Мария Галина - Автохтоны Страница 33

– У вас, по-моему, нелегкая командировка.

– Я просто не выспался. Кошмары. Это ничего. А можно этот ваш замечательный бальзам в кофе?

– Уже, – сказала она и вновь углубилась в книгу.

Он устроился на привычном месте у окна и развернул газету. У левого локтя струи воды полосовали витрину, он был словно внутри шлягера… It is always nice to see you, – Said the man beside the counter… Tom’s Dinner-то, оказывается, в Нью-Йорке, на Пятой Авеню. А он всегда думал, в Лондоне. Какое разочарование. В Лондоне было бы совсем другое дело.

Он пробежал глазами криминальную хронику. Нет, никто из поп-звезд не умер в одиночестве, в гостиничном номере, в тяжком алкогольном угаре. Неопознанный труп в городском сквере, конечно, не так романтично. Почему людям так нравится читать про чужую смерть? Особенно про насильственную?

После «Новостей искусства» были только гороскопы, кроссворды, бородатые анекдоты и частные объявления. And I’m turning to the horoscope And looking for the funnies…

Заметка, которую Воробкевич гордо именовал статьей, занимала весь подвал и называлась «Мир в хрустальном шаре, или Загадка художника».

«Однажды, на кровавых полях Первой мировой, начинающему художнику Каролю Баволю, сейчас санитару при полевом госпитале, некий поручик, умирающий в лазарете от тяжких ран, в знак благодарности за уход и заботу передал странный предмет. Эта семейная реликвия несколько сотен лет передавалась из поколение в поколение. Семейное предание утверждало, что предок поручика, крестоносец, привез ее из Иерусалима. Однако лишь вернувшись на родину, с опустошенной душой и в состоянии творческого кризиса, художник решился исследовать подарок. Каково же было его удивление, когда, всмотревшись в глубину шара, тяжелого, словно бы выточенного из цельного куска горного хрусталя, Баволь увидел странные движущиеся силуэты. Поначалу художник приписал их игре света и тени, однако при более близком изучении разглядел неведомые неземные пейзажи, удивительных существ и причудливые строения».

Воробкевич, журналист старой школы, твердо знал, что нужно избегать повторяющихся эпитетов, и наверняка заменял в материалах стажеров повторяющееся «он сказал» – на «он проговорил» и «он воскликнул».

«Художник понял, что загадочный шар является своего рода каналом связи между далекими мирами. Возможно, когда-то, в незапамятные времена, пришельцы, посетившие Землю, беседовали при его помощи с далекой родиной…»

Ну да, конечно. Баальбекская веранда и колонна в Дели, разумеется, их рук дело. Если у них вообще были руки.

«И в жизни художника, доселе уставшей и бесприютной, появилась цель – передать своим современникам, истощенным кровавой и долгой войной, картины иных миров – как знак того, что человечество может, в конце концов, присоединиться к братству разумов, если повзрослеет и откажется от страшной игрушки войны…»

Далее говорилось о том, что современники, которым Баволь тщетно пытался донести весть о братстве разумов, так и не поняли художника и сочли картины иных миров просто причудами больного, отравленного газами мозга, что наблюдаемое в хрустальном шаре он фиксировал в дневниках и некоторые из этих записей, возможно, сохранились, равно как и чертежи странных летательных аппаратов, предвосхитивших разработки академика Королева.

Он подумал, что Баволю, полагавшему себя посланцем высшего разума, транслятором, голосом и глазом, в некотором роде повезло. Его сочли безопасным чудаком и не тронули – ни красные, ни белые, ни немцы, ни советы… Юродивый, священный безумец издавна вызывает у сильных мира сего опасливый страх, смешанный с брезгливостью. Месяц светит, котенок плачет, ну как же.

Говорилось также, что ранние прозаические опыты Баволя – «Стеклянное сердце», «Сестра своего брата» и «В скорбном доме» вскоре будут переизданы за счет городских властей, всемерно поддерживающих наше культурное наследие, за что им спасибо большое. Любители искусства смогут познакомиться с живописью загадочного художника, посетив выставку, которая в это воскресенье откроется в фойе Оперного Театра, с которым Баволь активно сотрудничал. Жаль, что эскизы декораций к нашумевшей в двадцатые любительской постановке одноактной оперы «Смерть Петрония», где, кстати, пела сама Валевская, к сожалению, пока считаются утерянными. Сейчас, впрочем, энтузиасты делают все возможное, чтобы реконструировать этот забытый, но в высшей степени интересный художественный эксперимент…

Из одного края окна в другой проследовало розовое расплывшееся пятно. На той стороне улицы серое мигнуло и сменилось черным.

– Как вам запеканка?

– Что там сегодня? Грецкие орехи?

– Не грецкие, – она улыбнулась, – лесные.

– Спасибо. А… когда будет опять с цукатами?

– Завтра сделаем.

С улицы на него смотрела женщина с зонтиком и в черном пальто, так пристально, что он вздрогнул, но потом понял, что она разглядывает свое отражение, видимо желая убедиться, что шляпка на аккуратной голове сидит как надо. Женщина коротко и удовлетворенно кивнула и двинулась дальше, щеки у нее были румяные, а волосы из-под шляпки охватывали виски двумя черными блестящими полукружьями, словно надкрылья жука.

Он аккуратно сложил газету и позвонил Воробкевичу.

– Прочли? Ну как вам? – Воробкевич, как всякий автор, жаждал одобрения.

– Я смотрю, вы Уэллса любите. Похвально.

– При чем тут Уэллс? – подозрительно спросил Воробкевич.

– У него был такой рассказ. «Хрустальное яйцо». Там герой в антикварной лавке находит хрустальный шар, который транслирует картины другой планеты. Марса, кажется.

– Не помню, – быстро сказал Воробкевич.

В Воробкевиче было что-то простодушное, обезоруживающее. На него даже нельзя было сердиться.

– Мы воскресим его! – сказал Воробкевич. – Мы вернем его из забвения. Это будет моим даром городу.

Судя по некоторой запинке после слова «моим», Воробкевич явно хотел сказать – последним, но поостерегся из суеверия.

– Конечно, – сказал он, – прекрасный подарок. Блистательный. И спасибо за упоминание «Смерти Петрония».

Он боялся, что Воробкевич не вставит этот пассаж. «Смерть Петрония» обладала удивительным свойством ускользать из человеческой памяти.

– Мэру понравилась идея реставрации постановки, – солидно сказал Воробкевич.

Похоже, мэр благодаря Воробкевичу осознал, что покровительство искусствам дает самые неожиданные бонусы.

– С хрустальным шаром – прекрасная идея, – похвалил он Воробкевича. – Это все объясняет. Кстати, куда он потом делся, этот хрустальный шар? Нужна непротиворечивая версия.

– Зачем? Непротиворечивые версии никому не нужны. Люди хотят тайны. Причастности к тайне.

А ведь Воробкевич по-своему отнюдь не глуп. Просто притворяется, так безопасней.

– Потом, всегда можно опубликовать другую статью, где все это будет опровергаться. Мол, это утка, не было никакого хрустального шара, никаких инопланетян, а Баволь просто псих. Это подогреет интерес. Публика решит, мы что-то скрываем. Раз опровергаем – значит, было что-то. Кто-то на нас нажал. Надавил.

На это в высшей степени разумное утверждение возразить он не смог и, еще раз пылко поблагодарив Воробкевича, дал отбой.

– Хрустальный шар?

Отложив любовников, навечно уловленных в полое нарисованное сердце, она с интересом прислушивалась к разговору.

– Это в газете, – сказал он, оправдываясь, – в вечерке.

– Да, я вчера читала. Интересно, правда?

– Да, – сказал он сдержанно, – интересно.

– Видеть картины другого мира… и не понимать, что они означают. Ведь если совсем чужое, как понять, что именно тебе показывают? А вдруг совсем не то, что ты думаешь? Ты думаешь – это ресторация, как у нас, а это…

– Камера пыток? Тюрьма? Может быть. Но он уверял, что все понимает. А вы Уэллса не читали?

– Уэллса? – Она виновато покосилась на покетбук. – «Война миров», правильно? Читала, но давно уже. Там, кажется, не было ничего про хрустальный шар. Про треножники было, я помню. Они еще так страшно выли. Я помню, когда маленькая была, очень боялась – вдруг марсианин вылезет.

– Откуда?

– Из канализационного люка. – Она сделала большие глаза. – Знаете, какая у нас канализация? Знаете, сколько ей лет? Там живут древние страшные твари. Гигантские крысы, и эти, как их… Тритоны! Такие огромные, серые, с гребнем на спине. И желтые глаза. И морда в пятнах. Они живут в люках и выходят наружу, только когда голодны. В сумерках. Ну… вы понимаете. Я один раз видела, – она понизила голос до шепота, – люк открылся… знаете, такая чугунная крышка, и вот она медленно-медленно сдвигается, и оттуда показывается лысый череп. И я закричала, – она говорила совсем тихо, – и я закричала: «Здравствуйте, дядя Михась!»

– Да ну вас, – сказал он и улыбнулся.

– А я думала, вы хоть немножко испугаетесь. А куда он потом делся? Хрустальный шар, в смысле.