Татьяна Булатова - Бери и помни Страница 33

«Нельзя ей в Москву!» – печалилась Евдокия и старательно вглядывалась в каждого, кто появлялся этим июньским утром на территории двора. Не утратившая в свои шестьдесят былой зоркости, она с ходу определяла значимость появлявшегося в зоне ее обзора объекта и продолжала печалиться до тех пор, пока в обнимку с Куприяновым не появилась ее Лёка.

– Ба-а-атюшки! – воскликнула целомудренная Дуся и отскочила от окна, опрокинув стул на пол. – Целуются!

Невысокая, как и Римка, Элона через каждые два шага привставала на каблучках и, вытянув шею, запрокидывала голову, подставив рослому Куприянову губы для поцелуя. Целовались по-взрослому, продолжительно, страстно и с очевидным удовольствием.

«Люди увидят! – огорчилась Евдокия, взглянув на часы: пятнадцать минут шестого. – Позор какой! Куда только Римма смотрит?! Мыслимое ли дело? Посреди двора! Да как ловко!»

Пока Ваховская приходила в себя от неожиданности, парочка скрылась в подъезде, продолжая целоваться на ходу.

– Куда делись? – удивилась Дуся, не обнаружив за окном влюбленных голубков, а потом похолодела от ужаса: в подъезде!

Мысль о том, что в неурочный час вышедшие в подъезд соседи станут свидетелями Элониного позора, заставила ее забыть о такте и выскочить на лестничную клетку.

– Лёка! – сердито прошипела Дуся и заметала глазами молнии. – С ума сошла! Чего люди скажут? Подумала?

Элона, еле отстранившись от покрасневшего Куприянова, невозмутимо смерила Евдокию взглядом и злобно ответила:

– Мне, между прочим, семнадцать. Чего ты выскочила? Без тебя не разберутся?

Присутствие Куприянова придавало Элоне уверенности. Она отошла от прохладной стены, приблизилась к Дусе и властно скомандовала:

– Иди домой! Хватит за мной шпионить!

Ваховская опешила от напора младшей Селеверовой, но позиций не сдала и попыталась воззвать к Лёкиному благоразумию:

– Нехорошо! На глазах у всех целоваться…

– Учить ты меня будешь! – возмутилась Элона и легко толкнула Евдокию назад к двери. – Иди, сказала!

Праздник был испорчен. Смущенный Куприянов пообещал позвонить и, оставив возлюбленную без поцелуя, ретировался. Элона от злобы покрылась алыми пятнами и, оттолкнув Евдокию Петровну, вошла в квартиру, где скинула с себя туфли, которые, перевернувшись в воздухе, грохнули об пол.

– Не шуми! – устало сделала замечание Дуся и закрыла дверь, по привычке набросив цепочку.

– Ду-у-ура ста-а-арая! – прошипела себе под нос Лёка и прошла на кухню, где, не боясь разбудить мать и сестру, загремела чайником и зачиркала спичками.

– Чаю хочешь? – как ни в чем не бывало поинтересовалась Евдокия и потянула с крючка фартук в знак начала утренней вахты.

– Иди отсюда! – никак не могла успокоиться Элона и повернулась спиной.

– Лёка, – печально начала Дуся. – Ну что ты на меня обижаешься? Это ж нехорошо… Разве я не права?

– Не права! – взвилась младшая Селеверова, а потом перешла на шепот: – Почему ты всегда во все и ко всем лезешь? Тебя кто-нибудь просит? Может, хватит уже? Надоело, наверное. Куда ни посмотришь – там ты! И все тебе надо! И до всего есть дело! Чего ты учишь меня? Целоваться, не целоваться?! Тебя не спросила. Сама всю жизнь в старых девах просидела и хочешь, чтобы я так же? Не выйдет!

– Да что ты, Лёка?!

– Ничего! Надоело. Шагу ступить нельзя.

– Да ступай, пожалуйста, кто ж тебе мешает?

– Ты! – взвизгнула Элона. – Ты мешаешь! И не только мне, но и Анжелке, и маме…

Дуся опешила и опустилась на стул:

– Так надо было сказать, что мешаю…

– Это кто это тебе так скажет, интересно? – с вызовом продолжила Элона. – У кого это смелости хватит такое сказать?

– У тебя же хватило, – разом обессилев, заметила Ваховская.

– Вот разве что у меня, – пробурчала младшая Селеверова и, оставив чайник на плите, ушла спать.

Первый раз за столько времени, проведенного под одной крышей с Селеверовыми, у Евдокии Петровны закололо сердце. И эта подловатенькая точечная боль была даже по-своему приятна, потому что хоть немного, но отвлекала от печальных мыслей и тоски, обрушившихся на Дусю.

Оставив завтрак на столе, она переоделась и побрела на дачу с единственной целью – не мешать .

Там, среди покрытых сочной зеленью грядок, пробродила Евдокия весь день в печальной сосредоточенности и философской грусти. «Видно, время такое пришло, – рассуждала про себя Дуся, пытаясь определить, что же ей делать дальше. – Без меня справляются. Выросли. И вправду, должно быть, мешаю. Они и сказать не могут… Потому и сердятся, что не могут. Дак разве ж я не пойму? Пойму. Это дело такое: была нужна Дуся – не нужна теперь Дуся…»

Чем интенсивнее шел мыслительный процесс в наконец-то поддавшейся седине голове, тем сильнее стрелка на барометре жизненной вины склонялась в ее, Дусину, сторону. «И правильно, – с наслаждением судила себя Евдокия. – Не гордись. Знай свое место». Пара часов размышлений в отрыве от цивилизации на фоне жужжания пчел, которых в том году было как-то неожиданно много, примирили Дусю с действительностью, и, сидя на крылечке своего необитаемого, особенно в последнее время, домика, она догадалась: «Уходить надо. Отделяться».

«Куда?» – подавал признаки жизни здравый смысл и подвигал Ваховскую на новый виток размышлений. «И правда, куда?» – соглашалась Дуся и с надеждой осматривала дачную хибару. «А зимой? Нельзя зимой», – вздыхала Евдокия и пыталась рассуждать дальше. «Так, может, размен? Хоть какую-нибудь квартирешку мне или комнатку…» При мыслях о размене Дусе становилось неловко: хорошая квартира, четырехкомнатная! Сколько лет прожили! И размен? Нет уж, как-то по-другому надо. А по-другому – это в дом престарелых… «К старикам?» – ехидно уточнял внутренний голос. «Нет!» – ужасалась Ваховская таким перспективам и в задумчивости вырывала вместо сорняка нужный росток. «Куда тогда?» – подначивал вредный голосок, и уничтожение здоровой поросли продолжалось. «Никуда! – с невиданной для себя дерзостью восклицала Дуся, а потом пугалась и смиренно объясняла невидимому собеседнику: – Ну некуда…»

За мучительным внутренним разговором Евдокия Петровна и не заметила, как наступил вечер – назойливо зазвенели в воздухе комары, в вишеннике защелкала птичка, от земли потянуло сыростью. Женщина окинула взором свое «ручное» царство-государство и собралась было домой. Но не успела сделать и шагу, как оказалась пригвождена к скамейке до боли знакомым девичьим криком:

– Ду-у-уся! – звала Элона. – Ты зде-е-есь?

От неожиданности Ваховская промолчала и не ответила.

– Ду-у-уся! – вновь позвала Лёка и вышла к калитке.

Увидев Евдокию сидящей на скамеечке, Элона стремительно бросилась к ней, не обращая внимания на комариные атаки, и встала на колени:

– Ду-у-усечка, – заворковала Лёка с особой, только ей присущей интонацией виноватой нежности. – Прости меня… Я не хотела… Я дура…. Прости, Ду-у-ся.

Евдокия, не веря своим глазам, смотрела на кудрявый затылок воспитанницы и не находила в себе сил, чтобы, как обычно, погладить девочку по голове и произнести: «Кто старое помянет, тому глаз вон». Похоже, и сама Элона не рассчитывала на быстрое прощение, поэтому продолжала стоять на коленях и даже несколько раз поцеловала узловатые Дусины руки:

– Ну пожалуйста… – канючила Лёка. – Прости меня… Я виновата… Просто я разозлилась… Никому ты не мешаешь… Я наврала, чтобы тебя обидеть… Да мы вообще без тебя не сможем: ни я, ни мама, ни папа, ни Анжелка… Ну прости меня, пожалуйста, – заплакала Элона, мелко-мелко заморгав своими синющими глазами.

– Не плачь, – строго сказала ей Дуся и, подняв воспитанницу с колен, усадила ее рядом с собой. – «Кто старое помянет, тому глаз вон».

– Простила? – засветилась Лёка и вытерла глаза, мгновенно ставшие сухими-сухими.

– Давно по огородам-то рыщешь? – поинтересовалась Евдокия.

– Да уж часа два. Не меньше. Давно не была – дорогу забыла.

– И не боязно?

– Да я не одна. С Куприяновым. Иди сюда! – заорала Лёка в сторону калитки.

Из-за небрежных кустов давно отцветшей сирени на зов возлюбленной появился вчерашний молодой человек, только гораздо в менее презентабельном виде, чем во время выпускного.

– Здрасте, – смущенно поприветствовал усатую тетку, которая держала за руки его сокровище в виде редкого сочетания синих глаз и черных как смоль волос.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – как-то по-мужски ответила ему Ваховская. – Проходи. Чего стоишь? Не кусаюсь…

– Ну, Ду-у-ся, – захихикала Лёка и похлопала рукой по скамейке, показывая Куприянову, куда садиться.

Юноша на подобное не решился и, не трогаясь с места, пробасил:

– Чего, может, помочь?

– Не надо, – отказалась Евдокия и пошла запирать домик, чтобы положить ключ на видное место – под крыльцо: бери, заходи, пользуйся. Впрочем, тогда в садах не воровали, в худшем случае – горсть малины, соблазнительно красневшей около забора, или свернувшийся крючком огурец, свалившийся во время транспортировки своих собратьев на кухонные столы.