Ирина Муравьева - Соблазнитель Страница 37

Вот так и с Исламом. Вернувшись в деревню нетрезвым и жалким, Ислам сразу лег на ковер и забылся. Во сне он увидел, как девушка Вера пришла и опять строит нежные глазки.

«Зачэм ты, – сказал он по-русски, – такая?» «Какая «такая»? – спросила она. – Я очень красивая, очень хорошая». «Нэт, ты нэ хорошая! – крикнул Ислам. – Тэпэрь уходи, нэ хочу тэбя видеть!»

И девушка Вера послушно исчезла. Проснулся Ислам весь в слезах. Было утро.

– Ислам, дорогой, набери хоть воды! – сказала ему постаревшая мать.

Он взял два ведра, коромысло, пошел. А может быть, без коромысла, не знаю. А может быть, в Турции нет коромысла. Короче, спустился к реке. И вдруг он увидел: по узкой тропинке, колеблясь, как стебель – кувшин на плече – вся в черном, и на голове покрывало, и только блистают глаза, только брови слегка изогнулись, как ласточки в небе, когда сильный свет бьет им прямо в зрачки, спускается женщина. К той же реке и в ту же секунду. Судьба ведь? Судьба.

Но тут Ислам вспомнил, что он мусульманин, и кровь его, древняя, гордая кровь, подпортить какую пыталась Европа, а вслед за Европой Москва и так далее, включая и спившегося дядю Мишу с его неразборчивою добротой, – тут кровь его вся загорелась, но взор свой он так опустил, что ресницы прилипли к его смуглой коже. В Коране ведь сказано: «Скажите верующим мужчинам, что они должны опускать взгляды и охранять свою скромность, которая принесет им большую чистоту и будет говорить верующим женщинам, чтобы и они опускали взгляды и охраняли свою скромность…»

Женщина наклонилась к воде, словно даже его не заметила, и зачерпнула прозрачной воды в свой кувшин, но как только три крупные капли скатились на берег, Ислам сквозь ресницы, прилипшие к коже, увидел и узкую ногу в чулке, и узкую руку, белее, чем жемчуг, но, главное, он уловил, как неровно дышала высокая грудь сквозь изгибы и плавные складки ее покрывала. Они не сказали друг другу ни слова. Какие слова, для чего и зачем? Ислам шел за нею до самого дома, забыл свои ведра и все позабыл, как будто бы жизнь до нее была сном, тяжелым и мутным, но вот он проснулся.

А свадьбу сыграли в конце октября. И я вам клянусь, что ни пылких объятий не знал он до свадьбы, не знал поцелуев, и только однажды ему посчастливилось пожать ее пальцы сквозь шелк покрывала.

В конце октября в Анатолии солнечно, но ночи бывают холодными. Даже и снег выпадает в горах, но не часто.

Всю ночь Фаридэ, молодая невеста, заснуть не могла. А утром, едва только солнце взошло, и вершина соседней горы стала яркой, как вишня, и уши осла жарко позолотило, а белый петух стал из белого алым, арба, на которой лежали ковры и всякие ткани, подушки и платья, со скрипом отправилась в путь. За арбою легко шла поджарая стройная лошадь, которая и увозила невесту на свадьбу ее, в дом Ислама Экинджи. Невеста была вся закутана плотно от кончиков ног до затылка: ведь люди посмотрят и сглазят, ищи их потом! Ах, как повезло молодому Исламу, что он, весь истерзанный, весь обрусевший, вернулся обратно в родную деревню! Ведь что бы он делал в Москве, ну скажите? Не знаете? Ну тогда я вам скажу. Сидел бы он где-нибудь в дымной пивнушке, хмельной и небритый, и бил бы о край стола или стула несчастную воблу, обсасывал горькие кости ее, а друг его, этот седой армянин, кричал бы гортанно: «Ищ-щ-щще нам пивька!» И к ним подходила бы злобная Клава, а может быть, Нина, а может быть, Туся, со стуком бы ставила новые кружки и грубым прокуренным басом своим ругала скатившегося дядю Мишу: «Паршивый кобель! Ведь споил паренька!»

Аллах уберег от такого позора. В последний четверг октября сильный, свежий, как гроздь винограда, румяный Ислам, одетый во все только новое, чистое, стоял у окна, поджидая невесту. А стол был накрыт во дворе и ломился. Зарезано было четыре барана, и были они освежеваны, были подвешены каждый на крепких крюках, и пламя лизало их кровь, и лизало крутые бока их, и сок вместе с кровью стекал торопливо в горячую землю. Вина было столько, что если бы даже пришел дядя Миша и с ним бы пришла Армения – вся, целиком, – то и Мише, и прочим пропойцам вина бы хватило на долгие годы, на десятилетья. Скрипела арба под коврами, спешила – и чутко дышали раздутые ноздри – поджарая белая лошадь со всадницей, которая даже, наверное, не знала, что есть на земле, например, «Павелецкая», а есть «Парк культуры» и есть Дом актера, зато она знала, что есть эти горы, и эта река с ледяною водой, в которой кувшин всегда запотевает и сразу становится чуть серебристым. Покачиваясь на горячем седле, она уже знала, что будет доить доверчивых коз, будет фаршировать козленка к приходу гостей и до смерти любить будет только Ислама Экинджи, рожать ему добрых и крепких детей.

Недалеко от дома жениха, перегородив дорогу и арбе, и белой лошади, лежал очень крупный кудрявый баран, живой, но умело и накрепко связанный. Фаридэ легко соскочила на руки старшего брата своего, сизые усы которого были такими длинными, что почти касались ушей, подошла к связанному барану, испуганно, очень по-женски вздохнувшему, схватила его за кудрявые ноги и, вся покраснев под своим покрывалом, швырнула с дороги в кусты на обочину. И брат загордился, и все остальные, столпившиеся, чтобы видеть, как эта, укутанная от недоброго взгляда, газель в белых туфельках так подняла тяжелую ношу и так отшвырнула, что поняли односельчане: не будет ни в чем недостатка в хозяйстве Ислама. Выполнив все, чего требует свадебная традиция, Фаридэ, только и блеснувшая глазами из-под покрывала, уселась обратно на белую лошадь, и тут отворились ворота. Ислам стоял у ворот и, намылив лицо, отчаянно брился сверкающим лезвием, таким первобытным, что если бы эту игрушку увидел знаток старины, то он бы, наверное, сразу полез в карман своих брюк за распухшим бумажником. Традиция требует, чтобы жених побрился у всех на виду перед свадьбой. (А то ведь бывает, что выдадут девушку за парня пятнадцати лет, у которого еще даже и борода не растет!)

Побривши лицо, наш Ислам отступил под тень многолетней зеленой чинары. А мать его, также родившая Балту, Айше, Хатану и Башрута с Алчобой, в расшитом и бисером, и серебром лиловом, как туча в горах, покрывале, в красивых ботинках, слегка припадая на правую ногу (попала в аварию: столкнулись на узкой тропе три арбы, и ногу расплющило!), вышла из дома. И встала, как памятник.

Тогда Фаридэ, молодая невеста, вся в белом, – и только сверкали глаза, – у всех на виду проползла между ног своей неподвижной, как камень, свекрови. Наполнены смыслом обычаи в Турции. Ведь не поползет же невеста из Раменок, с Тверской, с Малой Бронной и даже с Плющихи? А вот Фаридэ поползла. И другие, такие же, как Фаридэ, поползут. Поскольку велит им турецкий обычай: ползи, черноглазая, не сомневайся. Свекровь твоя только тогда и поверит в твое уважение к ней, и полюбит тебя, словно дочку родную, когда в присутствии всех любопытных гостей ты встанешь, покорная, на четвереньки и, словно в ущелье, нырнешь ей под юбку. А как проползла Фаридэ, надышалась старушечьей плотью, свекровь и надела на руку невестки тяжелый браслет. Лежал он с рожденья Ислама в шкатулке и ждал-дожидался, пока олененок, любимый сыночек ее, подрастет, и станет мужчиной, и выберет в жены достойную девушку, чтобы продолжить род гордых и трудолюбивых Экинджи. Но тут заиграла гайда и зурна, запели свирели, и грохнули бубны, и все повалили к столам, ибо голод не утихомирить ничем, кроме пищи.

Еды было много: и мяса, и зелени, и нежных сыров, и долмы, и мантов, давали барашка, давали козленка, и кур, начиненных душистою мятой, и пили вино с самогоном, разбавив его ключевою водой по обычаю. Ах, пела, плясала, плясала и пела веселая свадьба в горах Анатолии! А в сумерки статный отец Фаридэ и брат, чьи усы от вина стали мягче, ее подвели, со склоненной головкой и даже чуть сгорбившуюся от страха, к Исламу, уже тоже мраморно-бледному.

– Эфенди, – сказал ему брат. – Вот жена. Возьми ее и докажи свою силу.

Отец ничего не сказал, промолчал: душа его ныла от боли разлуки. Конечно же, дочка – не сын, но и к ней, бывает, привяжешься до удивленья. И тут же Алчоба, Башрут и Балта ударили крепко Ислама по ребрам, а друг его близкий, со школьной скамьи, по имени Абдурашид, кулаком ударил в живот. Это тоже обычай: когда ты идешь первый раз спать с женой, ты должен почувствовать боль, а иначе ты не испытаешь того наслажденья, какое тебе испытать полагается. Ушли молодые в отдельный чердек (сарай первой ночи), украшенный лентами, и там было им приготовлено ложе, и там взял Ислам черноглазую лань, которая только губу закусила, когда полилась ее яркая кровь.

Глава II

В Москве, между прочим, бывает прекрасный и теплый, как раннее лето, октябрь. В последний четверг октября Андрей Андреич Бородин должен был впервые выйти на работу. В теле его все еще ощущалась слабость, и спал он теперь очень много – по десять-двенадцать часов. Врачи объяснили, что это нормально. Сам Андрей Андреич ничего не говорил о своих переживаниях, а тем более страхах. Страхи приходили по ночам и иногда мучили его до самого утра. Он знал, что пережил клиническую смерть, которая продолжалась три-четыре минуты, и сердце его тогда остановилось. Но ангел его не дремал и под видом какого-то немолодого мужчины, который и шел тогда мимо их дачи, увидел его, сразу встал на колени, задрал на нем свитер и начал умело массировать сердце.