Михаил Елизаров - Ногти (сборник) Страница 35

Следующий ребенок не заставил себя долго ждать.

Опять Николай бежал в больницу с жуткими воплями:

– Жена, понимаешь, жена! – И встречные люди шарахались от него в стороны.

На спасение истекающей Катерины Ивановны были брошены все донорские запасы. Свежую партию капсул с кровью привезли на следующие сутки, а за это время другая женщина, по несчастию с той группой крови, что и Катерина Ивановна, не получив необходимой помощи, скончалась.

А счастливый и торжественный Николай, прижав к стене своим омерзительным полуголым животом несчастного, ошалевшего мужа погибшей женщины, обстоятельно выспрашивал:

– Кем была? Инженершей? Не горюй, дочка у меня вырастет, инженершей будет!

Объективно говоря, по детям Николая плакала кунсткамера. Они появлялись ежегодно и за десять лет наводнили собой весь двор. Один из них, глухонемой, которого Николай с роддома прочил в экономисты, провалился в канализационный люк, но остальные жили. Похожие на крысят, плохо говорящие, жуткие, они шатались по многочисленным помойкам, оглашая дворы каркающим нечеловеческим смехом.

Уже появившиеся дети Николая не интересовали. В итоге он любил только эту предродовую суматоху с беготней, с криками, с кровью. Ему нравилось, вскочив в кабину «скорой», стучать кулаком по спине немолодого водителя:

– Давай, батя, жми! Жена, понимаешь, жена! – и указывать дорогу.

В последний раз, подгоняемый Николаем водитель со всего маху наехал на маленькую девочку со скрипкой в руке, а «скорая» покатила, не останавливаясь, к больнице, чтобы помочь Катерине Ивановне разрешиться новым уродом.

Жертва

Шесть суток медитировал дед Матвей, а на седьмые откусил себе хуй. Поистязал железной спицей живот, вываливающийся из трусов, как подошедшее тесто. Заболело в двух местах, но боль была не его, не Матвея, и на ум приходили девичьи слова, и мысль стала мелодичной. Через стенку вошла вдруг юная гречанка с кувшином на голове:

– Ввиду тела сахарного и рода знатного, ты нынче, дед, – Христова невеста! – а Матвей стоял статуей, и по румянцу бежали слезы.

Подсели к Матвею мужики и принялись золотить ему ноги, затем появился святой и золото слизал, полез под кровать и провалился.

Матвей поглядел в окно и увидел два светила: красное и белое.

– Живое и мертвое, – сказал Матвей, благообразно морща переносицу, – вот Божья благодать…

Незаметный аист клюнул Матвея в затылок морковным клювом, Матвей ощутил новую способность – умственно окрылил кровать, вскочил в нее, гикнул:

– Во имя Отца и Сына!

Распахнулось на полстены окно, Матвей вылетел из Комнаты и взмыл над домами.

Сквозь промоину в облаках пронеслась разнаряженная баба.

– Сгинь! – плюнул радостно Матвей.

Баба натянула подол и полетела выше.

Вдалеке заприметил Матвей чьи-то сани, а за ними небесную поземку – снежным дымком вьется. Матвей поравнялся с санями, а там – Соболиная Красавица. Приветливо посмотрела, засмеялась:

– Коли правда зима, вот потеха!

А Матвей уже вздумал душу тешить, вытащил тальянку:

– Ну, подруга, выговаривай! – растянул мехи, и тальянка начала выговаривать странное: «Сел пастух обедать сыром овечьим-человечьим, а черти тут как тут: – Как живешь, пастух? – Мучаюсь. – Зачем смерти просишь? – Жить надоело!»

Отбросил тальянку Матвей, чтоб притронуться к Соболиной Красавице. Рука его коснулась зеркала, и Матвей понял, что он и есть красавица.

Прекрасная двойница, отслоившись, упала к Матвею в сани, обхватила и давай целовать. Он захотел было спихнуть возможную соперницу в пропасть, но она запищала:

– Пригожусь, пригожусь, пригожусь, – скукожилась до размеров куклы и спряталась под животом у Матвея.

Показался рукав древнего леса с окаменевшей кроной. У земли костер трепыхался, как подбитая птица. Матвей замедлил бег саней и увидел сидящих у костра редких людей – философов-скитальцев. Вместо поленец они поддерживали огонь трупами Кобзарей. Парочка трупов уже славно чадила и потрескивала. Рядом, сложенные штабелем, лежали еще с десяток Кобзарей.

Матвей не утерпел, показался и с важностью предрек:

– Спустя сто лет на Украине всех мальчиков будут звать Тарасами, а девочек – Оксанами!

Философы на мгновение подняли источенные раздумьями лбы, и Матвей поразился: «Что за страшные, горелые глаза у них?!»

Поникли философы, и отблески пламени заиграли на их голых лунных черепах.

Сани несли Матвея дальше. Раскинулся вещий луг, где травы шепчутся, ходит туман в белых валенках, росу сыплет, и в каждой капельке – человеческий глаз. Матвей забылся над парующими травами. Было ему видение, будто он в незнакомой комнате и перед трюмо, в нем не отражаясь, сидит обнаженная. Весь пол вокруг усыпан грудами нижнего белья. Заныли у Матвея чресла от вожделения, рванулся он к женщине, но запутался ногами в белье, упал, продолжая жадно ползти. Женщина обернулась. Матвей содрогнулся – у нее песья морда, а в зубах – его откушенный хуй. И очнулся.

Сани стояли на дороге, и шелковой прозрачности девица обмахивала Матвея совиным крылышком.

– Я твои печали по болотам разогнала, – усмехнулась девица.

С поклонами приблизились боярышни в кокошниках, подвели Матвею оседланного теленка с иконным лицом. Провожатым вызвался медведь с бубном. Вскочил Матвей на теленка и поехал. Впереди медведь – в бубен стучит и поет ангельским голосом.

Добрались они до высоких земляных хором. У входа вкопан граненый крест, а к кресту привязан козел. Матвей постучал в дубовую дверь. Вышла старуха со свечой, седые космы до плеч. Матвей шагнул за ней, и захлопнулась, как приросла, дубовая створка.

Поначалу Матвей думал, что у него в голове хрустит, присмотрелся – кости, а от них смрад поднимается. Вертелась на языке молитва, но старуха предупредила:

– Матвей, святое слово в домовище обручем давит, – и рот Матвея наполнился лезвиями и булавками, а ноздри мясом забились.

Закончился коридор, стены разошлись, потолок поднялся, задрожал слабый свет, и Матвей увидел большой котел на огне.

Из котла вынырнул синий утопленник:

– Не бойся, Матвей, я твой папка, утонул еще ребенком – за двоеженство. Прыгай ко мне, купаться будем!

Матвей попятился, тут старуха бултыхнула Матвея в котел, а утопленник начал усердно охаживать мочалкой. Матвею стало щекотно и приятно, он уронил голову на лягушачий папкин живот и уже отстраненным взором изучал свое тело, сделавшееся синим и распухшим, а потом – белым и тонким.

Старуха прильнула к Матвею и холодом надула ему две пышные груди. Сняла серпом голову Матвея, положила между ног, расчесала гребнем так, что волосы из сивых и редких превратились в густые и вьющиеся, точно срамные, и насадила голову обратно на шею. Старуха потерла ладони, вспыхнула зеленой искрой лучина. Тогда она вытянула из зуба нить и села ткать Матвею рубаху. Обмытого Матвея обрядили в свежее, и журавли понесли комариное его тело в Египет.

Он очутился в величественном саду. Время остановилось здесь, под куполом покоя и сумрака, может, тысячу лет назад, только длинные ветви, полные цветов, разрастаясь, оплели полурухнувшие расписные стены. Вдруг полилась музыка, воздух закачался, и быстрые солнечные веники вымели тени из сада. Изображения на стенах налились красками, заплясали фигурки в париках и юбках, сад наполнился шумом райских крыл, топотом копытец, шуршанием лапок. То там, то здесь показались мордочки пугливых грациозных тварей.

Выбежали, наигрывая на смешных дудках, толстоносые карлики в двуцветных трико с оттопыренными гульфиками. Откуда ни возьмись толпы прелестных курчавых амурят окружили Матвея. Он только нагнулся их приласкать, но увидел, что у малышей острые клычки и злые глазки, и не решился.

Гул разноязычных голосов оглушил оробевшего Матвея.

Эфиопы с гирляндами бус, мускулистые бородачи в туниках, гладколицые ораторы в тогах, волхвы в небесно-голубых плащах, горбатые старухи, нагие юноши с выступающей сетью вен по всему телу, женщины в накидках до пят, хмельные калеки, пророки на орущих ишаках – все это людское море затопило каждый клочок садового пространства.

Последней въехала запряженная шакалами сияющая колесница. Стоящий в колеснице выглядел ослепительно прекрасно, один глаз его был солнце, другой – луна.

Глубокий, хрустальный по тембру голос над садом объявил:

– Полюбовный Спаситель всех людей живущих, Светлый Жених!

Красавец благосклонно кивнул и ступил на землю. Тотчас поднялась гибкая змея с красным венчиком на голове, чтоб служить опорой его руке. Жених вел на цепи отрока, который выгибался и щелкал зубами.

Женщина с угольными глазами подтащила к Жениху шелушащегося, в язвах, мученика. В паху мученика лиловела огромная шишка.

Женщина пояснила:

– Ему яблоко подбросили ядовитое, он отравился, и отравленное семя вспучилось…

Евнух-слуга подал Жениху стальной прут. Жених протянул руку, и между пальцами у него вспыхнула вольтова дуга. Прут накалился в ладони, и Жених с милосердной улыбкой ткнул алым острием прута в жуткую опухоль. Разлезлась кожа, семя брызнуло во все стороны, страшно застонал мученик и пал замертво.