробовал её пропустить, сбрасывая скорость, но она не обгоняла.

Давил на газ – но та с лёгкостью выжимала сто сорок.

С большей скоростью по чёрной незнакомой дороге, к тому же не располагавшей к подобным скоростям, было ехать опасно. Тем более что их пару раз тряхнуло при перелёте канав.

– Ну куда ты так разогнался, – мягко посетовала жена. – Приедем чуть попозже, ничего страшного. Не Новый год.

– Ничего страшного, – повторил он, теперь уже постоянно косясь в зеркало заднего вида.

Оружия у него в машине не было. Даже ножа. Ни одного тяжёлого предмета. Отвёртка и та лежала в багажнике.

Он почувствовал, что во рту у него нет слюны.

Что руки заледенели и утратили гибкость.

Что едет он с отупевшим видом, и только сердце стало тяжелым и набухло кровью.

Как? Как быть?

Как быть?

Неужели так возможно?

А если свернуть и поехать прямо по полю?

Боже мой, ничего не видно, что там – какая обочина, не перевернуться бы сразу же, не застрять бы уже через пятнадцать метров.

Особенно будет глупо, если эта машина едет не за ними, а просто …

…а он съедет на поле…

…и будет там до утра…

Но они не просто за ними ехали, нет.

Он ещё раз надавил на газ, и тут же «девятка» надавила, и почти сразу же стала выползать слева, идя на обгон.

Всё-таки обгоняет?

Он чуть притормозил, торопя в себе это, столь необходимое ему чувство облегчения – что всё сейчас закончится, и тогда – тогда станет окончательно ясно, как удивительна его жизнь, и всё происходящее: только ночами больше никогда, никуда не надо ехать.