Дмитрий Вересов - Дальний берег Нила Страница 4

– Я подумаю об этом завтра, – вслух произнесла Татьяна бессмертную фразу.

– Gimme another scotch[1], —не просыпаясь, пробубнил на это Аполло, ее суженый-ряженый, и похотливо зачмокал пухлыми алыми губами.

Таню передернуло. С прошлого мысли резко переключились на будущее. Будущее, в котором мистеру Дарлингу едва ли найдется место. А кому найдется и найдется ли вообще – жизнь покажет…

Она прикрыла глаза. На темной изнанке век на мгновение проступило юное лицо, красивое и растерянное, с растрепанными светлыми волосами и глазами пронзительной синевы. «Это еще кто? Я его знаю?» – от удивления Таня раскрыла глаза, и лицо исчезло.

А через секунду объявили их рейс.

Корпус был прозрачен, как горный хрусталь, и Нил с сосредоточенным интересом наблюдал за перистальтикой празднично-ярких внутренностей гигантской стрекозы. Налюбовавшись, перевел взгляд чуть в сторону…

Далеко внизу сапфирами и хризопразом переливалось море, язычками ленивых волн нализывая полированный песок пляжа. Подставив апельсиновому солнцу морщинистые, покрытые редкой изумрудной растительностью щеки, отдыхали покатые скалы. На склонах, обращенных к суше, зеленый ковер был гуще и темнее; по мере удаления от моря он все больше обретал черты искусной рукотворности, окультуренности – английского «дикого» парка с желтыми дорожками, окаймленными живой изгородью. Переливчатая водяная взвесь над водопадом и хлопья пены внизу, черный периметр мраморной стены, а дальше – прихотливый ковер партеров, круговая радуга над трехъярусным фонтаном… И кремовый купол Занаду…

Вертолет бесшумно нарезал круги над пространством давней галлюцинации…

– На закате наша тюрьма особенно прекрасна. – Пилот повернул к Нилу глумливое лицо, ожидая реакции.

– Не кокетничайте цитатами, – брезгливо отозвался Нил. – Это не ваша тюрьма, кишка тонка. Ваша тюрьма – вшивый барак в замерзшем болоте, окруженном кособокими вышками. В бараке – голодные и злые зэки, на вышках – голодные и злые вертухаи…

– А здешний хозяин, хряк рогатый, – это, конечно, само воплощение доброты…

– Не смешите меня, Асуров. И приберегите ваши сарказмы для вашей лагерной стенгазеты «Правда».

– Поаккуратней с местоимением «ваши», агент Боуи. Оно, знаете ли… притяжательное.

Хрустальный вертолет, резко взвыв, заложил крутой вираж. Нила подбросило, вынесло в пустоту, в последнее мгновение он повис на распахнувшейся прозрачной дверце. Внизу качнулись и понеслись навстречу острые скальные пики.

«Виском – да об край столика!» – пронеслось в голове. Он выбросил вперед ноги, спружинил, стойком приземлился на пол купе и только тогда открыл глаза.

«Привидится же…»

Нил набросил на плечи джинсовую куртку, тихо вышел в коридор. Долго курил, глядя на проносящиеся за окном огоньки. Подергав за шершавый рукав, мрачно усмехнулся:

– Агент Боуи к выполнению задания готов…

Он возвратился в купе. Прилег на полку, закрыл глаза. На этот раз привиделась ему толстая, золотозубая цыганка, державшая в руках его ладонь.

«Четыре жены, – бубнила цыганка. – Одна была, одна есть, две будут… Одна от людей, одна от Бога, одна от черта, одна… Не бойся ничего, яхонт мой, ангел сильный хранит тебя…»

– Да точно ли ангел? – вскрикнул Нил и тут же проснулся.

И словно в ответ на этот вскрик – чувственным коррелятом сверхчувственного! – резким щелчком померкло электричество, перескочив в призрачно-синеватую ночную фазу. Как и у всякого послания свыше, при всей наглядности проявления, глубинный смысл допускал, мягко говоря, различные толкования.

– Да будет тьма! – Своей усмешкой Нил перевел мгновение в плоскость обыденного. Сразу стало тихо, только сердце в такт колесам отстукивало – увидеть и умереть, увидеть и умереть. «Ну нет, такая музыка мне надоела», – подумал Нил и провалился в сон. Уже без сновидений…

Проснулся он, когда в окошко вовсю било дневное солнышко, но открывать глаза не хотелось. «Надо бы еще поспать», – подумал он, но что-то странное вокруг, еще не понятое им, заставило включить мозг.

Нил посмотрел вниз, и первое, что он увидел, было яблоко. Большое красное яблоко лежало на столике, оно окончательно и разбудило его.

Нил тихо спрыгнул вниз.

Ничего себе! На нижней полке лежал ангел, просто ангел, такими он видел их во сне, в детстве. Девушка спала в такой детской открытости и беззащитности, что у него сразу защемило сердце. Руки над головой, длинные волосы разметались по подушке, одеяло не закрывало грудь и шею.

Нил разглядывал незнакомку с восторгом, забыв про все приличия. На какой-то миг ему показалось, что она вообще не дышит. Поезд резко дернулся, яблоко покатилось, Нил успел схватить его, но потерял равновесие и чуть не упал на девушку. Не упал, но разбудить разбудил.

– Доброе утро, соседка! – почему-то шепотом произнес Нил.

– Salut, il est quelle heure? Prenez la pomme, allez! Mangez la, j’en ai d’autres. Ah! еxcusez-moi, vous ne parlez surement pas franqais, je n’y ai pas pense, je ne suis pas bien reveillee![2]

Нил вновь втянул ноздрями воздух и внезапно понял, отчего вскружил голову этот запах: «пуазон», несомненно, «пуазон»… Пузырек, которым так дорожила Линда, который долго еще стоял на полке в их мансарде после ее неожиданного исчезновения…

Милая соседка смотрела на него, щурясь со сна, ожидая ответа.

– Il est deja dix heures. La pomme je n’en veux pas, je l’ai juste attrape pour l’empecher de tomber. Je vais sortir, vous pourrez vous habillez.[3]

Нил взял полотенце и пакет. В коридоре почему-то никого не было. Нил быстро побрился и вышел в тамбур. Сигареты одной показалось мало. Мысли путались, но воспоминаниям места не было. Предчувствие счастья, какое-то подростковое волнение и азарт накрыли его; казалось, что с каждой минутой поезд несется все быстрее и быстрее.

Нил отворил дверь купе и ничего не понял. Девушка под звуки веселой музыки умывалась, а столик чудесным образом превратился в умывальник.

– Извините, я и не подозревал, что в купе есть удобства. Вот почему не было очереди на помывку.

– Заходи, я уже все, – откликнулась она.

– А как ты здесь оказалась? Я не слышал, как ты вошла.

– Да ночью меня проводник перевел. Соседка так храпела, что не заснуть. Вот проводник и сжалился, хотя с мужчиной ехать, говорит, опасно. Но я смелая, да и чего бояться. Он, правда, проследить обещал, если что…

– А если что?

– Ну, сам понимаешь…

– Давай завтракать, соседка, у меня есть неплохой кофе.

– А у меня «мадлен». Ты любишь «мадлен»?

– «Мадлен» – это как у Пруста? – Она кивнула. – Не знаю, наверное… Да, как тебя зовут, соседка?

– Элизабет. В России меня звали Лиза. А тебя?

– Я – Нил.

– Нет, Нил – это река такая в Африке, я читала, ты шутишь, наверное.

– Я и есть река, это ты правильно сказала, только плохие инженеры сделали поворот русла, вот, теку вспять. А вообще-то, это в Африке река, а в России был такой святой, ему поклонялись славяне.

– Не поняла, значит, и ты святой?

– Ну нет, пока нет, да и святыми становятся только после смерти, а я, как видишь, совершенно живой.

Она рассмеялась колокольчиком. Нил поймал себя на мысли, что надо запомнить все, каждую минуту, чтобы потом, без нее, жить этим голосом, запахом, улыбкой. Его поразило, что границы, которую надо переходить при знакомстве, не было. Он знал ее когда-то в прошлой жизни, определенно знал, а теперь они проснулись вместе, и так много надо рассказать друг другу, ведь давно не виделись, всю жизнь…

Особенно Лиз рассмешили подстаканники, она, посмотрев, как с ними управляется Нил, попыталась отпить кофе, но с первого раза ничего не вышло, и залитую салфетку было решено ликвидировать. Кофе действительно был хорош, и настроение окончательно стало беспричинно веселым. Даже несмотря на то, что воспетая классиком «мадлен» оказалась всего-навсего паршивеньким, рассыпающимся кексом на маргарине.

– Пойду покурю. – Нил потянулся за пачкой «БТ».

– Хочешь мои попробовать? А можно и здесь курить, потом дверь откроем.

Лиз вытянула неправдоподобно тонкую, похожую на белый гвоздик сигарету. «Vogue» – прочитал Нил на пачке. Он перевел взгляд на руки и замер, пораженный.

Такие тонкие, хрупкие пальчики, ногти, не тронутые лаком, прозрачные. Ни у кого прежде он не видел таких тонких кистей, а пальцы, прикасаясь к предметам, казалось, вот-вот сломаются.

Они закурили. Лиз курила как подросток, и это выходило у нее очень смешно.

– Я вообще-то не курю, это во время экзаменов меня научили ребята, вот приеду к отцу и брошу, он будет очень сердиться. Я не люблю его огорчать, он у меня очень серьезный, и огорчать его чревато.

Приглашения к разговору не понадобилось. Лиз начала говорить, как будто они знали друг друга с детства, просто давно не виделись.

– Я поступила в Академию художеств. Это была моя мечта. Буду изучать искусство в вашем прекрасном городе. Я была раньше только в Москве, по папиному поручению; он, кстати, очень неплохо разбирается в живописи, у него большая коллекция. Там я познакомилась с папиными друзьями. Одна девушка, Таня, она училась в Ленинграде, мне и рассказала про Академию и вообще про Ленинград. Я буквально заболела этой идеей. Пришлось папе сдаться и разрешить мне поступать, теперь я вынуждена за это расплачиваться…