Екатерина Смирнова - Богиня песков Страница 36

И заковылял прочь от лагеря, туда, где светились костры его стоянки, чтобы найти свою птицу, паланкин, свиту, гвардейцев и солдат, вьюки и верительные грамоты и очень быстро убраться, пока самого несут ноги.

Он нашел перепуганного слугу и двух птиц. Сопровождения своего он почему-то на месте не обнаружил. Солдаты нашлись в том оазисе, куда его любезно направляли до того – с сильнейшей головной болью, без памяти о пребывании в лагере богини. Было ясно, что нужно убегать.

– Не все ли равно, когда откочевать? – фыркнула Сэиланн, отдавая приказ сниматься с лагеря.

Через неделю пути к назначенной точке, городу Ти, Сэиланн доложили, что сбор войск в Айдоре приостановлен. По всей видимости, неисправны были проклятые летающие бурдюки, без которых славные солдаты перед магами чувствовали себя несколько неловко – так, кажется, выразилась Эммале. И, как будто этого было мало – раз за разом оказывалось неисправным оружие, пропадали запасы, заболевали птицы… Кто бы ни наводил порчу, наводил он ее так, что найти его не могли. Отправленных в другие города отрядов было слишком мало в этой части страны, чтобы справиться с веселыми странниками.

Услышав эту новость, сэи злорадно улыбнулась. До вражеских войск добрались те, кто шел вслед за Нинто. Ей обещали месяц отсрочки.

Месяц отсрочки у нее был.

Через пару дней пришло письмо без подписи. В письме была некая замечательная новость. Прочитав его, хотелось смеяться, правда, уже не так громко.

Она позвала к себе Кайса, Кейму и Эммале, сообщив им эту замечательную новость.

– За месяц… – почесали в затылке советники. – Месяц… А если они выступят на нас вместе с этими бурдюками?

– Без них – решительно заявила богиня. – Никаких бурдюков. Разве что нальют в них вина и опоят армию. Смотрите.

Она указала на две прочитанные по буквам строчки, в которых сообщалось самое интересное.

– Пока их переловят… А потом построят новые машины…

– Их не переловят. Они слишком осторожны. Те, у кого нет семей, уже движутся к нам. Жаль тех, у кого есть семьи. А армия… Там сейчас около тринадцати квар. А времени у нас – три месяца. Три, а не один.

– Три!..

Кейма почесал в затылке и предложил немедленно выпить вина, дабы воздать дань уважения смелым людям в Айдоре, восстающим против беззаконной империи.

Она вспомнила Нинто, не желавшего губить летающие лодки, и пить с ними не стала, а села в углу, глядя на них блестящими глазами, и разломила лепешку, разглядывая ее край.

Край напоминал обожженную глину, только желтую.

________________________________________

Вороны!.. Вот как трудно выбраться из дома, когда за тобой следят все подряд!.. Но сегодня ему это хотя бы удалось.

Пришлось лезть через купол, притаившись на самой верхушке башни, подождать полчаса и быстро спуститься вниз, пока сменялась стража у ворот. Через стену квартала Таскат всегда перелезал быстрее. Ради азарта следовало бы засекать время.

Эта башня, из черно-серого камня, была самой дальней из тех, в которых ему приходилось бывать. Тяжело было пробираться незнакомыми улицами, мощеными плоской брусчаткой, еще тяжелее – заросшими руинами, где пахло сыростью, но видеть кости хозяина башни – зрелище во сто крат тяжелее.

Труп, от которого теперь остались обглоданные кости, был брошен на верхней площадке разрушенной обсерватории, чтобы птицы с кожистыми крыльями расклевали его. Когда Таскат перевалил через драконий гребень парапета, минуя разрушенную лестницу на верхний этаж, его встретил взгляд пустых глазниц: хозяин смотрел на него, улыбаясь оскаленным беззубым ртом, и кости его рук тянулись к небу, потому что один камень выступал из кладки точно под лопаткой скелета, не давая руке опуститься.

Второй рукой скелет указывал вниз.

Таскат аккуратно поздоровался и осмотрел примитивный, но на редкость хорошо сделанный телескоп. Линзы не были разбиты, и поворотный механизм все еще работал: точно выверенный медный рельсовый круг был забит листвой.

Выламывая камни, сквозь кладку пробивалась местная растительность, оплетая металл и присваивая отвалившиеся мелкие части: когда-нибудь, подумал он, скелет встанет, оденется в зеленые одежды и пойдет гулять по лесу, с каждым шагом обретая все больше плоти. Лес щедрый, лес подарит ему вторую жизнь. Нужно только подождать немного.

Он поклонился, вздохнул и спустился по лестнице, не тревожа костей.

Чтобы немного отдохнуть, не обижая при этом хозяина, он спустился на нижние этажи и сел, упираясь ладонями в теплые камни: кто видел бы, тот сказал бы, что люди так не сидят.

Его мучили несколько вопросов.

Кто спал в моей постели? Непонятно.

Кто делает это все? Кто следил за мной и зачем? Тоже непонятно.

Зачем, во имя всех богов, убивать людей, которые строят столь сложные механизмы, опережающие развитие здешней науки, дополняя ее неизвестными ранее способами? Впрочем, это жестокость, но, говорят, не бессмысленная. Бессмысленно ее повторение – во всех землях, во всех странах хоть раз да случится такое. Его земля, его страна такого никогда не знала.

Сплошные загадки на каждом шагу. Некоторые превращаются в риторические вопросы.

Сегодня ему очень хотелось петь.

По известным причинам в его нынешнем доме этого делать было нельзя. Человек, поющий таким резким голосом, да еще хэлианские песни, не вызвал бы сочувствия даже у Арады. Попытка что-то подобное сделать во дворце повлекла бы за собой смертную казнь. Или, что еще хуже, внимание любителей безумств. Но как, как без этого обходиться, если сейчас ночь, а в небе луна! Он чувствовал силу здешней луны – она властвовала три дня в месяц. Всего три дня, и целых три дня без песен, среди загадок, отвратительных людей и без всякого приличного общества…

Самым приличным обществом были бы те, чьи кости сейчас были брошены на корм зубастым.

Разве это видано – бросать мертвых на поживу орх?

И он запел над этими костями. Мертвых надо хоронить. А если нельзя хоронить, то хотя бы почтить их память.

Он знал – в разрушенной башне этого было делать нельзя, но и дома, под внимательным взглядом сотни наблюдающих глаз, об этом не могло бы быть и речи. А здесь что, кто-то есть? За полгода башню заплели буйные молодые побеги до самой крыши. Подумают, что здесь завелось ужасное чудовище, и будут обходить стороной старые кости, оставленные зубастым падальщикам на верхнем этаже.

А, пусть тут все хоть обвалится!

Рот его открылся широко, обнажая клыки. Таскат пел долго, старательно выводя высокие ноты и заканчивая их откровенным хрипом, выбирая на своем языке все более ясные и выразительные слова, ругая жизнь за то, что отдалила его от соперников, проклиная тех, кто губил ученых и детей и глубоко зарывал клады, восхваляя прелесть женщин своей земли, недоступных для него более никогда, и жалуясь на судьбу, жалуясь так горько, как только мог. Танец его напоминал движения змеи: он вцепился ногами в деревянный брус, подпиравший галерею, и раскачивался так, что летели мелкие щепки. Пугать лесных жителей, если бы вдруг они заявились сюда, он не хотел – песня его была страшна для неподготовленного слуха любого аар, но и любой житель Хэле имел на нее полное право.

Жизнь проклята! – говорила его песня. – Жизнь потеряна!.. – и это удивительным образом сходилось со всем, что пришлось испытать здешним жителям, которые не смогли жить и не смогли умереть так, как живут и умирают мирные люди в мирной земле.

А Таскату в пылу искренней жалобы сейчас казалось, что его судьба не менее горька, и он выводил свою песню все громче.

Уау-у… – разносилось, отражаясь от стен, громкое эхо, заставляя шерсть вставать дыбом. – Уау-у-ийя… Ауи..

Господину посланнику было очень и очень плохо. Но вскоре он успокоился.

Песня, которая теперь зазвучала в полную мощь и казалась ему прекрасной, прервалась оттого, что затуманенные от напряжения глаза Таската уловили какое-то движение на соседней стене. Ящерица, решил он, но ящерица скрылась бы, промелькнув молнией по черно-синему камню. И все черные большие ящерицы – водяные, а здесь только мелкие зеленые ящерицы и здоровенные насекомые, но…

Да это же трещина!

Вот дела, подумал он. Как бы на голову чего-нибудь не свалилось от необдуманного крика! Но тут у него в глазах прояснилось, и Таскат понял, что трещина довольно глубока, а из нее выглядывает край чего-то коричневого, твердого, похожего на сильно поцарапанный футляр.

Не веря такому чуду, он медленно подкрался к стене, боясь, что камни обрушатся, протянул руку и быстрым движением схватил таинственный предмет.

Блоки стены закачались.

Сам не помня, как, Таскат оказался на другой стороне, судорожно прижимая к себе деревянный ящичек, к которому было привязано обрывком грубой разлохмаченной веревки какое-то письмо. Когда грохот утих, он вздохнул, отряхнулся, сбрасывая оцепенение, и побрел к тому месту, где с некоторых пор был устроен тайник – старый каменный круг с плоским жертвенным камнем отлично для этой цели подходил, а хранить бесчисленные мелочи, добытые в заброшенных башнях, было попросту негде.