Алексей Поликовский - Флоренция. Роман-путеводитель Страница 4

2

Вечером, возвращаясь домой, – в мыслях он называл комнату №2 в отеле Panerei&Panerei своим домом – он снова обошел по периметру заполненную людьми площадь неизбежного в любой прогулке Duomo и, совершив вращение вокруг собора, ступил на via dei Servi. В конце via dei Servi, прямой стрелой вылетавшей из площади, виднелась прекрасная Della Annunziata, где, как он знал, по левую руку жили обычные сегодняшние люди и в прекрасной небрежности оставляли у дверей велосипеды и вывешивали белье, а по правую в пышном золоте и голубоватом сиянии внутреннего убранства возносился к пятому небу храм, столп Господень. Здесь на полу, в галерее, в круге розового мрамора были слова, которые Бражников в каждый свой приезд во Флоренцию собирался перевести, да все никак. За стенами галереи, в монастыре сервитов, когда-то поселился Леонардо, чтобы нарисовать для монахов и их церкви верхний запрестольный образ. Очередь из флорентийцев, желавших посмотреть картон Леонардо с Марией, Анной, младенцем и ягненком, тянулась тогда по via dei Servi до самого собора. Это почти километр. И теперь он шел по этому пути вдоль невидимой очереди, в которой тихо стояли флорентийцы в шляпах и их жены в пышных платьях.

Бражников шел посередине улицы, точно по линии между светом и тенью, решая ежевечернюю задачу, которая надоела ему, так же как давно и утомительно надоел он себе сам, со своим глухим одиночеством, фирменными неразрешимыми сомнениями и мыслями обо всем и никуда. А задача была простая: ужинать или нет. Но он даже в самые простые вопросы углублялся как в аристотелеву философию. Вдруг на облупленной и кое-как подмалеванной стене прямо перед ним возникли выведенные неряшливым черным маркером слова: Basta con sta vita di merda! Кто-то проклинал жизнь и ругался по страшному. Он внутренне согласился. Эту фразу стоит запомнить, да воистину basta con sta vita di merda!, хотя даже отчаяние в прекрасной Флоренции было отчего-то прекрасно и совсем не так уныло, как в Москве. Но вопрос ждал ответа, не отвертишься. Мужчины, ужинающие в ресторане в одиночестве, казались ему жалкими, потерянными людьми, неудачниками, не обзаведшимися ни женщиной, ни друзьями. Ужинать в траттории в одиночестве было для него чем-то вроде саморазоблачения пополам с пыткой. Тогда он твердо решил, что идет в отель, где в холодильнике его ждет упаковка йогуртов, булочка с тмином и коробка с пакетиками чая Lipton, так что можно долго, по-московски, пить чай и смотреть в окно на камелию – и тут же, противореча себе, решительно сел за столик траттории на улице.

3

Тот, кто полчаса назад был твердо уверен, что ни за что и никогда не будет в одиночестве сидеть в ресторане, сейчас благодушно ел огромного лобстера, пил вино и откидывался на мягкую сине-белую подушку, заботливо подложенную под спину молодым официантом. Через столик от него сидела компания из трех женщин и мужчины. Женщины громко говорили, мешая итальянский с английским. Та, что сидела во главе стола, выразительно посмотрела на Бражникова своими сильно подрисованными глазами и произнесла несколько слов на итальянском. После секундной паузы, догадавшись, он встал, взял бутылку и отправился к ним за стол, чем вызвал бурное ликование. «Он идет! Он идет! Он идет к нам!»

Одна была чешка, живущая в Италии, вторая итальянка, а третья немка. Она была с мужем, который молчал и улыбался, улыбался и молчал. Немка пила виски, остальные белое вино. «Закажи мне еще!» – сказал она мужу. На столе не было еды, только бутылки с водой и вином, рюмки и стаканы. Женщины были в таком состоянии, что невозможно понять, о чем они говорят, тем более что немка не знала итальянского, а итальянка английского. Чешка знала итальянский, но не знала немецкого. Снова ребус. Это был сбивчивый и шумный разговор трех женщин о мужчинах, который они вели в присутствии двух мужчин, на которых они не обращали никакого внимания. Бражников понимающе улыбнулся немцу, немец молча улыбнулся ему.

Теперь трудно, почти невозможно найти мужчину надолго, все они куда-то бегут, год-два, и все кончилось. Безработица тридцать процентов. Так говорила маленькая, бойкая, горластая итальянка. Никуда невозможно устроиться. Везде в Италии коррупция, не занесешь не получишь, надо быть обязательно чьим-нибудь племянником или братом, иначе никак; в стране ужасный бардак, уровень жизни падает, денег ни у кого нет, и зарабатывать их становится все труднее, а мужчины все время убегают, никто не хочет постоянства, все временно, сошлись-разошлись, побыли вместе-разбежались, так что о любви говорить не приходится. Любви больше нет, не существует, ее отменили, мужчины обмельчали, стали такие же капризные и эгоистичные, как женщины, – продолжала она громким голосом на всю улицу – живут на подножном корму, сегодня с одной, завтра уходит к другой, потому что у нее больше квартира, или больше денег, или лучше машина, или просто потому, что надо переходить и менять, переходить и менять, в этом теперь жизнь. Да, да, да, кивала чешка с широким и добрым лицом, а немка со съехавшими к носу пьяными отчаянными глазами мрачно сидела перед пустым бокалом. «Закажи мне еще!» Муж кивнул официанту. «А любовь?, – улыбаясь, спросил Бражников, как о шутке. – Ну, love, amore, vero amore? – Аh, amore, – чешка понимающе закивала в ответ, а маленькая итальянка сделала резкий пренебрежительный жест рукой и отвечала ему пронзительным голосом, – нет теперь никакой amore, мистер! Раньше, может, и была, во времена Данта, ведь недаром он написал столько стихов! а теперь ее нет, этой самой любви, о которой все говорят и поют песенки, тра-ла-ла, тра-ла-ла, но она исчезла из жизни, сладкая любовь, никто не хочет никого любить, потому что это хлопотно и от нее одни проблемы, а люди теперь хотят жить без проблем, легко, с удовольствием, вот как мы тут!» Она захохотала и добавила что-то такое, что две другие женщины за столом очень хорошо поняли и тоже захохотали и закричали, поддерживая итальянку в ее развенчании любви.

Тут с Бражниковым, сытым, подвыпившим и находившимся в приятном состоянии духа, что бывало с ним нечасто, случилось странное происшествие. Официанта давно не было видно, и он встал, чтобы зайти в тратторию – они ведь сидели на улице под полосатым сине-белым тентом – и заплатить за пасту и вино. Две створки широкой стеклянной двери были перед ним, одна предусмотрительно открыта, но он выбрал другую и врезался лбом в стекло. Боль и гром сотрясли его голову. Автопилот мгновенно сменил курс и сунул оглушенное тело в правильную дверь. В полутемном зале, где уже давно не было ни одного посетителя, за столом бок о бок сидели молодой официант и пожилой хозяин. Оба в фартуках. Перед ними огромные тарелки с горами еды. Они ужинали, ожидая, пока последние посетители догуляют вечер. Две пары добрых итальянских глаз в немом недоумении уставились на высокого мужчину с разбитым лбом, наблюдая в реальном времени возбухание фиолетовой шишки и стекание струйки крови к левой брови. Салфеткой со льдом, которую с великим сочувствием на лице дал ему официант, немедленно вставший к стойке, Бражников промокнул лоб и понял, что он в крови.

Все изменилось. Что-то гудело то ли в голове, то ли вокруг нее, то ли далеко в ночном городе. На другой стороне улицы сновали тени. Флоренция пошатывалась и покачивалась в пятом вечернем небе всеми своими старинными домами, узкими вычурными мостами, роскошными дворцами, покинутыми хозяевами в плащах и камзолах. Они ушли однажды ночью, освобождая город для следующих поколений. Удар сотряс память, мысли в мозгу, смутную душу, так и не познавшую себя за сорок пять лет жизни, далекие звезды, тихо мигавшие в бесконечной высоте у Бога под босыми ногами. Темнота на улице, по которой когда-то ходил Бенвенуто Челлини с кинжалом на поясе (здесь однажды он встретил герцога Козимо Медичи, намереваясь со всем смирением просить его о помощи, но от незначащих слов герцога впал в ярость и нахамил ему; такое с Челлини случалось часто), стала гуще, а фонари резче. Amore, amore, ее нет теперь, – эхом звучал в голове пронзительный крик итальянки. Она сказала, что прежде работала в медицине – он подумал, что, скорее всего, в регистратуре поликлиники – и потребовала убрать пакет со льдом от лба, чтобы она могла произвести осмотр ран. Они что-то ворковали и щебетали вокруг него, взволнованная итальянка и обеспокоенная серьезная чешка, в то время как пьяная немка висела на руке мужа и прощалась. «Закажи мне еще!» Это был вечер в траттории, посредине которого ему, выпившему много вина, казалось, что они теперь все друзья, но, расставаясь, никто не предложил обменяться телефонами, и он принял это со смирением, потому что знал, что в наше время в Европе так бывает всегда. Две женщины снабдили его на прощание щедрыми поцелуями, они стояли на углу улицы поблизости от фонаря и целовали его в щеки, а он послушно наклонялся к ним и целовал их в ответ. В номере 2 отеля Panerei&Panerei, который он нелепо и жалко называл своим домом, он посмотрел в зеркало: оттуда на него глядел высокий дурак в модной красно-белой рубашке-поло с белым отложным воротником и потертых джинсах. Щека криво измазана помадой, на лбу торчит тугая фиолетовая шишка, ссадина ноет в том месте, которым он таранил стекло с наклейками кредитных карт. А где моя бейсболка? Ах, да, вот она, я бросил ее на кровать.