Григорий Ряжский - Портмоне из элефанта (сборник) Страница 38

– Эх, бля, разводной не прихватил, не знал!

В общем, оторвали они меня. Но не оттащили. Я пролетела сверху на пол, там они меня распластали, но голову, хорошо, не перехватили. И тогда я подобралась всем телом, напружинилась, как дикий зверь, и сделала последнее, самое верное движение – вперед, к милицейской ноге. И я ее достала. А достав, вцепилась в нее поверх ботинка зубами. Вцепилась из последних сил и сжала челюсти, как только могла сжать, почти до конца. И пока другой мент передергивал затвор своей железяки, я все-таки успела насладиться получившимся хрустом кости и ощутить кровавый вкус своего врага, нашего с Евреем врага. Кровь эта была теплой и приторной, не как у Еврея. У Еврея, когда я обгладывала ему лицо, кровь была холодной и безвкусной. И уже не красной. Потому что Еврей мне был не враг, а наоборот. Он был мне спаситель, друг и муж. Не как раньше был Беринг, а как теперь стал он – человек. Человек, который спас меня и вместе со мной – наших с ним детей, мальчика и девочку, которым нужно есть, потому что Еврей хотел, чтобы они выросли большими и сильными…

Это было последним, о чем я успела подумать, потому что первая пуля, разорвав мне спину, вонзилась в позвоночник и переломила его надвое, не в середине, а ниже, чуть ближе к хвосту. Второй выстрел я уже не слышала…

…Мне про это рассказал потом Еврей. Он рассказывал, как все было, медленно, не торопясь, и подкладывал к моим соскам поочередно Парня и Девку. А потом он перекладывал Девку дальше, к другому, полному еще соску, а Парня перекладывал на Девкин, недовысосанный, но все еще молочный. Потому что Парень был сильный и сосал лучше, помогая себе обеими лапами. А Еврей глядел на него и радовался, и говорил, что так и должно быть на свете, – мужик должен быть всегда сильней и уступать женщине, потому что он – мужик: хоть – человечий, хоть – собачий, не важно, так ведь, Эй? И от него ничем больше не пахло, только душой. Той самой, как тогда…

От выстрелов щенки в кошелке проснулись и заскулили по-голодному. Мертвую суку оттащили в прихожую и положили рядом с телом Ефима Степановича Трошкина, хозяина квартиры. Толстый милиционер нашел тряпку и стал перетягивать тонкому ногу ниже колена, чтобы остановить кровь внизу. Боцман, Грузило и водопроводчик тупо наблюдали за оказанием мер первой помощи пострадавшему блюстителю порядка и думали каждый о своем. Толстый закончил и сказал:

– Сейчас протокол поправлю по факту, как было, и подпишете тогда.

– Слышь, милиция, – задумчиво произнес Боцман, – я одного жиденка серьезно заберу, не в шутку. У Еврея все одно нет никого на наследство. А так – пропадут они. Точно пропадут…

– И я возьму, пожалуй, – тоже задумчиво сказал водопроводчик, – дочка давно собаку просит, а я все не знал, какую лучше. А теперь знаю… – он кивнул в сторону прихожей, – мне такую породу во как по жизни надо. Потому что верная… – Он резанул рукой по горлу.

– На себе не показывай! – оборвал его Грузило. – А вообще, дело говорите… – с готовностью подхватил он разговор. – Беринг перед летом на Кизлярке объявится, мы ему щеняр тогда предъявим, на опознание. Сынов…

– Там девка одна, я видел, когда паковал, – дал дополнительные сведения мент, который был с тряпкой ниже колена.

– Тоже нормально, – обрадовался почему-то Грузило, – для такой верности девка всегда лучше. Где расписаться-то, начальник?..

Портмоне из элефанта

– Вторая хирургия, вторая хирургия! Кушать! – отпечаталось где-то в замутненном сознании.

– Обед, хлопчики! – вдруг отчетливо услышал он сквозь пелену остатков сна и открыл глаза.

Через распахнутую дверь палаты девушка в белом халате, пятясь, вкатывала громыхающую тележку с алюминиевыми столовскими кастрюлями, на которых аляповато белой масляной краской было выведено: «Каша», «Первое», «Для хлеба». Пахнуло знакомым еще по детству запахом – сочетанием кускового хозяйственного мыла, непромытой общепитовской металлической посуды и остатков еды, приготовляемой при обильном использовании главного уничтожителя вкуса – комбижира, хранящегося в холодильных шкафах в виде желтоватых оковалков с заветренными прогорклыми краями. Он улавливал этот запах каждый раз, попадая в зону пищеблоков: пионерлагерного – в детстве, летом, школьного – зимой, и уже потом, через годы – институтского, все пять лет его родной Плехановки. В последующие годы, по мере взросления и продвижения по службе, запах этот постепенно улетучивался, забывался и окончательно исчез из памяти к концу восьмидесятых – когда его совершенно забили и практически свели на нет другие запахи и звуки новой чумовой жизни, свалившиеся на головы и ноздри столичного потребителя. Произошло это сразу же по истечении первой недели после принятия и опубликования закона о кооперации, в 1987-м.

К этому времени он, Юрка, уже надежно и окончательно превратился в Юрия Лазаревича, сорокалетнего заместителя директора магазина «Бытовая химия», что на Можайке, и с нескрываемым удовольствием стал именоваться «господином» вместо обрыдшего всем «товарища». И что уж говорить о нынешних – крутых девяностых, когда запахи его теперешней жизни измерялись и соответствовали уровню генерального директора и председателя совета директоров ЗАО «Торговый дом «Беловежье», в который превратился с его легкой, но и не особенно вороватой руки бывший хозяйственный магазин. К моменту победного, многоходового и хитроумного, но вполне законного овладения Юрием Лазаревичем последним, пятьдесят первым и решающим процентом беловежских акций, ароматная гамма эта состояла уже из устойчивых и характерных запахов, строго определенных жизнью согласно табели об особых, торгово-предпринимательских понятиях и рангах, предполагающих следующую минимальную пахучую потребительскую корзину: запах ксерокса фирмы «Canon» и духов «Палома Пикассо», исходящих от офиса и Лолки-секретарши с ее неудобной несмываемой губной помадой, запах грандчероковской лайки в салоне джипа и особого, чуть-чуть тухловатого, но чистого выхлопа, выбрасываемого дженерал моторсом при сжигании 98-го бензина, смесь запахов «Ультра Юнит Ликуид», которым промывают форсунки в джакузи каждый раз после пятого бурленья перед шестым, и обильно, почти ежедневно выдавливаемого из итальянского тюбика Каринкиного геля фирмы «Суперпластик». И наконец – сумасшедший запах сосен, проникающий в их с Каринкой спальню на втором этаже Барвихинского дома по утрам, и не менее завораживающий – шишечного самоварного дыма, там же, но уже по вечерам…

…Санитарка докатила тележку до середины палаты и объявила:

– А ну, налетай, кто ходячий! Кто не может – не надо. Сама налаживать буду…

– Чего там сегодня, а, теть Марусь? – спросил девушку крайний к окну, с перебинтованной грудью парень. – Чего налаживать-то будешь?

Девушке было на вид лет двадцать пять, не больше, но на «теть Марусь» она не обиделась, а весело ответила:

– Тебе, паралитику, – щи – мудищи полощи, а всем другим, кто толковый пациент, – рассольник и суфле. Как на убой сегодня, перед Днем Победы, наверно, потому что…

Шутка девушки Маруси была явно сомнительного свойства, но назначенный на выздоровление народ не обиделся, а даже, наоборот, хохотнул с подмигом и зашевелился, каждый – в силу собственных послеоперационных возможностей.

Предстартовое обеденное настроение каким-то краем передалось и Юрию Лазаревичу и заставило его окончательно проснуться после затяжного наркоза. Он осмотрелся уже внимательней. Это была стандартная больничная палата на шестерых – лежачих, как он, и прочих – целиком или частично ходячих. В основном все были послеоперационники. В их четырнадцатую старались заваливать, по возможности, тяжелых, кучкуя по диагнозу принципиальной выживаемости, в отличие от пятнадцатой, соседней, – тоже для тяжелых, но при отсутствии какого-либо принципа…

Все кровати были заняты. Он опустил глаза на пол. Драный линолеум, покрывающий поверхность пола, местами переходил из рубцов в задиры, перераставшие, в свою очередь, в полуметровые язвы, из которых выглядывала грязно-серая бетонная стяжка. На одной из таких подкроватных язв покоилась полная почти до краев утка. Юрий Лазаревич повел носом и недовольно поморщился.

– Э, Марусь, а этому-то? – спросил санитарку перебинтованный парень и указал кивком на Юру. – Ему-то чего не ложишь? Он вон проснулся…

– Не положено ему, – повернувшись в направлении кивка, ответила Маруся, – он на питании только с вечера… Он еще свежий, на жидком пока…

– Ну и налей жидкого, – не отставал сердобольный парень, кивнув на этот раз на кастрюлю с рассольником, – супу в смысле…

– Жидкого – это на голой воде значит и таблетках, – со знанием дела раздавая тарелки со вторым, по-научному отреагировала Маруся и, повернувшись снова к Юрию Лазаревичу, обратилась теперь уже непосредственно к нему: – У вас еще не заросло там… Свежий шов, значит. Изнутри… – Она стала половником разливать кисель. – А к вечеру подзатянет немного, и пойдете на довольствие… Как все…