Михаил Веллер - Легенды Арбата (сборник) Страница 38

– Ты мне рад? – ревниво осведомляется дядя.

– Я счастлив, – неубедительно заверяет Симон. – Какими судьбами? Откуда ты?

– Я? Из Парижа.

– Что ты там делаешь?

– Я? Здесь? Живу?

– Почему в Париже? – глупо спрашивает Симон, совершенно не зная, как поддержать разговор с родным, но оттого не менее забытым дядей.

– Должен же я где-то жить, – резонно отвечает трубка. – Ну, расскажи же о себе! Сколько тебе лет? Ты женат? У тебя есть дети? Кем ты работаешь?

По молодости Симону особенно нечего рассказывать. Мама умерла в эвакуации, папа погиб на фронте, остальных в оккупации расстреляли, живу-работаю.

На том конце провода дядя плачет, сморкается и говорит:

– Послушай, я хочу, чтобы ты приехал ко мне в гости. Говорил я вам еще, когда они в Эстонии в тридцать восьмом году приняли эти свои законы, что надо валить оттуда к чертовой матери. Вот вы все не хотели меня слушать. А теперь у меня нет на свете ни одного родного человека, кроме тебя. Ты слышишь?

– Да, спасибо, конечно, – на автопилоте говорит Симон.

– Так ты приедешь? Я тебя встречу. Когда тебя ждать?

Симон мычит, как корова в капкане.

– Но, дядя, я же не могу так сразу!

– Почему нет?

– У меня работа… дела… у меня клиенты!

– Возьми отпуск. Клиенты подождут. Объясни им, они поймут, что у них, нет сердца?

И, вытащив клещами обещание вскоре приехать, дядя стократно целует и обнимает племянника.

– Вы окончили разговор? Отбой, разъединяю.

Симон смотрит на телефон, как на злое волшебство Хоттабыча.

И ходит на работу с чувством врага народа, которого вскоре постигнет неминуемая кара. Ждет вызова куда надо. Там все известно. Там всё знают. Скрытый родственник в капстране! Следующее по тяжести преступление – поджог обкома партии.

Проходит месяц:

– Ответьте Парижу.

И Симон отвечает, что занят нечеловечески, и кроме того, болен.

– Чем ты болен? – тревожится дядя. – Так, может, нужно прислать тебе какие-нибудь лекарства? Все равно приезжай, у меня здесь есть хорошие знакомые врачи.

– Да-да, обязательно, вот только калоши сейчас надену.

– Калоши не надо. В Париже сейчас никто не носит калош.

В консультации Симону кажется, что все косятся ему в спину…

При третьем звонке он начинает объясняться ближе к правде жизни:

– Дядя, по советским законам это делается не так! В Советском Союзе плановое социалистическое хозяйство, планирование доходов и расходов, в том числе валютных…

– Тебе нужны деньги? – перебивает дядя. – Я тебе пришлю. А что, юристам у вас не платят за работу? Ты работаешь или нет, скажи мне честно!

– Не в деньгах дело… – стонет Симон. – Просто у нас полагается, если человек едет в гости за границу, чтобы ему сначала прислали приглашение.

– Какое приглашение? – удивляется дядя. – Я же тебя приглашаю? Письменное?

Через полтора месяца Симон получает письмо с кучей ошибок: дядя приглашает племянника в гости.

– Нет, – терпеливо разъясняет он, – приглашение должно быть не такое.

– А что плохо?! Какое еще?..

Ну, чтобы оно было официально заверено в МИДе Франции или где там еще, с печатью и подписью, по установленной форме. Надо обратиться к юристу, тот все расскажет.

– На кой черт все это надо?! – взрывается дядя.

– А хрен его знает, товарищ майор, – меланхолично сочувствует родственнику Симон. – Чтобы был во всем порядок.

– Такой порядок при немцах назывался «орднунг»! – зло говорит дядя. – Ничего, мы им показали «орднунг»! Кстати, с чего ты взял, что я майор? Ты так мелко обо мне думаешь? Или это ты… не ко мне обращался? – вдруг догадывается он. – Там у тебя кто-то есть?..

– Это присказка такая, – отмахивается Симон, и невидимый майор, как далекий домовой в погонах, следит за ним из телефонной мглы. Боже, что за наказание! Ну как ты ему по телефону объяснишь, что все международные переговоры, да еще с капиталистическими странами, обязательно прослушиваются? Что все международные письма обязательно читаются цензурой, оттого и ходят по два месяца?

Через два месяца, к приходу официального приглашения, он уже знает о дяде все, как о родном. Обо всех его болячках. О том, что от круассанов утром у него запоры. О том, что он живет на авеню де ля Мотт-Пике, на шестом этаже с лифтом и видом на Эйфелеву башню. О том, что по субботам он ходит в синагогу, но не всегда.

– Так теперь уже я могу в субботу тебя встречать? – радуется дядя. – Это приглашение тебя устроит?

Это даже поразительно, какая мертвая хватка бывает у некоторых ласковых стариков!

Симон объясняет (а сам непроизвольно представляет кэгэбэшника, который все это слушает, и старается выглядеть пред ним как можно лояльнее: это было свойственно всем советским людям при любых международных переговорах!). Что по советским порядкам полагается, чтобы ехать за границу, быть человеком семейными. (И оставлять семью дома… нет, не то чтоб в заложниках…) А во-вторых, сначала полагается съездить в социалистическую страну. Так что он должен сначала поехать, летом, скажем, в отпуск, в Болгарию. А уже потом во Францию.

– У тебя с головой все в порядке? – не понимает дядя. – Симон, ты меня извел за эти полгода! Симон, я так долго тебя искал, наводил справки, получал твой телефон! А теперь ты говоришь, что тебе надо в Болгарию для того, чтобы приехать в Париж! Скажи, ты когда-нибудь видел карту Европы???!!! Ты не умеешь лгать, скажи мне, почему ты не хочешь приехать, и закончим этот разговор!

…Ночью Симону снится Париж. Он голубой и прозрачный. На завтрак горячие круассаны. Дядя – румяный старичок, который одновременно является хрупкой и до слез милой пепельноволосой девушкой – она уже жена Симона, и это она его и зовет.

Он просыпается со слезами на глазах, допивает коньяк из дареной клиентом бутылки, курит до утра, и смертная тоска по Парижу скручивает его.

Его не пустят в Париж никогда. Он холост, беспартиен, интеллигент, он еврей, и он никогда раньше не был за границей, даже в братской Болгарии. За границу вообще мало кого пускают. Да почти и никого. А уж таких, как он – никогда!.. Как ты это дяде объяснишь? После таких речей с иностранным гражданином его мгновенно выкинут с работы и не возьмут уже никуда, только дворником. А еще недавно за такие речи расстреливали по статье «шпионаж» и «контрреволюционная деятельность».

3. Увидеть Париж и умереть

И он идет в ОВИР, чтобы покончить со всей этой бодягой. И его ставят на очередь на прием, а потом – на очередь на рассмотрение заявления, а потом велят собирать документы, а потом еще одна очередь, чтобы получить перечень необходимых документов, а только потом выяснится, что там половины не хватало. А каждая очередь – это недели и месяцы, не считая часов и дней высиживания в коридорах.

Он попросил характеристику по месту работы, и родная консультация на удивление холодно отозвалась об его ограниченных способностях и невысоком моральном уровне.

Профком отметил его низкую социальную активность, а спортком – слабую спортивную подготовку и уклонение от мероприятий.

Отдел кадров трижды отказывался ставить печать, требуя перепечатать все по форме и поставить подписи в надлежащих местах.

По вторым и четвертым средам месяца собиралась районная парткомиссия, бдительно утверждавшая идеологическую зрелость выезжантов. Не молотилка, не мясорубка, но душу вынимала до истерики.

– Вы член партии? – с иезуитской доброжелательной вежливостью спрашивают его. – А как же вы претендуете на поездку в капиталистическую страну, в среду враждебного нам идеологического окружения? Там ведь возможны любые провокации, любые идеологические дискуссии! Не в составе группы?.. Без сопровождения?! Индивидуал?! Вот видите… тем более.

О, эпопея натурале! Вояж совка за границу! Пустите Дуньку в Европу! Облико морале! Уно грано кретино руссо! Хоть одним глазом, одной ногой!

Выстроенные в последовательность инстанции сплетались в сеть филиалов сумасшедшего дома. Требования психиатров поражали непредсказуемостью.

У него попросили свидетельство о рождении его дяди – причем подлинник. И свидетельство о рождении отца – чтоб подтвердить родство.

– Ну что значит – сгорели в сорок четвертом году? Вы ведь понимаете, что это не объяснение. Пусть вам выдадут справочку в архиве по запросу домоуправления. Ничего, значит обратитесь еще раз, пусть они войдут в положение. Как же без документов мы можем удостовериться в родстве лица, приглашающего вас?

В ОВИРе стали напирать на наилучшее решение этого сложного вопроса: а пусть лучше дядя сам едет сюда, раз так рвется к племяннику. А какие у племянника жилищные условия? М-да… Ну… А пусть они оба встретятся в Москве! В гостинице! В хорошем советском интуристовском отеле, да.

– Он болен, – повторяет Симон. – Он уже давно никуда не выезжает.

– Так он вас что, для ухода приглашает? А что будет, если, допустим, он захочет усыновить вас? Или напротив, предложит вам оформить над ним опекунство? (Ты, тварь, будешь жировать там – а нас за тебя вздрючат здесь?)