Олег Рой - Тайна Страница 35

– Что это было? Я схожу с ума? – в ужасе прошептал он.

Петя провел рукой по лицу и с удивлением ощутил на кончиках пальцев теплую влагу. Тут он осознал, что плачет. И, уже не стесняясь самого себя, словно расправленная пружина, он впервые за долгое время перестал сдерживаться и заплакал. Петя изливал свою тоску, отчаяние и одновременно щемящую нежность и благодарность…

– Какое счастье, что хоть свиделись. Раньше Олюшка меня свиданиями не баловала. А тут мне подарочек подарила – позволила себя увидеть, пусть и вот так. Словно почуяв мысли на расстоянии, решила встретиться со мной во сне… Это моя самая счастливая ночь в жизни, – всхлипывая, шептал он как в бреду.

Петя чувствовал, что такого больше не повторится никогда, и от ускользающей близости Оли и тени ее дыхания ему было горько и сладко одновременно.

Спать он больше не мог, да и не хотел – сон пропал. Он быстро оделся и, засунув на всякий случай наган за пояс, вышел на улицу. Было около четырех утра, на город мягко начинал опускаться рассвет. В душе Пети царило смятение и растерянность – и вместе с тем решимость.

Он снова и снова пытался вспомнить все слова Ольги. «Она сказала, что их накажут, а еще, что я понадоблюсь. И у нее на руках был ребенок – мой. Эх, если бы хоть что-нибудь из этого было правдой…»

И тем не менее он чувствовал, что так все и есть на самом деле. Отказаться от мести? Сложный выбор, конечно, но ведь его просила сама Олюшка. С другой стороны, менять планы из-за сна? Не глупо ли?

К тому же точила предательская мысль: «А что, если это все мне только привиделось?..» Горячая молодая кровь звала его к решительным действиям, отчаянным поступкам.

Он шел куда глаза глядят, но вскоре ноги сами привели его к дому Николаевых. Он подошел к их подъезду и сел на знакомую скамейку. «Еще есть время подумать…» – решил он. Но он ошибся – буквально тут же, словно он ждал Петю, во двор въехал «черный воронок».

Петя знал, что эти машины увозят арестованных на Лубянку. Как правило, это происходит на рассвете – чтобы не привлекать внимания. К тому же удобно забирать еще сонного, ничего не понимающего человека. Так его потом легче сломать.

Из машины вышло два энкавэдэшника, огляделись. Петю, сидевшего в предрассветных сумерках, они, к счастью, не заметили. Перекинувшись парой слов, они скрылись в доме.

Петя запрокинул голову и увидел, как в окнах квартиры Николаевых вспыхнул свет. Значит, это пришли за ними…

«Вот про что Оля говорила мне во сне», – понял он.

Прошло где-то полчаса, на лестнице раздались шаги нескольких людей.

Заложив руки за спину, в полном молчании мимо Пети прошли женщина и мужчина. Осунувшиеся, бледные, с землистым цветом лица, они шли походкой обреченных. За ними шли невозмутимые чекисты.

«Воронок» давно отъехал, а Петя все еще сидел на скамейке и задумчиво рисовал носком ботинка узоры. Наконец он встал и медленно пошел со двора. Выйдя на набережную, он достал наган и без сожаления швырнул его в холодную темную воду. Что-то произошло в его жизни за эти минуты. Словно Петя стал старше и мудрее. Он уже знал, что никогда не будет пользоваться оружием, пусть рискуя собственной безопасностью и даже жизнью, но никогда не выстрелит в человека.

В Москве делать было больше нечего – он решил вернуться домой. Год учебы пропадал, да и настроения учиться у него не было – голова не о том думала. Он планировал пожить в деревне, помочь матери и отцу по хозяйству. На заводе он попросил уволить его в связи с семейными обстоятельствами.

В деревню он приехал сразу после Нового – 1941 – года. Здесь все было по-прежнему. Пару раз он заходил к Акимовым. Как оказалось, Анна уже знала об осуждении дочери, ей выслали сообщение. Она плакала, безобразно подвывая и размазывая по лицу злые слезы, но Пете ничуть не было ее жаль – она вызывала у него только брезгливое омерзение. Впрочем, вслух он ее не осуждал, только уходя, треснул кулаком по стене и еле слышно прошептал:

– Сгубила дочь, тварь…

С Васей они бросились друг к другу, обнявшись до боли. Потом долго стояли и молчали. Затем Олин брат похлопал Петю по плечу и, так и не сказав ни слова, ушел.

Прошло полгода. Петина боль не утихала, только стала глуше и как-то назойливее. Он начал грезить наяву – то и дело замечал легкий Олин силуэт там, где остальные видели высокий куст или березку.

– Она рядом, – догадывался он, – хочет что-то сказать мне?

Петя уходил из дома, бродил в тех местах, где они гуляли с Олей, вспоминал ее голос, ее глаза и не мог поверить, что все это было совсем недавно. Не мог он поверить и в то, что произошло с ними. Казалось, что ему снится кошмарный, давящий сон. Еще немного, и он проснется и не будет этой разлуки, этой невыносимой тоски по любимому человеку, этого ощущения тупика, в который зашла его жизнь.

Он не знал, как ему жить дальше. Надо искать Олю… Но даже если он узнает, где она, все равно это ничего не изменит. Им предстоят долгие годы разлуки. И он не знал, хватит ли у него сил выдержать все это… Может, разом оборвать весь этот кошмар? Пара пустяков… Раз – и ничего нет. Может, там, за пределами этой жизни, они и встретятся с Олей?

Петя гнал от себя эти мысли, убеждал себя, что он должен жить ради их будущей встречи в этой трудной земной жизни. Но они снова и снова приходили ему в голову.

Неизвестно, чем закончились бы его терзания, если бы не те события, от которых, казалось, качнулся земной шар…

– Петька, Петенька… – Мама влетела в комнату, и по ее побледневшему лицу Петя догадался, что случилось что-то жуткое.

– Война, Петенька, война, – всхлипнула она, у нее подкосились ноги, но он успел поймать ее прямо на руки, иначе бы Пелагея Никитична упала на пол.

Через неделю Петя был призван на фронт и вместе с другими выехал в расположение своей части.

Этап

На вокзал Олю привезли рано утром. Здесь она увидела людей, с которыми ей предстояло ехать в лагерь. В основном это были жены или дочери врагов народа. Они не были похожи на обычных заключенных – среди них нередко попадались женщины из высших слоев общества, которые в одночасье оказались на самом его дне. Растерянным, но все же каким-то свободным взглядом они затравленно оглядывались вокруг. Впрочем, и обычных уголовников здесь хватало – выяснилось, что везти будут всех вперемешку: и политических, и бытовых, мужчин и женщин.

Началась посадка. Конвоиры кричали, орудовали прикладами, не разбирая, щелкали затворами винтовок, собаки злобно лаяли и норовили вцепиться в тех, кто отбивался от толпы.

Ольгу подхватил людской поток и внес внутрь вагона. Каждый старался устроиться поудобней, занять лучшее место. Люди рвались вперед, отталкивая друг друга. Поминутно раздавались вопли ушибленных или задавленных.

В тот день Ольга впервые узнала, что в купе, предназначенном для шестерых, может сидеть двадцать человек – как сельди в бочке, на коленях, на плечах, даже на головах друг у друга. Заключенных было много, и конвойные не церемонились.

Везти их должны были в так называемых столыпинских вагонах, или, как их еще называли, вагонзаках – названных в конце прошлого века по имени царского премьер-министра Столыпина. Раньше такие вагоны использовались для перевозки крестьян-переселенцев из Европейской части России в Сибирь. Теперь в них перевозили заключенных.

Каждый такой спецвагон состоял из нескольких арестантских купе. Они были отгорожены от коридора решеткой из мелкой сетки. Косые прутья тянулись от пола до самого потолка. Еще в конце вагона было несколько купе для конвоя.

Купе, где везли зэков, полностью просматривались караульными. Они ходили по проходу, как Ольга услышала позже, и конвойные, и заключенные называли его продол и следили за тем, что творится за решеткой. Верхние полки были переоборудованы под сплошные нары с отверстием для выхода у дверей. На багажных также теснились люди. Окон не было, вместо них – небольшая выемка, забранная решеткой.

Куда ее везут, Ольга не знала, как, впрочем, и другие зэки. Те, кто был поопытней, каждый раз, когда раздавался голос из станционных динамиков, шикали на остальных. Прислушиваясь к названию станций, можно было выяснить маршрут поезда.

По объявлениям можно было определить и сам вокзал, а значит, и направление состава – восточное, западное, южное, северное.

Постели им, конечно, никакой не выдали – спали вповалку – на полках или на полу, на голых досках. На женщин страшно было смотреть: худые, в изодранной грязной одежде, голодные…

Живот у Оли еще не был виден. Ее худоба и просторная арестантская одежда скрывали очертания фигуры, поэтому надеяться на то, что к ней отнесутся помягче, было бессмысленно. «Придурков», которые норовили выпросить себе поблажки, отыскивая какие-нибудь причины, зэки не любили.

Вторая полка считалась самой удобной – при удаче на ней можно и лежать, и сидеть, тогда как внизу при переполненном купе – только сидеть. А сидеть сутки напролет тяжело. На третьих полках умещалось всего лишь по одному человеку. Здесь можно было только лежать. Сюда забирались специально, чтобы поспать, обмениваясь местами с сидельцами снизу.