Захар Прилепин - Семь жизней (сборник) Страница 37

Ты можешь безболезненно вырвать его – у тебя вырастет новый, её ранка тоже зарубцуется, – до какой-то поры всё лечится, – а можешь нет, не извлекать.

Потому что эта искренность, это доверие, этот восторг: разве возможно предать, забыть – разве ты заслужил такую щедрость, чтоб не отблагодарить за неё? А чем ты можешь отблагодарить – наверное, снова воспользоваться этой щедростью?

Или новой, другой щедростью?

Ты заявился в этот ресторан с друзьями, под вечер, разгорячённый и весёлый настолько, что мог показаться бешеным: и она, уже другая она, но столь же невыносимая, несносная, неизвестная, сидела там – самое смешное, что её приятель тоже был с нею, но ты же не ослеп, ты же сразу заметил, что они сидят через стол, и он время от времени бросает на неё короткий взгляд, а во взгляде и обида, и надежда, и жалоба, и желание повелевать, – но он совсем малолетка, пальцы длинные, грудная клетка недоразвитая, челюсти слабые, подбородок подрагивает, шея держится на двух птичьих жилах и ломком позвоночнике, – ты сразу забираешь у этого стола всё: внимание, право на первое слово, право на второе слово, право на третье слово, право на тему, право на заказ всего того, что ты хочешь заказать, разлить, зажарить здесь же, на глазах у всех.

Ощущение собственной силы настолько переполняет тебя, что ты ничего уже не замечаешь вокруг, и официанты, едва ты взмахиваешь рукой, подходят только к тебе, а этот, на двух птичьих жилах, вскрикивает, вскрикивает, а к нему не идут вовсе, он машет рукой, как утопающий – а тебе даже не надо вставать ему на голову, чтоб он пошёл ко дну, ему осталось быть – минуту.

Ты – ни о чём таком даже и не думая, уже знаешь, что круговорот влечёт всё вокруг тебя, – даже этот, покрытый белый скатертью, стол с недопитым коньяком и железными блюдами, где отражаются дурацкие лица твоих знакомых и товарищей. Все предметы и персонажи идущего вечера уже попали в бурун, но только ты выхватишь то, что загадал, из пузырящейся воды.

Едва ли не насвистывая, идёшь в туалетную комнату, – поднимаешь там крышку, обрываешь салфетку, застёгиваешься, – самым смешным оказывается то, что в этом помпезном ресторане общая прихожая в туалетные комнаты – с огромным белым зеркалом, белыми раковинами, белыми кранами, – и оказывается, что она, с этой своей мальчишеской причёской, с этой своей совсем не мальчишеской, но тонкой и юной фигурой, – она встала и пошла за тобой, через минуту после того, как ты поднялся, и теперь, крепко опираясь руками о раковину, нагибает голову и пьёт из-под крана, – не очень многим женщинам в мире пошло бы это, но ей оказалось к лицу, к осанке, – когда ты подходишь, она, очень быстро, быстрее взмаха крыла маленькой и быстрой птицы, взглядывает на тебя в зеркало, всё понимает – даже быстрее, чем ты сам, – тут же складывает на краю раковины руку на руку, как ученица, – пальцы сырые, успеваешь заметить ты, ногти покрашены бесцветным лаком, успеваешь заметить ты, – а сверху на руки кладёт свою голову, упираясь в руки острым подростковым подбородком.

Лицо её бесстрастно. Словно она ничего такого не имела в виду. Просто минуту назад закрыла на мягкий замок белую дверь сюда.

Всё в моей жизни – не многое, а всё, – служит зримым и незримым поводом для того, чтоб это случилось, а потом – следствием того, что это произошло.

Просыпаясь каждое утро, если я просыпаюсь один, а я стараюсь просыпаться один, я делаю что-то со своей жизнью, с самим собою, со своей, например, работой, – но вместе с тем, никакой другой цели у меня нет, кроме одной.

Меняются времена года, но я их различаю не по осадкам или температуре, а по тому, сколько завязок, шнурков или молний я обнаружил на этот раз.

Кажется, уже ноябрь.

Я не веду счёт, я никому не обязан отчитываться: если я забываю имена – я их забываю, если я их помню – я их помню, впрочем, имён слишком мало, они скоро кончаются, а потом часто повторяются, и я вспоминаю только эти самые неприметные жесты – рука на руку, бесцветный лак на пальцах, или самые маленькие слова: например, «Вот».

Это как разноцветные камушки, привезённые из путешествия: ты держишь их и чуть ворошишь в ладони, и создаётся такой звук, словно одна птица тихо уговаривает другую птицу.

Не надо меня уговаривать.

Все решения приходят сами. Я не опережаю ситуацию – я иду за ситуацией, след в след. Никакой интуиции – просто идёшь за ситуацией и не думаешь ни о чём другом.

Просто идёшь. Никогда не спешишь.

Потом ты оказываешься внутри ситуации.

Потом ситуация идёт за тобой.

Однажды то, что называется бесстрастным словом «политика», заменило мне всё остальное.

Всё стало ничтожным и малым в сравнении с ней; потому, наверное, что во всём этом меня совсем нет: нет моих амбиций, есть только стремление и долг.

Я видел, как мне проигрывают те, кто думали, что занимаются со мной одним и тем же.

Они совершали несколько ошибок сразу.

Они думали, что играют и со мной тоже – а я не вёл с ними соревнований.

Они делали какие-то ставки – а мне было всё равно, я просто шёл за ситуацией.

В их работе присутствовали они сами, их страсти, их побуждения, их обиды, в общем, там было слишком много человеческого – я же отсутствовал, я отменил себя.

Человеческое всегда проиграет.

Я так думал. Но это вовсе не означает, что всё обстоит именно так.

Люди предполагают, что, когда ты выходишь на митинг, или на любую трибуну, зная, что находящиеся в зале, на площади, на стадионе ждут тебя, – наивные люди уверены, что ты испытываешь какое-то чувство к самому себе, что всё это сродни особенному удовольствию.

А я не чувствую вообще ничего, я просто иду и делаю.

Я не люблю власть и не люблю атрибуты власти.

Видя людей, облечённых великой властью, я не могу разглядеть ореола над ними, я точно знаю, что предо мной всего лишь человек.

Ещё знаю, что это большое несчастье – оказаться в его тонкой шкуре, на всех этих перекрёстных взглядах, выносить непрестанные перегрузки.

Он человек, я человек, все люди.

Но я шёл за ситуацией, я попал в неё, и повёл её за собою.

Так сложилось, и я ничего по этому поводу не испытываю.

Некоторые из наблюдавших меня внимательно, чаще всего женщины, подозревают во мне ранимость, ломкость, – и думают, что эта моя отстранённость, кажущаяся закрытость, эта моя аритмичная жестикуляция – свидетельство их правоты.

Женщины – особенно женщины, с которыми ты никогда не был и не будешь близок, – часто объясняют мужчину исходя из той позиции, которую они занимают по отношению к нему.

Они, к примеру, далеки, но хотели бы стать ближе.

В итоге они произносят какие то вещи, несколько расходящиеся с действительностью, – проще говоря, несут откровенную, неощипанную дичь.

Мужчина пожимает плечами: хорошо, пусть так, хотя это не совсем так.

Женщина довольно усмехается и говорит: ты всё скрываешь, на самом деле я попала в твоё самое потайное.

После этого она смотрит на тебя ещё ласковей, или ещё жалобней, или, несколько позже, ещё злее.

Надо сказать, что мужчины схожим образом объясняют мир – в зависимости от той позиции, что мир занял по отношению к ним.

Если мир не хочет близости с этим мужчиной, мужчина обвиняет мир в том, что он нелеп, глух, подл.

Мир пожимает плечами.

Мужчина говорит: на самом деле, я всё отлично вижу, нечего тут кривляться. Будь ты проклят, урод, – говорит мужчина миру.

Я не знаю, насколько я раним и что там с моей жестикуляцией – но я открыт куда больше, чем все известные мне здесь персонажи, и несколько раз уже переходил через те ситуации, которые раздавливали шедших до меня по тому же пути.

У меня не железные нервы, всякий мой поступок – это преодоление; просто я преодолеваю то, куда люди с железными нервами не ходят.

Политик – всегда человек, который в чём-то хотя бы раз виноват. Или не раз.

Однажды может появиться – но может и нет – человек, который не виноват ни в чём.

Сделать политическую карьеру в России просто – нужно иметь немного совести и приходить вовремя.

Я приехал к Деду – старейшему оппозиционеру, эксцентричному провидцу, – приехал с утра, на метро.

У подъезда, как обычно, стояли машины наблюдения.

Охрана Деда меня узнала, и я поднялся на шестой этаж.

Снизу уже передали в квартиру, что сейчас я буду звонить в дверь.

Меня впустили.

Дед был в пиджаке, в джинсах, в берцах на толстой подошве – седой, красивый человек с хриплым голосом. Если увидеть его мельком со спины, можно подумать, что перед тобой подросток. Потом он вдруг оглянется, и думаешь: о, я ошибся на сто лет как минимум. Вполне возможно, что на триста.

Он быстро и несколько удивлённо посмотрел на меня, словно выбирая, как отреагировать.