Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том восьмой. Прощеное воскресенье Страница 38

– Человек он на весь мир знаменитый, – сказала Мария. – Значит, русских привечал?

– Еще как привечал и до сих пор привечает.

– А чего ты от него ушел?

– С гениями работать непросто.

– Он тебя притеснял?

– Ни-ни, ни боже мой! Но рядом с ним я невольно чувствовал свою недостаточность. Сначала у меня все шло хорошо. Мы работали на острове Лонг-Айленд, на ферме одного из русских летчиков. Вообще в компанию первых пайщиков собрались все русские. Работали под дырявым навесом. Чертили в углу курятника. Многие из материалов для постройки самолета брали с соседней свалки. Эта свалка была для нас настоящим островом сокровищ. Но зато вся наша компания называлась так громко, что аж искрило при произношении: «Сикорский Аэроинжиниринг Корпорейшн». А было нас вместе с Игорем Ивановичем пятнадцать человек, и работали мы бесплатно – платить было нечем. Американцы толпами приходили посмотреть на сумасшедших русских, которые работают по четырнадцать часов в сутки бесплатно, – для Америки это было невиданное чудо. На диком энтузиазме у меня получалось хорошо, я был в своей тарелке, а когда фирма встала на ноги и сделалась действительно корпорацией, я понял, что не тяну. Наверное, так было дело, так я сейчас думаю. И я ушел в самостоятельное плавание. Все-таки я успел побыть адмиралом – это меня смущало, подхлестывало мое тщеславие. Как я сейчас понимаю, мне не хватило мужества. А я у Сикорского был не единственный адмирал, был еще у нас адмирал Блохин, сначала Сикорский его назначил заведовать кадрами, а он поработал и отказался, попросил дать ему место рабочего и очень быстро стал первоклассным слесарем. Вот у него мужества хватило, он нашел силы перешагнуть через свое былое адмиральство, а я не смог.

– Ты так говоришь о себе, как будто о постороннем рассказываешь.

– Это старческое, – усмехнулся Павел. – А Сикорский никого не удерживал, а, напротив, помогал встать на свои ноги. Ему ведь тоже Рахманинов помог, дал пять тысяч долларов, а в двадцать третьем году это были большие деньги[25].

– Они и сейчас большие. Я что-то нигде не читала об этом факте.

– А кому надо? Кто напишет, что русский помог русскому? О том же Сикорском пишут, что он великий американский авиаконструктор, только так – американский. Они думают только о престиже Америки – и правы. Они думают о себе, а мы должны думать о себе сами.

– У меня муж тоже был летчик, – неожиданно сказала Мария.

– А почему был?

– Он погиб в воздушном бою в сорок втором, пошел на таран немецкого бомбардировщика. Над Ла-Маншем.

– О, вот об этом я точно читал в американской газете. Помню заголовок: «Таран над Ла-Маншем». Царство ему небесное! – перекрестился Павел.

– Царство небесное! – перекрестилась и Мария.

– Он был француз?

– Да. Его звали Антуан.

– Достойный человек, – задумчиво сказал Павел. – Война в первую очередь берет лучших…

Наконец они крепко уснули – опустошенные, звенящие от блаженного напряжения и взаимной нежности.

Мария проснулась от страха – она протянула руку, чтобы обнять Павла, и рука ее оцепенела в пустоте. Она открыла глаза, присмотрелась в темноте, ощупала постель – нет, никого с ней не было. Мария вскочила на ноги, пробежала к окну, резко отодвинула портьеры: спокойный ровный свет пасмурного октябрьского утра залил спальню. Не было ни одежды Павла на стуле, ни его желтых ботинок у кровати, не было даже его следа… Кое-как попав в рукава халата, босая, она выскочила в темный коридор, тишина стояла в квартире оглушающая. Чутко прислушиваясь, Мария пошла из одной комнаты в другую – никого. Вот наконец и гостиная, большие напольные часы в виде готической башни показывают ровно десять, но почему-то не бьют. Странно. Мария подождала минутку, но часы так и не ударили.

Дверь кухни была закрыта, но и за ней тишина.

Собравшись с духом, она распахнула кухонную дверь.

Нюся и Павел сидели за кухонным столом и играли в карты. Фунтик, обычно садившийся только у ног Марии, скромно сидел у ног Павла.

Мария подошла к ним простоволосая, оказывается, заплаканная. Когда успела заплакать, она и сама не знала.

– Вы что делаете? – растерянно спросила Мария, глядя на игроков с картами в руках.

– В подкидного дурака играем, – спокойно отвечал Павел, – Нюся меня уже два раза обставила.

– А часы почему не бьют?

– Я бой отключил, чтобы они тебя не будили. Фунтик встал и, застенчиво отводя глаза, завилял хвостом с белой кисточкой на конце.

– Привет, предатель! – засмеялась, глядя на него, Мария. – А вы, картежники, готовьте завтрак и сварите хороший кофе!

– Будет сделано, мадам! – козырнул Павел, а тетя Нюся, загадочно улыбаясь, пошла с червовой десятки.

Невольно заглянув в их карты, Мария отметила, что на руках у Павла дама треф и дама бубен, – это ее успокоило окончательно. «Трефовая – тетя Даша, а бубновая – я, когда-то в ранней молодости я ведь была светло-русая».

Не зря в разговоре с тетей Нюсей Мария сказала: «Мы, считай, ровесницы, – тебе пятьдесят семь, мне сорок три. У нас с тобой всего четырнадцать лет разницы. Как у меня с моей младшей сестренкой Сашенькой. Сейчас ей двадцать девять – взрослая женщина. Так что мы и с тобой, и с ней, считай, бились, бились – поравнялись. Вот так она, жизнь, летит и сметает всех в одну кучу, меняет все наши ранние представления, в том числе и о возрасте. Хотя в душе нам всем по шестнадцать».

Не случайно она сказала так тете Нюсе. Не случайно запало ей в душу сообщение Франс Пресс о землетрясении в неведомом ей Ашхабаде. Все не зря в этой жизни, все переплетается и скручивается самым причудливым образом. Сказав походя о том, что «бились, бились – поравнялись», Мария Александровна даже и вообразить себе не могла, насколько попала в точку. Волею Творца и игрой судьбы линии жизни сестер Марии и Александры в октябре 1948 года вдруг феерически сблизились. Преодолев тысячи километров пространства, заселенного миллионами незнакомых им людей, сестры вдруг оказались на одной черте, в абсолютно зеркальной ситуации. В один и тот же день и старшая, и младшая вдруг встретили своих любимых, казалось, навсегда канувших в Лету. Хотя Париж и Ашхабад отделяли не только тысячи километров, но и разные уклады жизни по обе стороны железного занавеса, несмотря ни на что, существо события, происшедшего в жизни давным-давно разлученных сестер, было одно и то же. Не зря ведь написал Пушкин: «Бывают странные сближения».

Разница во времени между Парижем и Ашхабадом всего три часа. Так что, когда 10 октября в половине одиннадцатого утра по среднеевропейскому времени Мария Александровна вернулась на кухню к завтраку, в Ашхабаде была половина второго дня и команда хирурга Папикова так же, как Мария на кухню своего особняка в Париже, вошла под брезентовый навес сделанной специально для них столовой в палаточном городке под Ашхабадом, правда, не к завтраку, а к армейскому обеду.

На завтрак в Париже были большие чашки кофе со сливками и свежие круассаны с душистым нормандским сливочным маслом и абрикосовым джемом; а на обед в Ашхабаде – украинский борщ со злым красным перцем по желанию, жаренная на углях баранина и холодная московская водка в запотевшей бутылке.

– А как это водочку умудрились охладить? – спросил любознательный генерал Папиков подававшего на стол черноусого повара в круглых очках в металлической оправе и белом накрахмаленном колпаке – в знак особого уважения к знаменитому московскому хирургу, которого помнили в армии еще со времен войны, повар накрывал на стол лично.

– Тю, товарищ генерал, так мы еще вчера подвальчик вырыли и заховали продукты. А водочку ваш генерал дал, аж два ящика – хозяйственный.

– А-а, наш Ираклий! Конечно, он очень хозяйственный, – просиял Александр Суренович. – Разливайте на правах виночерпия, – обратился он к Адаму и тут же продолжил разговор с немолодым поваром: – А вы сверхсрочник?

– Та ни. Нас ще с Праги сюды киданули. Три года ждали, когда домой, дни ребята считали. Полгарнизона не дождались. А меня Бог спас. Я в ночь, в третьем часу, вышел с казармы на кухню наряд проверить. Кухня у нас была в отдельной пристройке. С казармы по двору шел. Шел себе, зевал, тишина мертвая, и тут как долбанет, я на ногах еле устоял. Ну и пыль, гам, крик, ужасти! Наших ребят в казарме больше половины попридавило насмерть, многие всю войну прошли из боя в бой, а тут в родной казарме…

– Да, светлая им память, – поднимая граненую стопку, сказал Папиков.

– Спасибо, товарищ генерал, – отвел в сторону сморщившееся как от боли лицо повар и повернулся спиной к поминающим, чтобы снять очки. Вытер глаза тыльной стороной ладони и пошел к кухне присмотреть за бараниной.

– Знатный борщ! – похвалила жена Папикова Наталья.

В знак согласия ее реплику поддержали молчанием и усердным постукиванием ложек по металлическим мискам.