Маша Трауб - Всегда кто-то платит Страница 4

Если бы я могла куда-нибудь уехать в тот момент – уехала бы. Но мне было важно попасть в свою комнату. Поэтому я постучалась, как стучалась в кабинет генерального директора – аккуратно. Дверь открыла мама, которая оказалась в том самом серебристом платье в пол. Выглядела она странно – платье ей совсем не шло. Мама у меня низкорослая, худая, даже болезненно тощая, а платье было рассчитано на длинные ноги, уходящие в подмышки. И на фигуру, подразумевающую грудь, талию и попу. Чтобы все обтягивало. И грудь непременно вываливалась из глубокого декольте. Как у Инны.

Вот Инне бы это платье подошло идеально. Пока думала о платье, мама взяла меня за руку и торжественно провела на кухню, где был накрыт праздничный стол.

Про это надо отдельно сказать. Меня всегда удивляла планировка нашей квартиры. Кухня нам досталась крошечная, просто микроскопическая, куда едва помещались стол и две табуретки – нам с мамой хватало. Поскольку гостей в нашем доме не бывало, то не бывало и стола, который бы раздвигался к их приходу в большой комнате. Большой, конечно, по сравнению с моей, считавшейся маленькой. Хотя обе комнаты были маленькими. В нашей квартире все было несуразное. То маленькое, то огромное. Как, например, мой письменный стол, который занимал половину комнаты. Или мамино кресло, втиснутое в угол. Ни мне, ни маме не требовалась мебель таких гигантских размеров, но я никогда не спрашивала, откуда она у нас появилась и почему мама купила именно это кресло, дикого, не существующего в природе синего цвета. Или почему мой рабочий стол превосходил размерами мою кровать. Проще было устроиться спать на столе, чем на моем односпальном ложе.

Праздничный стол – это, конечно, сильно сказано. Мама никогда не умела готовить. И все, что она пыталась сделать, было несъедобным. Она любила сложные блюда, как, например, помидоры, фаршированные сыром, рулеты из ветчины, салат, в котором грибы соседствовали со свежими овощами, отварной курицей и консервированным зеленым горошком. Майонез мама заменяла сметаной и долго стояла над салатом, добавляя то соль, то лимонный сок, то чеснок. Есть это было невозможно в принципе. Или жульен – еще одно мамино коронное блюдо. Жульен готовился в большой кастрюле, за неимением специальных кокотниц. Каждый раз получалась вязкая гадость. Но у мамы было одно свойство – ей все было вкусно. Она пробовала блюдо собственного сочинения, и ей нравилось, она ела с аппетитом. Я же едва могла проглотить кусок. Уж не говорю о том, что у нас были совершенно разные вкусовые предпочтения – мама обожала грибы, кисло-сладкую маринованную капусту, острую корейскую морковь и фасоль из банки. Я же ничего из этого не ела. Мама любила солянку и билась над ее приготовлением, экспериментируя с копченой колбасой и солеными огурцами. Меня воротило от одного запаха. Мама любила печень и холодец. Слава богу, что она не готовила ни то, ни другое – покупала в кулинарии. Я всегда была болезненно худой только потому, что сидела на вынужденной диете. Поскольку мама не умела варить даже кашу, хотя пыталась и даже старалась, я привыкла к овсянке, залитой кипятком. Пустой бульон был для меня вкуснее всего на свете, как и простой кусок отварного мяса. При этом считалось, что я очень непритязательна в еде, не чувствую разно-образия вкусов и не в состоянии оценить сложный соус. Ах, если бы это было правдой! На самом деле с точностью до наоборот: я лучше бы умерла с голоду, чем съела то, что мне не нравится на цвет и на вид. Если честно, я всегда ходила голодной. Всегда, сколько себя помню. Мама была убеждена в том, что я капризная. Да не была я капризной. Я просто хотела есть! Очень!

На сей раз мама практиковалась в приготовлении капустного пирога. Я гадала, что хуже – вид пирога или его вкус. Но качество пирога быстро стало для меня не столь значимым. Я сидела на диване в считавшейся большой комнате, в которой вдруг оказался стол из кухни. Вид у меня был не самый доброжелательный. Почему кухонный стол стоит в большой комнате? Что случилось? Я не любила, когда мебель покидает свои привычные места. Тем более таким странным способом. Нелепым и глупым. Мама что-то щебетала про прекрасный капустный пирог, который ей удался как нельзя лучше, и шмякнула мне на тарелку кусок. Я откусила и засунула все, что откусила за щеку, как делала это в детстве, чтобы при первом подходящем случае выплюнуть в мусорное ведро. Пирог был сухой, подгоревший и кислый.

– Ну, привет, Ксюха, – услышала я мужской голос.

Он все это время находился на кухне, но я старалась об этом не думать, хотя слышала непривычные звуки, доносящиеся оттуда. Я видела платье, пирог, бутылку вина на столе, пятно на скатерти. О господи, мама достала старую скатерть, которая годами лежала на самой дальней полке шкафа! Не то чтобы скатерть была очень ценной, но она была единственной «парадной», для «особых случаев». И тут до меня, наконец, дошло, что тот «особый случай» происходит сейчас. В эту самую минуту. Я дернулась и выплюнула кусок пирога на тарелку. Конечно, я могла потерпеть, но меня чуть не стошнило. Ксюха. Меня никто никогда не называл Ксюхой. Только Ксенией. Я всегда, с самого детства, была Ксенией. Иногда мама называла меня Ксюшей. Очень редко знакомые обращались ко мне так же. Но никогда никто не звал меня Ксюхой.

– Ксения, – промямлила я.

– А это – Анатолий Петрович. – Мама повела рукой так, будто сидела в собственной бальной зале. – Мы сегодня поженились.

– Поздравляю, – на автомате пробормотала я.

– Толяша, съешь еще кусочек, – прощебетала мама.

И меня вырвало. Правда, я едва успела добежать до ванной. От Толяши. Не от его вида, а от того, как мама его назвала.

– Не пойми что она ест и где. Наверняка какую-нибудь гадость, – услышала я.

Мне было плохо. Я не только память потеряла, но и дар речи. Я ем гадость? Да откуда она знает, что я ем? Да если бы не работа и бесплатные обеды и ужины, я бы вообще подохла с голоду. Гадость – это мамин пирог, ее фаршированные помидоры и жульен. Как, впрочем, и солянка, и каша, и макароны, и… могла бы долго перечислять, но меня опять вырвало.

Я пошла в комнату и закрыла за собой дверь. Поскольку слышимость в нашей квартире была не просто прекрасная, а лучше не бывает, я не могла уснуть или хотя бы отключиться. Мама бегала на кухню, они с Толяшей чокались бокалами с вином, целовались. Потом Толяша пошел в ванную, а мама разобрала диван и хлопнула дверцей шкафа, чтобы достать постельное белье. Потом Толяша хрипел, а мама вскрикивала. Будь моя воля, я бы запретила людям жить в квартирах с такими тонкими стенами. Я бы запретила им разговаривать, потому что каждый звук слышался в соседней комнате. Я считаю, что большие квартиры – не роскошь, а возможность сохранить психическое здоровье. Нельзя жить, слыша, как чужой мужчина моется в ванной. Нельзя спать, слыша, что происходит за стенкой. Нельзя, понимаете, невозможно!

Что происходило дальше, я плохо помню. Точнее, почти вообще ничего не помню. Мы стали жить втроем. Я рано уходила – спасибо институту, и поздно приходила – спасибо работе. Но Толяша прочно вошел в нашу жизнь, хотя я надеялась, что он исчезнет, как морок, как тяжелый дневной сон. С Толяшей в нашей кухне завелись новые продукты – баранки, чай, вафли, колбаса сервелат. То, что ни я, ни даже моя неразборчивая в еде и, как выяснилось, в выборе мужа мама никогда не ели. У мамы появился новый халат, который висел в ванной, а моя зубная щетка переместилась на бордюр ванной, чтобы уступить место в подстаканнике бритве Толяши.

Мама менялась так же быстро, как квартира. Она стала говорить как Толяша, его интонациями, его словами. Она стала – как бы это сказать – простоватой, мелковатой, туповатой. Я не знала, как такое возможно. И поговорить мне было не с кем, поскольку друзей у меня не было. Оля и Инна – не в счет. Оля как была, так и оставалась моей памятью, Инна – начальницей. Я не считала, что могу требовать от них большего.

Мама. Она всегда была странной – нежной, неприспособленной к хозяйству, чудаковатой. Она была по-своему интересной женщиной. Поскольку мы с мамой не были близки, я могла смотреть на нее как на постороннюю и некоторые качества меня в ней удивляли и даже восхищали.

Надо начать с того, что все ее называли Лелечка. Мама числилась научным сотрудником в НИИ и мечтала о том, чтобы о ней уже забыли. Я все гадала – что же должен исследовать этот институт, раз там числятся такие научные сотрудники, как моя мама. На работе она появлялась редко, как мне кажется. Хотя, кто знает. Возможно, и часто, я не уверена. То, что я знаю совершенно точно – мама была профессиональной больной. Как бывают профессиональные нищенки, так мама была больной со стажем. Не знаю, правда ли у нее имелось загадочное и неизлечимое заболевание, науке до конца не известное, вполне возможно. Но это заболевание позволяло ей спокойно жить и неплохо себя чувствовать, подолгу находясь на официальных больничных. Мама страдала многочисленными фобиями – она боялась эскалаторов, длинных переходов в метро, замкнутого пространства лифта, высоты, глубины, змей, мышей (вряд ли она когда-нибудь сталкивалась со змеями и мышами). На нее нападала бессонница, хотя на меня бы тоже она напала ночью, если бы я днем прекрасно высыпалась. Мама впадала в панику – она волновалась по мелочам. Вот это, конечно, сильно раздражало. Я прекрасно помню, хотя была еще маленькой, ходила в детский сад, как она с вечера начинала переживать, как завтра вести меня в сад – обещали гололед, метель и резкое похолодание. Весь вечер она могла провести, размышляя вслух о том, что лучше завтра вообще не ходить в сад, пожалуй. Ведь не дойдем. Оплата коммунальных услуг превращалась в сложную проблему – как заполнить квитанцию, как не забыть квитанцию, как дойти до почты, как отстоять очередь. А если нужно еще в магазин, то куда сначала – на почту или за продуктами?