Каринэ Арутюнова - Скажи красный (сборник) Страница 34

Нет бессмысленных дней и бессмысленных действий. В телевизоре – мелькание черно-белых кадров сменяется цветным калейдоскопом, по утрам ждешь мультфильма, по вечерам – штирлица или четырех танкистов.

В день рождения ждешь подарков.

Это особенный, очень длинный и радостный день. Апофеоз. Все вокруг ожидают этого дня, готовятся к нему загодя, шуршат нарядной бумагой.

Ты – причина праздника. Ради тебя вся эта суета, суматоха. Ну что тебе стоит встать на табурет, прочесть стишки. Или спеть песенку. Конечно же, ты споешь. Одну, другую. С горящими щеками и глазами, ты будешь раскачиваться в такт, улавливая флюиды восхищения в глазах сидящих напротив.

На зиму окна обклеивались бумажной лентой. Лента очерчивала границы. Холода, начала зимы, ее окончания. Начала ангин, предновогодней сутолоки, скрипа полозьев по выпавшему за ночь снегу.

На окне – узоры. На батарее – мокрые варежки.

Это сегодня она бесконечна. Несправедлива, жестока, беспощадна. Да как же так можно, – в отчаянии приговариваете вы, – вам еще кажется, что существует какая-то высшая мера справедливости, некий закон, согласно которому – это можно, а вот этого – уже никак нельзя.

Можно, можно – и так, и эдак, а вот еще и так, – некто всесильный глумливо хохочет или просто ухмыляется, сдвигая границы дозволенного, наблюдая за вашим ничтожным протестом откуда-то сверху.

или когда смеются, а вам непонятно. Хочется спросить, а неловко, – руками машут, – ерунда, ты все равно не поймешь. Обидно.

Или когда за окном – смех, шаги, – смеются взахлеб, – другая, параллельная твоей жизнь, течет, стремится куда-то, летит, – будто сверхзвуковой лайнер, а ты на тарантасе, черепашьим шагом.

А то и вовсе стоишь. Стоишь у таблички с указателем, а стрелка – в противоположную сторону. Все равно, мол, не догонишь, брат. Даже если купишь билет, самый дорогой в мире, все равно тебе в другую сторону.

или когда каблук сломался, и ты босиком. Мелкий гравий врезается в пятки, в подушечки пальцев, и ступня такая беззащитная, будто по стеклу ступаешь, а все равно весело. Волосы по плечам, и «ливайсы» в облипку, а тут еще и ливень, в переходе лампочки выбиты, урна опрокинута, а тебе весело. Просто так. Просто только что, буквально сию минуту, прогрохотал трамвай, который унесся прямо к Его дому, а в воздухе – запах мокрых волос и дождя, и после выпускных уже ничего не страшно. Ну разве что вступительные. Но это еще когда будет.

или когда гроза, а вы под козырьком чужого подъезда содрогаетесь от сверканий и раскатов, а он все равно не обнимает, – обними, обними, колдуете вы, а он стоит, сцепив зубы, бледный, в испарине. Обними, шепчете вы и вдруг умолкаете, осененные открытием, – а ведь он маленький мальчик в гольфах и сандалетах, он маленький и отчаянно боится, и тоже колдует, и зовет свою маму, – обними, обними, обними.

а потом, конечно, она купит что-то сладкое, тут, в лавочке за углом, – мне миндального грамм двести, и бубличков, – а торты у вас свежие? у нас всегда свежие, – недовольно пробурчит продавщица и проворно перевяжет коробку с тортом, – в дом нужно врываться с шумом, покупки вывалить на стол, всю эту невозможную роскошь, все это изобилие, а потом мстительно шуршать фантами, давиться кусками, заедать и прихлебывать. До обеда, вместо обеда и после.

ничего, мы еще с тобой, – потирая ладони, воодушевлялся, но ненадолго, опадал, словно обесточенный, подходил к окну, барабанил подушечками пальцев.

это сильнее меня, вздохнет она и обнимет подушку, но сон окажется сильнее, а еще сильнее дождь за окном, и подступающая медленно осень, – а еще сильнее усталость, и ужасное ощущение, будто все позади, – и очарованность, и жажда, и прозрение, и, страшно сказать, полное равнодушие, – это сильнее меня, скажет она и усмехнется вначале собственному отражению, потом – в его такое близкое и такое далекое лицо.

…не было у них ничего, не было ничего, – только музыки немного, – кажется, адамо и дассен, или кто-то еще, может, далида, а руки большие, мягкие, как из черной замши, и такие же губы – как у оленя, – вот так, трогать ладонью и дышать, тихо-тихо, – но не было ничего, – это она сразу так решила, – приняла, можно сказать, решение – хотя на руках носил, огромных черных руках – и что-то там напевал, – и акцент у него был смешной, – ты такая, такая, – так и носил всю ночь на руках, убаюкивал, как ребенка, – огромный мужчина из далекой страны, похожий на слона, – он вбирал ее всю хоботом и мягко раскачивал, – вперед-назад, – вперед-назад, – это было даже лучше, чем в детстве, – о, гораздо, гораздо лучше, – Новый год, день рождения и каникулы в один день, и сплошные сюрпризы, и хлопушки, и огромный черный олень уносит по заснеженному лесу, – в чужую страну – Мавританию, – с настоящими слонами и волшебными птицами, – так быстро все закончилось, – и не было ничего, – хотя было все и даже больше, много любви, очень много, куда-то неслась все время, опаздывала – но чтобы черный олень в новогоднюю ночь… нет, этого нет.

Расстояние между ними сокращалось с каждой минутой и увеличивалось с каждым днем.

Он похож на птенца, выпавшего из гнезда, – узкогрудый и смуглолицый, загадочный, точно магрибский дервиш, он плачет, ритмично раскачиваясь надо мной, – но не жалость нужна ему, не жалость наседки, – я принимаю его, упираясь ступнями ног в стену, – таковы обстоятельства и условия игры, и я в достаточной мере гибка и сообразительна, – инстинкт диктует позу, порой нелепую, неэстетичную, но менее всего меня заботит это обстоятельство, – почти молитвенно отношусь я к обоюдному наслаждению, к этой утонченной игре, с плавным кружением вокруг самки, с мерным постукиванием каблуков и кастаньет, с обещанием, с многозначительным и постепенным сближением, с внезапным и болезненно-жгучим соитием…

Сегодня я готова к встрече с мужчиной моей жизни, – стоило лишь намечтать его себе, – молчаливого, с раздвоенной уздечкой языка, – пощелкивая жестким клювом, отмахиваясь от вороньим крылом нависающей челки, он покачивает мальчишескими бедрами, надвигаясь на меня, – сегодня кудри мои завиваются кольцами, а сердце просит любви, – оно поет низким голосом, и я совершаю обряд омовения, неспешный, подробный, и ставлю свечу покровителям всех влюбленных и всех блуждающих по извилистым тропам любви, – сегодня зрение и слух не подведут меня, хотя кончиками пальцев я увижу гораздо больше, а губами, на ощупь, я услышу как звенит его тело, какие звуки исторгает оно, – будто ребенок плачет, потерявший во тьме любимую игрушку, – деревянную лошадку с разноцветной сбруей, – о, я утешу его, я осушу его слезы и выпью жаркую муку его глаз, я опутаю его сетями и отпущу на все четыре стороны, чтобы остаться свободной и успеть к поезду, отходящему со станции, к возвращению мужа.

Все происходит здесь и сейчас, при нашем непосредственном участии.

Мы – главные герои, мы же статисты, а еще зрители, наблюдатели, соглядатаи.

Девочка, выгуливающая тонконогого пинчера на лужайке за домом, – она же тетенька в малиновом берете и бесформенном пуховике. Бывший одноклассник с банкой пива, в тренировочных штанах, с багровым затылком. Уже поживший, уже с потухшими глазами, утонувшими в мятых складках век.

Голые ветви упираются в небо. Под ногами – уже не золото, – дубовая кора. Хочется застыть, остановить. Этот непостижимо далекий от зимы субботний день, с его почти краденым теплом, с шумной перекличкой, с пьянящим ароматом нагретой земли.

Когда выходит солнце, я тоскую по тишине обетованной, по задернутым шторам, по зимнему уединению, по черно-белому, которое «до понедельника», до которого еще жить и жить, потому что одинокий странник, он только в начале пути, ему еще идти и идти.

Когда выходит солнце, я тоскую о своей тоске по солнечным дням.

По очарованности, которая страшится прямого попадания солнечной стрелы.

По джазовой импровизации, случайно подслушанной, истаивающей в недрах пузатого радиоприемника, когда-то, где-то, не в этой жизни, не в этой, забитой до отказа событиями, именами, звуками.

Когда выходит солнце, я по привычке задергиваю шторы и слушаю «Одинокого странника».

Они подкрадываются незаметно, – наемные убийцы, – они караулят из-за угла. Мы держимся, мы все еще держимся, цепляемся пальцами за кромку льда, ищем спасения и защиты посреди холодного безмолвия. Лампа в 100 ватт, предчувствие грядущей весны, лепестки газовой горелки, – ничто не может обогреть нас, избавить от осознания надвигающейся катастрофы.

Блокада, не ленинградская, нет, – блокада посреди огромного города, работающих супермаркетов, рекламных щитов.

Нас отстреливают, слышите вы? По одному, незаметно, щурясь от холодного зимнего солнца, выходим на снег.