Улья Нова - Хорошие и плохие мысли (сборник) Страница 33

Девушка-коммунистка рассказывала, что тоже однажды убила попугая. Оставила клетку с птицей на кухне, а одна из конфорок газовой плиты была включена. Газ потихоньку наполнил кухню, а попугай потихоньку улетел в мир иной. Смертью храброго в газовой камере скончался. Умер и стал ангелом.

Синицы

В раскрытую створку застекленного балкона влетели три синицы. Скорее всего, нашли съедобное на балконе и, суетливо трепеща крылышками, чирикают наперебой. Почему решили, что если птица влетела в дом, то это к смерти? Три птички с золотым волосом Изольды. Значит, я скоро умру? Подхожу к балконной двери, и три синицы, клевавшие разложенную на балконе петрушку, испугавшись, улетают.

После того, как попугая похоронили под березой, что росла прямо перед балконом, я была безутешна. Чувствовала себя виноватой. Такое оказалось тяжелое, прибивающее к земле, это ощущение вины. Вид пустой клетки вызывал слезы. В тишине слышался немой укор: «Как же это ты так?»

Дед не хотел видеть в моем поступке проявление характера или перст судьбы. Он говорил: «С кем не бывает?» И еще прибавлял: «Полно этих птиц, вон они летают, не знают, куда деваться», – и показывал головой в окно, где в ветвях сирени щебетали синицы.

Потом дед поставил пустую клетку на балкон, насыпал на дно пшена, а к дверце привязал веревку. Мы спрятались в комнате, наблюдая, как на балконе синицы прыгали вокруг клетки, усаживались на ее крышу, поглядывали одним глазом на зерно, юркими движениями приближались к раскрытой дверце и ныряли внутрь. В это мгновение дед тянул веревку, дверца клетки закрывалась. Плененную синицу, несмотря на ее нежелание и попытки освободиться, мы вылавливали из клетки и отправляли в желтое детское ведро с красной крышкой-ситечком. Охота продолжалась довольно долго и азартно. Вскоре в ведре копошился добрый десяток синиц и еще парочка воробьев. Не помню, кто из нас решил-таки прервать поимку и остановиться, но помню точно, что из большой комнаты, где был балкон, мы в нетерпении перебежали в маленькую прямоугольную комнатку с диванчиком «москвичкой», покрытым красным ковровым покрывалом. Здесь мы сняли с ведерка крышку, и десяток птиц вырвались, выплеснулись, разлетелись по комнате. Они сновали, знакомясь с неизвестным помещением, изучая шкаф, они прыгали на телевизоре, где вчера на съезде что-то говорил пожилой дядька с густыми бровями, которого добродушно с ухмылкой называли «Брежнев». Две синицы разгуливали по подоконнику, пытаясь вырваться, со всей силы бились в стекло. Эта прозрачная преграда по пути к небу была им незнакома.

Синицы прыгали и по красной ковровой накидке дивана. Одну из них после долгих попыток все же удалось поймать. И сейчас помню это ощущение маленькой птички грязно-желтого цвета в руках, ее неистовые попытки вырваться. Синица в руках – это трепещущее и теплое. Сильное, бьющееся, живое. Напоминает сердце.

Попугай №2

Синицы летали по комнате недолго. Вернулась с работы бабушка-медсестра. Ее негодованию не было границ. Она распахнула окно, и синицы одна за другой покинули комнату. Последних птиц бабушка прогоняла полотенцем, как мух. А в другой комнате я сидела на коленях у деда и хныкала. Да дед и сам расстроился. Когда я плакала в детстве, то никак не могла остановиться. И тогда, у деда на коленях, мне было жалко геройски погибшего попугая, и нас, наказанных, и синиц, которые улетели, так и не успев понять, какие мы, как следует познакомиться с нами. Я плакала все сильнее. Знала ли я, что когда-нибудь не смогу плакать, разучусь. Что плачу про запас. Конечно, нет. Всхлипывая, смотрела на небо, которое медленно меняло цвет. Почти незаметно, застывшее, оно темнело. И только изредка, пролетающие мимо окна голуби или вороны, серые движущиеся тени, с неразличимыми от быстроты очертаниями, напоминали, что время идет.

– Птицы – разносчики множества заболеваний. Особенно дикие, бездомные. Разве можно их впускать в дом? Орнитоз, глисты, их болезни практически неизлечимы, – читала лекцию бабушка, не сдавая своих жестких позиций в отношении проживания в нашем доме десятка веселых синиц. От ее слов становилось тревожно, чуть страшно и снова хотелось плакать. Дед уже не знал, как меня успокоить, и пообещал купить большого, разноцветного попугая.

– С ярким длинным хвостом?

– Да, с ярким, разноцветным хвостом и с хохолком

– А кусаться не будет?

– Не будет…

– А говорить будет?

– И говорить будет, и петь, и плясать...

Я еще долго задавала вопросы насчет будущего попугая и, глотая остатки слез, заплетала деду тонкие седые косички. Мне очень нравилось причесывать деда – у него была мягкая сизая седина.

Мне вручают небольшую картонную коробку. Молчат и ждут. Трясу ее и прислушиваюсь. Что-то там есть внутри. Раскрываю, вместо игрушки вырывается, мечется по комнате, испуганно цепляется за ковер. Это и вправду птица, попугай, но не такой уж красочный, хоть и вдвое больше волнистого.

Позже, когда его удалось загнать в клетку, я рассмотрела серое тельце с белыми полосками на крыльях, желтые кружочки над глазами и серо-желтый хохолок. Вот и весь попугай. Ничего красочного. И довольно дикий, укусить норовит и все время по-кошачьи шипит. Разочарование не позволило дать ему звучное имя, назвала просто – Кок, а дед, когда долго ходил по комнате, уговаривая попугая забраться в клетку, добродушно поддразнивал «Кок-хлебопек». Разговаривать попугай отказывался, а по ночам, под синим в белый ромб одеялом, которым накрывали клетку, изредка жалобно чвикал во сне. Жил в свое удовольствие, разгуливал по шкафу, оставлял живописные белые капли на полу, на скатерти, на занавесках. Объедал втихаря и в открытую листья вьюнков, герани, лимонного дерева, а особенно любил грызть пальму, перетирая жесткие листочки клювом. Праздно сидел на полке в ванне, разглядывая ту другую птицу, которая живет в зеркале. Превращал в конфетти книги, портил их переплеты, сидел на подоконнике и чего-то доверительно чвикал воробьям, пытаясь казаться своим. Враждебно фырчал ночью, когда непрошеные гости приподнимали одеяло или резко включали свет. Шпионил за всеми лучше иного федерального бюро, тихо, бочком подкрадывался к тарелке и умыкал травинку укропа. И с большим наслаждением ел теплое пюре, сидя на краешке кастрюли.

Летом Кок выезжал на дачу, клетку частенько выносили на улицу, под черемуху. И в один прекрасный день попугай исхитрился. Улучив мгновение, вынырнул в раскрытую дверцу клетки, когда дед менял поилку. И на радостях, что оказался на свободе, быстро и проворно, как все попугаи (птичьи евреи), трепеща-махая крыльями, полетел, куда глаза глядят. Сбылась мечта идиота.

А я сразу осиротела. Ведь замерзнет зимой! Или заклюют его вороны и воробьи. Как продавцы, предприниматели, менеджеры, маклеры, шлюхи, министры и президенты – бедного интеллигента. И будет он одиноко жаться под листиком какого-нибудь лопуха, пока его не поймает кошка, а если не поймает, то наступят холода. Будет медленно ощущать, как в природу вливается зима. Или поймает его какой-нибудь сельский мужик-пьяница, отнесет своей дочке, будет попугай жить в грязи и голоде. Так, конечно, я тогда не думала, но смутно ощущала сгустившие над попугаем тучи. И деда ругала.

Но разве можно было злиться на деда? На деда, который старый и с палкой, шутливо называемой «клюшка». На деда, который прошел финскую и отечественную войны и мог долго-долго рассказывать о фронте, о своем командире, мечтая, чтобы я когда-нибудь написала о нем. На деда, который рано потерял здоровье – был контужен, перенес три инфаркта. На деда, который был седым, умел прощать и всегда говорил «с кем не бывает». Именно из-за него я не люблю больницы. С самого детства рано утром меня будили, полусонную одевали и везли на желтых автобусах в больницы с белыми бесконечными коридорами, в которых так легко потеряться. В палаты, где, весь истыканный капельницами, дед слабой рукой принимал от меня букетик мать-и-мачехи. И, еле-еле улыбаясь, шептал, что мы еще обязательно поедем на дачу, он сделает мне свисток из ивовых ветвей и построит для птиц скворечник...

Ближе к вечеру прибежали соседи. Они шли к автобусной остановке через «барский сад» вековых лип, принадлежащий некогда местному барину. Соседи, не дойдя до остановки, вернулись и кричали нам через забор, что на самом краю «сада», ближе к шоссе, в ветвях старой черемухи сидит необычная птица, возможно, это и есть наш попугай. Мы с дедом, схватив клетку, бросились по извилистой тропинке «барского сада» между толстыми серыми стволами исполинских, дуплистых лип. Тогда еще можно было пройти сад насквозь, теперь, спустя пятнадцать лет, уже нельзя: архитектор-бизнесмен огородил огромный участок, часть деревьев спилил и построил такой трехэтажный особняк, что и барин бы позавидовал. С мощным забором, с открытой террасой на третьем этаже, с окнами готической формы с решетками от всепроникающих и голодных деревенских воров. И не пройдешь теперь сквозь поредевший и поседевший «барский сад». Практически нет его, всего несколько деревьев, превращенные в столбы забора да в опоры качелей для детей новоявленного «барина».