Наталья Костина - Билет в одну сторону Страница 34

– Спортится, спортится же все… собака столько не съест! И потом – не руками понесете, Сережечка приказал вас до самого дома довести, сейчас позвоню, чтоб машина подъезжала…

Она важно выговаривает «приказал» – совсем как настоящая генеральская жена. Да и утренний халат на ней атласный, яркий, «генеральский», с вышивкой и вездесущими стразами, которыми у нас любят украшать все – от детских бантов до погребальных саванов. Не генеральское у нее только лицо – не слишком ухоженное, наверняка не знающее ни дорогих кремов, ни услуг косметологов. Это простое лицо шахтерской жены, с ранними морщинами, нажитыми в те времена, когда «Сережечка» еще не имел ни этого дома, ни машины, ни огромной ленивой собачищи, игнорирующей миску, полную мяса, да и приказывать никому ничего не мог. Руки ее, с коротко обрезанными ногтями без маникюра, тоже не тянут на руки дамы света или хотя бы полусвета: эти руки еще хорошо помнят, как сажать картошку, мыть полы, отдраивать ведро после полевой каши – обязательного атрибута Дня молодежи, который у нас празднуют все – от четырех до восьмидесяти. Впрочем, что я к ней прицепилась? Баба как баба, с наивной шестимесячной завивкой и ранней сединой. Вот не дай бог, убьют ее мужа – что она тогда будет делать?

– Девки, вы хоть песни пойте, – неожиданно предлагает водитель. – А то я так и за рулем засну!

– Я петь не умею, – теряюсь я.

Маруська делает вид, что спит – но на самом деле она почему-то плачет. Слезы текут у нее из-под сомкнутых век. Мне неудобно расспрашивать при водителе, что случилось, и я начинаю и вовсе вертеться ужом. Да… съездили в гости! Брат – махровый сепаратюга, бандитствует, еще и дом у кого-то неправедно отжал – это уж как пить дать, даже к бабке не ходи. Если свои не пристрелят при дележе награбленного, то, когда Украина все-таки отвоюет собственные территории, его запросто посадят. Короче, стремно и так и этак. И жену его жалко. Хорошая у него жена. Вон нам сколько всего надавала!

Последний блокпост – и выходим на финишную прямую. Притихший было у меня в животе митинг снова принялся орать и размахивать флагами, поэтому я прошу свернуть сначала в наш переулок, мотивируя тем, что волнуюсь, как там Женька. Пулей влетаю в калитку и, вместо того чтобы забрать ребенка, несусь в дом. Водитель тяжело гупает по веранде – пристраивает хозяйские сумки – совсем не гламурные, не «генеральские», а обычные, клетчатые, клеенчатые, помнящие, наверное, походы на антрацитовский рынок, когда там, в рядах, где нынче патроны, еще продавали сало.

Сегодня наши «Грады» били не только по поселкам, многоэтажкам, аэропорту и местам, где предположительно засели те, кого я уже привычно называл укропами, – сегодня они выбивали огромные куски моего собственного сознания. Впрочем, мое сознание, вернее даже сказать, мироощущение, и само к нынешнему времени дало такие огромные трещины, что малейшего толчка оказалось достаточно, чтобы привычный мир – со всеми его иллюзиями, косностью, ханжеством, привычными уху и глазу банальностями – все с грохотом полетело в тартарары.

Когда пару месяцев назад я только ехал в Ростов, то, ворочаясь на верхней полке под немолчный, бессонный перестук колес, чувствовал себя чуть ли не Че Геварой. Еще бы, я ехал на борьбу с фашистской хунтой – не больше и не меньше! Я, молодой романтический идиот, видел себя настоящим героем в окружении опять-таки одних героев – и в какой заднице оказался теперь? Все, что здесь встретило меня после ростовской учебки, не тянуло не только на героический эпос – оно вообще ни на что не было похоже. Моя растерянность по прибытии на место только возросла. Я не мог уразуметь: кто эти недалекие, с совершенной кашей в голове, люди? Защитники отечества? Общество любителей русского языка – говорящее на каком-то невиданном, как тут называют этот диалект, «суржике»? Да ладно, бог с ней, с правильностью речи. Эти люди, как сказал классик, «академиев не кончали». Однако логики в их поступках от этого, увы, не прибавилось. И в их орущую, обвешанную лентами, портретами неизвестно кого и лозунгами «услышьте Донбасс!» толпу плохо вписываются восторженные идеалисты вроде меня. И то, что здесь таких, как я, абсолютное меньшинство, никак не возвышает меня в собственных глазах. Скорее, я чувствую себя той самой белой вороной, которую неизбежно отвергает всякая стая – даже такая разношерстная, как эта.

Большую часть местной военизированной тусовки составляют те самые простые и ограниченные индивиды, пустые ячейки в мозгах которых успешно заполняет истерический мусор, в изобилии сыплющийся из телевизора. Бывшие шахтеры и пенсионеры разбавлены немалым числом маргиналов и отщепенцев – из тех, кому все равно, где и по кому стрелять, если неплохо платят, и совсем уж полуграмотных недоучек, которых выперли за неуспеваемость даже из ПТУ. Теперь, несомненно, настал их звездный час: кухарка, оказывается, тоже может управлять государством – вот он, тот самый большой привет с Красной площади, от мумифицированных останков человека, который уж век тому манил и будоражил этой фразой бравый революционный пролетариат. Сто лет – немалый срок, но в мозгах так ничего и не поменялось, хотя все прекрасно знают, как закончился управленческо-кухарочный эксперимент, длившийся целых семь десятилетий – полновесную человеческую жизнь. Целая жизнь, пошедшая насмарку!

Я, не заставший «совка», должно быть, впитал отвращение к нему с молоком матери. Не поэтому ли мне и оказалось слишком сложно адаптироваться здесь, среди тех, кто все еще вздыхал о государстве под названием СССР? И неважно, что союз нерушимый закончился пшиком, – дуракам, как известно, закон не писан, да и любые эксперименты им нипочем. Дураков не сеют и не жнут – они родятся сами, причем в количествах, поражающих воображение. И эти самые восторженные дураки, желающие во что бы то ни стало управлять государствами, не только с упоением наступают на старые грабли, но и изобретают новые, еще более усовершенствованные модели, бьющие по лбу со страшной силой, причем десять раз кряду. Что же касается ностальгирующих по тому безвозвратно канувшему в Лету времени, когда курицу можно было не купить безо всяких очередей, а «достать» или же получить к державному празднику в продуктовом заказе вместе с ненужным яблочным повидлом в жестянке и пятью банками кабачковой икры, – таких индивидов здесь особенно много. Они не желают жить настоящим, их страшат любые перемены – от европейских стандартов на питьевую воду до автоматов, которые сами паяют, пакуют или пекут булки. Эти люди, каждый день вздыхающие: «Вот раньше была жизнь!..» – желают снова стоять у изношенных станков по двенадцать часов, пить воду, воняющую железом и хлоркой, и утаскивать домой краденые масло, сахар и муку. Они хватают первого попавшегося за пуговицу, чтобы рассказать душераздирающую эпическую историю, как в каком-то восемьдесят затертом году прошлого века ими была чудом оторвана горящая профсоюзная путевка в Гудауты (Карпаты, Ялту, Мисхор, нужное подчеркнуть). Заплатив в кассу каких-то двадцать рублей, осчастливленный индивид, поехавший по горящей курсовке вместо очень кстати сломавшего ногу профсоюзного босса третьего порядка, целых двадцать четыре дня плескался в море, жрал казенные котлеты в столовке и жил в комнате с еще четырьмя такими же баловнями судьбы. Я знаю, что и у нас полным-полно тех, кому не нравятся пляжи Турции, Греции или Испании, а уж про Америку при них лучше и не вспоминать. Эти люди существовали всегда и везде – просто раньше я, скажем прямо, не вращался в их обществе, и мне были похер их идеалы: вино по сорок копеек стакан из плохо вымытой квасной бочки и семечки в бумажном кульке, свернутом из газет «Труд», «Правда» и «Известия», – словом, коммунизм в действии. Они, захлебываясь сладкой слюной воспоминаний, все мусолят в памяти тот замечательный отпуск, обошедшийся меньше чем по рублю в день, и плевать, что котлеты на семьдесят процентов состояли из хлеба, соседи храпели, а на пляже единственными развлечениями являлись кидание камней в воду и преферанс, а единственным удобством – собственное полотенце. Плевать на все – потому что это была ХАЛЯВА! Эти люди, память которых почему-то работает исключительно избирательно, не желают помнить многочасовых очередей за маслом, молоком, сыром и того, что на машину, от которой их дети теперь с презрением отворачиваются, нужно было копить всю жизнь. Их не волнует, что в магазинах вместо двухсот сортов колбасы можно было купить только пять – и то, если повезет; но зато ТА колбаса была по два рубля двадцать копеек! Батоны по шестнадцать, сахар по семьдесят восемь, трамвай за три, троллейбус – за четыре копейки, а метро – вообще за пятак! Газировка в парке за копейку, правда, какая-то мразь постоянно тырит граненый стакан. Но и это не беда – главное, что партия или любой другой руководящий орган – всегда права. Эти одержимые люди, живущие исключительно прошлым, для которых сладка газировка за копейку, пусть даже без сиропа, желают снова получать сто двадцать зарплаты и десятку премии, не волноваться и не переживать по поводу того, что в Париже они не побывают никогда, а машину марки «мерседес» смогут увидеть только на картинке. Не беда – ведь все живут одинаково! Стенка за тыщу сто и двадцать пять сверху. Третья улица Строителей, второй подъезд, пятый этаж. Ты живешь точно так же, как твои соседи сверху и снизу, – вот главный кайф, вот тот сироп в граненом стакане! Эти люди до сих пор млеют от волшебного словосочетания – «командировка в Москву». Ведь именно там, если повезет, они находили все для них священное – от бережно сохраняемого трупа отца-основателя до всякого товарного дефицита, включая туалетную бумагу. Именно из столицы необъятной родины командировочные граждане, ошалевшие от счастья и успехов централизации, развозили по городам и весям страны, занимавшей шестую часть суши, копченую колбасу, мандарины, растворимый кофе и пипифакс. Спросите, откуда я все это так хорошо знаю? Обсуждалось при мне сотни раз, но тогда я так и не удосужился сделать из воспоминаний родни правильные выводы. Застольные рассказы моих родителей, бабушек-дедушек веселили меня – но и только.