Вячеслав Харченко - Соломон, колдун, охранник Свинухов, молоко, баба Лена и др. Длинное название книги коротких рассказов Страница 36

Любой сотрудник, работающий на компьютере при отходе от рабочего места, обязан вынуть персональную карточку из компьютера, чтобы появилась возможность пройти в другие помещения, а администраторы системы могли зафиксировать время его отсутствия на рабочем месте.

Уборщица тетя Глаша

Если рано-рано прийти на работу, то можно застать, как уборщица тетя Глаша в одиночестве моет в холле полы и цитирует И. Б. Ну там «кораблик из Александровского сада» или «помнишь, Постум».

В прошлой жизни тетя Глаша была инженером и проработала после вуза двадцать лет экологом на бетонном заводе. В качестве общественной нагрузки вела рабочее лито, устраивала чтения, приглашала мэтров из Союза писателей и печатала стихи заводских поэтов.

Когда началась перестройка, ее завод приватизировали и всю природоохранную службу уволили, а так как была тетя Глаша матерью-одиночкой с поздним ребенком, то пошла работать уборщицей, чтобы прокормить сына (ее образование и знания никому были не нужны).

За пятнадцать перестроечных лет она поработала уборщицей в отделении милиции, в загсе, на армянском рынке, в туристической фирме и в горвоенкомате. Нынешнее место в банке тетя Глаша считает очень хлебным, гордится и дорожит им.

Я люблю по утрам, закрывшись на кухне пообсуждать с ней новые стихи Г. В., А. А. и Е. Ж.

Как я стал хохлом-2

Я стал хохлом случайно, потому что мой дед получил фамилию в тридцатом году. При Сталине на Кубани стали обходить станицы и назначать национальность, хотя все говорили на едином особом кубанском диалекте – смеси украинского, белорусского и русского языков. В станице Ахтырской, где тогда была семья деда, всем в паспорта записали национальность «украинец», и стал мой род хохлами. Хотя отец очень обижается, когда его так называют. Останавливается и начинает доказывать, что он кубанский казак.

Я же к хохлячеству отношусь спокойно. Когда мне утром охранник Свинухов кричит: «Привет, хохол», я лишь улыбаюсь и прибавляю шаг.

Поздороваться с мэтром

Арнольд Шварценеггер и Юрий Власов

Арнольд Шварценеггер занимался по методикам выдающегося русского штангиста Юрия Власова.

Когда Власов выиграл Олимпийские игры в 1960 году, Арнольд Шварценеггер забрался за кулисы, пощупал его мышцы и воскликнул: «О-го-го», а Власов его даже не заметил.

У Юрия Власова росту было два метра, и поэтому ему было поднять штангу намного труднее, чем низкорослым соперникам. Ведь рычаг больше. Например, в Арнольде метр семьдесят, а он и то штангу не таскает, а качается, используя стероиды.

Когда Власов всех победил и стал писателем, Арнольд прислал ему слезное письмо с просьбой дать конспекты, по которым готовился Власов, и показать спортивные залы и снаряды, на которых тренировался Юрий.

Конспекты Власов отослал Арнольду посылкой сразу же, а зал и снаряды показал, когда умерли Брежнев и Андропов. Шварценеггер приехал в село Макеевка Донецкой области, где родился Юрий Власов, а тот водил Арнольда туда, где занимался. Выставлял давно стертые и проржавелые снаряды и проводил со Шварценеггером занятия.

Позже в своих мемуарах Арнольд написал, что не думал, что у Власова были такие чмошные снаряды, а из зала воняло.

С Большой буквы

Когда мы с учителем приезжали в Венецию из своих специальных английских, оплаченных отцами пансионов, он ставил нас посреди площади Сан-Марко и говорил: «Знайте же, о балбесы и профаны, слова „Бог“ и „Бродский“ я пишу с большой буквы».

Мы хлопали глазами, рассматривали покосившиеся здания и ржавые люки и ничего не понимали.

«Кто такой Бог?» – думали одни. «Кто такой Бродский?» – думали другие.

Три поэта

В детстве я знал трех поэтов: Есенина, Маяковского и Бориса Ручьева. Есенина маме вместо денег подарила жена секретаря райкома за пошитый костюм. Маяковского купил папа, когда я в школе проходил поэму «Владимир Ильич Ленин», чтобы я знал, кто такой ВИЛ. А Борис Ручьев достался в нагрузку к «Трем мушкетерам» за сданную макулатуру.

Ручьева я знал всего, хотя он был репрессирован, Маяковского любил больше, а в Есенине перечитывал «Анну Снегину».

В восьмом классе учительница литературы Лидия Григорьевна попросила всех прочитать свои любые стихи, и я продекламировал Бориса. Она долго слушала, а потом сказала, что ее дедушку тоже сослали в Воркуту за то, что он при Николае II был востоковедом. Написал две работы про ханси и манси, а в Париж не уехал.

Весь класс сочувственно слушал Лидию Григорьевну, но смотрел почему-то на меня. Я же жалко мялся у доски и думал, что лучше бы я прочитал «Анну Снегину».

Заводская пятница

Алексей Иванович Сидоров после рабочей заслуженной пятницы шел вечером с завода домой и присел, уставший, на пожарный ящик возле желтых крашеных ворот.

Так как с мужиками он выпил значительно, то идти дальше не мог и долгое время промучился от резких гудков машин, въезжавших на территорию через ворота. Алексей Иванович не сомкнул глаз, а утром оказалось, что сидел он возле вытрезвителя с докторами в белых халатах, залихватскими песнями спасаемых и сворой собак около пищеблока.

Он встал с ящика и еще долго не мог понять, как же его миновала злая судьба и в адрес начальства завода не ушло уведомительное письмо. Потом он обернулся на вытрезвитель, поднял в небо свой мозолистый кулак и крикнул: «Суки!»

Поздороваться с мэтром

Очень не люблю здороваться с поэтическими мэтрами. С одной стороны, не поздороваться – как-то нехорошо, плохой тон. Но с другой стороны, из-за моей незначительности в ответ со мной не здороваются.

Поэтому я сразу не здороваюсь с мэтрами, и все меня считают очень грубым и невоспитанным молодым человеком.

Вызывают в школу

Мой Павлик – поздний ребенок. Когда Павлик плохо учится, меня вызывают в школу, к директору. Анна Алексеевна ставит нас с сыном к доске и начинает: «Ваш Павлик, Вячеслав Анатольевич, учится так же плохо, как и вы учились. У него двойки по математике, двойки по физике и тройки по рисованию и физкультуре».

Она все говорит и говорит, а я краснею и краснею. В конце концов начинаю орать: «Да что же вы, Анна Алексеевна, все врете и врете. Да мне шестьдесят лет. Уже перемерли все, кто меня учил. Как вы можете знать, как я учился?! Да еще и Павлику моему мозги пудрите!»

Как жить

Когда партия развалила всю страну, Толя Гринберг уехал на постоянное место жительства в Израиль, где занялся бизнесом, и исчез на тринадцать лет.

В 2003 году наш университетский выпуск праздновал пятнадцатилетие окончания, и я неожиданно увидел в толпе Анатолия. Я подумал, что он проездом, но Гринберг оказался навсегда. Снял на Крылатских Холмах с семьей двушку и основал инвестиционную компанию.

Когда мы с Толей выпили порядком, я спросил его, почему он вернулся. На что Гринберг ответил: «В Израиле кругом одни евреи. Лохотронить некого. Поэтому никакого бизнеса не получается».

Сухой закон

Алексей Иванович работал слесарем на Люблинском литейно-механическом заводе в цехе проката. Любил он посидеть с друзьями, поболтать о международном положении и выпить, пока не женился на Люське, работавшей в железнодорожной поликлинике имени Семашко медсестрой.

До свадьбы Люська ходила с Алексеем Ивановичем по всем компаниям, крепко с его дружками прикладывалась, а потом по-фронтовому несла Алексея на спине к себе домой, чтобы накормить, вымыть и собрать утром на работу. Если у Алексея Ивановича в ранние часы тряслись руки, то Люська выдавала мензурку со спиртом, которую приносила из поликлиники. Эти мензурки не раз спасали Алексея от потери квартальной премии.

На второй год знакомства Алексей Иванович решил жениться на Люське, оказавшейся Люсей Федоровной. Сразу после ношения Люси Федоровны на руках у Алексея начался сухой закон. В первую очередь пропали мензурки со спиртом, во вторую очередь исчезли все дружки, а зарплату пришлось полностью отдавать Люсе Федоровне.

Теперь Леша хмурый ходит по двору. Коляску с первенцем во время прогулок он использует для хранения жигулевского пива. Слесарный ящик за унитазом – для конспирации портвейна. Однажды Люся Федоровна нашла Лешкины пустые бутылки на балконе и раскричалась, а Лешка все отпихивался: «Откуда я знаю, зачем ты их туда ставишь?»

37

Одному моему любимому московскому поэту друзья на тридцатисемилетие подарили копию пистолета Макарова.

Он долго примеривался, куда бы приставить дуло, и все нас спрашивал, что лучше: как Пушкин или как Маяковский? Мы только весело смеялись и оттаскивали его от опасной копии.

Но он все не слушался и грозился навсегда разобраться с ужасной датой: «Стихи, видишь ли, не пишутся, а время все идет и идет».