Алексей Арцыбушев - Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа Страница 37

Варя. 1947 г.

Таким болотом я и был в то описываемое мною время. Лучом света, глотком чистой воды была для меня в те дни Варя, которой спустя двадцать пять лет я принес столько горя, и вину мою перед ней не излгадят время и смерть.

В скором времени я лишился радости по вечерам быть с Варей. Тоня проследила меня до ее порога и вошла в ее дом как моя жена, муж которой принимается в нем как свободный человек. Этого было достаточно, чтобы двери дома наглухо захлопнулись перед моим носом. Варя все знала от меня, а ее родители принимали меня как потенциального, возможного жениха и, быть может, мужа их дочери. Сделанное Тоней открытие истинного положения возмутило их покой, и «спокойной ночи» я был лишен. Когда таким образом думают удержать, реакция бывает обратной. Если в доме нет мира, то это его не принесет, а наоборот, усугубит неприязнь, усилит вражду. Мы нашли место, где встречаться, а из дому я ушел совсем, к приятелю, коменданту общежития, и ночевал у него. Я часто бывал у Ивана Ивановича; он был в курсе моих семейных дел и посмеивался: «Ну, мальчишка, ты, кажется, влип». Я его познакомил с Варей, которая ему очень пришлась по душе.

Иван Иванович был крестным отцом Саши, к Тоне он относился как рыцарь к женскому полу, особо не вдаваясь в наши внутренние дела, стоя в стороне. Я же и не докучал ему своими проблемами. Он для меня не был Коленькой, которому я выворачивал свою душу наизнанку, зная, что ни я, ни моя жизнь ему не безразличны. Ивану Ивановичу проще было дать мне двадцать тысяч, чем вникать в мой душевный ералаш и копаться в нем, выискивая жемчужное зерно. По его просьбе мои живописные работы посмотрел И. Э. Грабарь, который благосклонно отнесся к моему творчеству и сказал:

– Поступайте в Академию, вы там балластом не будете.

Он в то время был ректором Ленинградской Академии художеств, куда осенью я думал поступить, чтобы одновременно отодвинуться на семьсот километров от Тони. Загвоздка была только в том, что у меня не было документа об окончании десятилетки. Я усиленно искал пути заполучить хотя бы справочку, пусть липовую.

Играя на сцене Муромского драматического, я играл не только Митьку-рыжего, но и Гришку Незнамова; произнося свой монолог о бедном ребенке, брошенном под забором, я в порыве отчаяния раздирал на себе рубашку, плача, шепотом произносил: «Эти сувениры жгут мне грудь!»[96] Театр рыдал вместе со мной, шмыгал носами и платками, утирая слезы. Сейчас мне предстояло нечто похожее. Мне нужно было броситься на шеи двух педагогов, у которых учился некто, и фамилия его состояла из девяти букв, так же как и моя, и они должны были меня признать за того «некто» и своими подписями подтвердить, что я – этот «некто» – окончил рабфак в таком-то году. Сыграв эту роль превосходно, вызвав слезы умиления на их глазах моими поцелуями в их пухленькие щечки, я получил свидетельски подтвержденную справку, в коей я потом вместо «оного», из девяти букв состоящего, аккуратно стерев его, на машинке буква в букву напечатал: «Арцыбушев А. П.». Справка об окончании десяти классов есть!

Всю подготовительную работу я не стану описывать, а коротко, для ясности. Рабфак давно не существовал, архив сохранился, и сохранились, но постарели щечки, в которые я чмокал так нахально, что глазки их прослезились и вспомнили меня, да еще как, потому что я им напоминал некие эпизоды из их педагогической деятельности давно минувших лет и им любезных.

А ларчик открывался очень просто: на том рабфаке у этих одуванчиков учился мой приятель, у которого, сбежав от Тони, я ночевал. Он же и подобрал мне фамилию из девяти букв, которая значилась в архиве. Он же рассказал про слабые, но любезные сердцу маленькие причуды обоих педагогов. Сценарий был написан. «Арцыбушев! На сцену! Выход!» Ведь «эти сувениры жгут мне грудь»! Плачу я, плачут и старушки, вспомнив былое… «Вы! Конечно, вы!» Занавес! А аплодировал я сам себе, неся в кармане Академию художеств.

Грабарь обещал освободить меня от всех экзаменов, кроме специальных, за которые ни он, ни я не волновались. Приближалась Пасха 1946 года. К этому времени Тоня упросила меня от имени Саши вернуться в дом. Коленька, возвратившись из армии, поселился у тети Грани, своей двоюродной сестры. Она на фронте потеряла всех троих сыновей. Я должен был активно готовиться к экзаменам в Академию. Роман шел и развивался не дальше губ. Студия и Варя в ней давали импульс к жизни и творчеству, уводя от действительности, которая угнетала меня своей бесперспективностью, но молодость брала верх над всеми проблемами жизни. Мой врожденный оптимизм брал верх, и я знал, я был уверен, что сама жизнь покажет дорогу, ибо пути Божии неисповедимы.

Как-то на занятия в студии не явился натурщик, все попросили меня занять его место, и я стал позировать. Скрип мольбертов, удары кистей о холсты, смирное сидение в одной позе унесли мысли мои за пределы окружающего меня мира, выражение лица моего изменилось, и наружу выплыл совсем другой, не знакомый никому Алеша. Когда из студии мы шли домой, вдруг Варя говорит:

– А ты совсем другой человек, чем кажешься, я это поняла сегодня, когда ты позировал. У меня было такое впечатление, что вместо хорошо мне знакомого и любимого появился совсем другой, мало мне понятный образ, душевный мир которого совсем иной, не похожий на тебя, какой ты есть или каким ты хочешь казаться. От тебя что-то отошло, и что-то пришло совсем иное, и весь ты стал другим.

– Каким?

– Таинственно-трагическим, с тебя словно слетела шелуха, или на мгновение ты скинул маску, за которой живет твоя душа, настоящая, мне еще не открытая.

– Хамелеон?!

– Нет, нет, не то я имела в виду. Мне на мгновение открылся мир твоей души, мир какой-то особый, тот, в котором ты живешь, не допуская в него никого, и в который сам уходишь не всегда.

– Чужая душа – потемки, проникнуть в свою-то душу и понять ее трудно, тем невозможней познать другую. Как говорит Коленька: «Вся наша жизнь – это театр одного актера, театр для себя!»[97] И актер, уйдя за кулисы, на мгновение становится сам собой, так случилось и со мной – ушел за кулисы. А ты могла бы любить того, кто сегодня позировал? Больше, чем того, который согласился позировать?

В воздухе пахло весной, грело солнышко, капало с крыш, звонко стуча об асфальт. Плавали белые лебеди на Чистых прудах, взмахивая крыльями, били о воду, ухаживая за лебедицей. Крякали утки, гоняясь по воде, оставляя за собой треугольник волн. Мы сидели на лавочке, рука в руке, и наши крылья хлопали, но не могли взлететь. Их полет начался только через шесть с половиной лет. Скоро, очень скоро на Крайний Север улетит белый лебедь, а лебедица будет ждать того, кого она открыла для себя в этот день. «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит».

Приближалась Пасха! Красились яйца, пеклись куличи. Коленька на Пасху хотел прийти к нам. Бутылочка мадеры – для Коленьки, бутылочка водочки – для меня. 22 апреля. «Пасха священная нам днесь показася!» Стол накрыт, скоро придет Коленька. Проходит час, два, три – нет и нет. Сколько ни звоню к тете Гране – никто не подходит.

– Телефон, что ли, испорчен? А быть может, он на могилку к Ольге Петровне решил сперва съездить? Поеду и я, там встретимся!

Пришел я к могилкам – пусто, не лежит крашеное яичко, и взяла меня там тоска смертная, словно с землей, с миром, с солнышком прощание настало. Встал я на колени перед мамой и плачу, горько-горько плачу, как перед казнью какой, как перед гибелью. Тоскует душа в предчувствии, а чего, и сам не знаю. Выплакался я, повторяя сквозь слезы: «Помоги, помоги… мамочка!» Тут выплакал я ей всю свою жизнь с Тоней, с первых дней мне опостылевшей, и любовь свою бескрылую и по закону преступную.

Побрел я домой не торопясь, весь опустошенный: все оставил там, на могилке. Где же Коленька? Где? Пришел домой. Нет и не был. Звоню Гране. Ага, сняли трубку, дома.

– Теть Грань, алло!

– Да, да, Алеша, я слушаю.

– А Коленька где?

– Его сегодня утром арестовали, весь день шел обыск, только что ушли, приходи!

Я помчался, не разбирая луж, суясь под машины, под гудки и ругань шоферни. На полном ходу – в трамвай, бегом по переулку, так же по лестнице.

– Алешечка! Коленьку арестовали сегодня утром. Маргариту Анатольевну ночью. У нее же отца Владимира Криволуцкого, Ивана Алексеевича и Веру! В Лосинке!

Я обомлел – всех сразу?

– У нас, сам видишь, все перевернуто вверх ногами! Трясли, стены простукивали, шишки от кроватей свинчивали, в трубу лазили. Все книги по листку перелистывали. Ты звонил?

– Не один раз.

– К телефону не подпускали.

«Пасха священная нам днесь показася!» Бомба разорвалась рядом, взрывной волной меня контузило. Надо было очухаться. Коленька прописан после армии был на Яковлевском, значит, придут и туда. Домой, скорей домой!

Войдя в комнату и окинув ее взглядом, я не мог сообразить, что мне делать и с чего начать обыскивать самого себя. Ни на полках, ни в письменном столе, ни на нем, ни на стенах, ни в шкафах не было никакого криминала. Что им, гадам, надо? Что ищут? Словари, словари, аккуратно стояли и лежали по местам. Ноты, книги. Неужели каждую трясти или перелистывать? Политика Коленьке была чужда и противна так же, как мне. Эта помойная яма мелких и крупных страстей, жажда власти, хоть капля ее ни его, ни меня не интересовали и противны были по своей природе. Коленьку посадили потому, что посадили отца Владимира. Значит, подпольная Церковь. Открыв нижнюю часть киота, я увидел так знакомые мне Минеи, Триоди, Осмогласник, Псалтырь – что ж, все это в печку? Но это – улика! Пойди, докажи, что не служили дома, а это – криминал. Я сгреб все книги и вышел с ними на черный ход. Направо и налево – чердаки. В их глубину в самый темный угол положил я все богатство и присыпал землей. Шаря по углам, наткнулся я на душегрейку, забытую у нас Анной Григорьевной, которую невзлюбила Тоня. Как-то попросил я ее помогать Тоне с Сашей, на что она радушно согласилась, но та ее выставила. Сняв с вешалки душегрейку и прощупав ее, я почувствовал, что она полна какой-то бумаги. Распорол, оказалось, что Анна Григорьевна – миллионер. Из душегрейки я вытащил пачку бумажных кредиток времен Николая II. Пересчитывать их не стал, сжег тут же. Перерыв все столы и ящики и ничего не обнаружив, засунул на место. Средь бумаг я не заметил мое письмо Варе. Спалил фотографии каких-то батюшек, мне неизвестных. Вот вроде и все. Пулеметов нет, бомб тоже. Пусть приходят. А они и не замедлили, пришли, как всегда ночью, яко тать в нощи! (1 Фес. 5: 2) Рылись всю ночь, трясли, простукивали, взламывали. Что-то откладывали в сторону. Их было трое, один другого омерзительней, да два понятых, в соблюдение «законности». На чердак не догадались пойти. Вряд ли я смогу описать тут мое ощущение любви к родине в эту ночь. Как они не сломали кафельную печь, я удивляюсь. При взгляде на этих фашистов, мне вспоминались наши кинофильмы, вроде «Доктор Оппенгеймер». Изображая фашистов, они копировали самих себя, только форма другая, а содержание то же.