Антон Уткин - Южный календарь (сборник) Страница 4

– Полно! То пьяный Макарусь опять плутает, – сказала какая-то бойкая молодица, и гармонист еще безжалостней затерзал свою гармонь.

Макарусем звали Устымкиного брата – известного всем бездельника и безобразника.

Уж побледнело небо, когда все разошлись, и ночь замолчала. Тогда и Семен поплелся восвояси. До самого света сидел он на своей завалинке в глубоком раздумье, а когда солнце жарким полукругом поднялось над Бугом, запряг лошадей и направился к броду.

Соседи смотрели ему вслед и думали так: «Ну, теперь пошла потеха». – И готовы были оглоблей лечь на дно его возка, чтобы все слышать и видеть и ничего, не приведи господи, не пропустить.

Была неделя – так белорусы называют воскресный день, – и Евдося не рано поднялась со своей кровати. Выскочила на двор, приласкалась к утреннему солнышку, заглянула в темный колодец, подняла под яблоней несколько румяных яблочков и побежала порадовать Желудиху этим невинным подарком.

Положив яблоки, как обычно, на приступку ветхого крылечка, она не спеша зашагала к дому, наслаждаясь свежестью занимавшегося утра, и невольно привечала улыбкой все, что ни встречалось ей на пути. Когда же разглядела у калитки знакомую бричку, юркнула в сад и подкралась под низкое окошко.

Отец ее и Семен чинно восседали друг напротив друга за столом, на который Марина набросила праздничную скатерть и выставляла из печи горшки и макитры. Так сидели они до полудня, а потом отец поднялся, обошел хату, сказал что-то жене и, выйдя на крыльцо, стал кликать дочку. Евдося ни жива ни мертва съежилась под окном и спряталась за высокими стеблями мальвы. Не получив ответа, отец еще немного постоял на ступенях и вернулся в дом.

Через некоторое время она увидала, что все покинули хату и не на шутку отправились ее искать; девушка запрыгнула в курятник, опрокинула на себя пустое корыто, стоймя прислоненное к дощатой стенке, свернулась в клубок, подложила камушек, чтобы легче было дышать, и затаилась.

Поиски длились до вечера, несколько раз Евдося сквозь щель близко-близко видела носки отцовских сапог, слышала их скрип и тяжелый запах сала, которым они были вычищены, но Иосиф так и не догадался приподнять корыто. Пролежав под корытом с час, Евдося незаметно для себя заснула, а пробудилась тогда уже, когда добрые люди ложатся спать.

– Мала еще больно, – утешал Семена рассерженный и расстроенный Иосиф. – Не взыщи, Семен. Кланяйся отцу. Вишь ты, – покачивал он головой, – не сладилось у нас это дело. Вот упрямая девка! – грозно топнул он ногой, но продолжил уже потише: – Мала, неразумна. Пускай ее.

– И то сказать, – несмело вмешалась Марина, – ведь семнадцатый год только пошел девке. Где уж тут о свадьбах думать.

Семен молча вывел на дорогу свою упряжку, молча поклонился старикам, которые вышли проводить его за частокол, тряхнул вожжами и пошел, не оглядываясь, рядом со своей бричкой.

Он и сам не помнил, как миновал село, как пробирался лесом и вышел в поле, как сначала яростно, потом еле-еле шагал по песчаной дороге, и как его новые сапоги по щиколотку утопали в зыбком песке, и как этот белый песок мучною пылью налип на блестящие, намазанные конопляным маслом голенища. А когда взглянул он на дуб, расправивший над полем свои широкие ветви, то чуть не разорвалось его сердце, и он застонал от бессильной и лютой печали.

Солнце еще высоко гуляло в небе, понемногу забирая к Бугу, и, ослабев, уже не палило нещадно. От реки повеяло прохладой, и дорога круто склонилась к ползучей воде. Семен приблизился к самому берегу и уставился в воду. Слезы пробежали у него по лицу и затерялись в повисших усах. Он был так рассеян, что, может быть, и зашагал бы вместо земли по воде, не залезая в свой возок, если бы вдруг знакомый и веселый голос не вывел его из тягостного раздумья.

– Э-ге-ге, что-то неладно у Семена, если он решил искупаться в кафтане, – произнес жизнерадостный голос.

Семен повел отрешенным взглядом и узнал хромого Шульгана.

Этот Шульган ходил вдоль Буга со скрипочкой по селам и городкам, пел и играл на свадьбах. Был он гултяем – беспечным, вечно веселым человеком. Все его знали, и он знал все на свете и исходил все дороги. Даже в Бялой Подляске певал он православные песни. Давным-давно был он в солдатах, и в неблизких тех краях, где вздыбились подоблачные горы и где бабы ходят в бесовских шароварах, покалечило ему ногу.

Давно уже не видели Шульгана около Домачева, с полгода пропадал он где-то за Бугом. Шульган приковылял поближе к Семену и заглянул в бричку. На его прокопченном лице выступило лукавое изумление. Он переложил свою скрипочку из правой подмышки в левую и освободившейся рукой почесал в затылке.

– Чудеса творятся на белом свете, – сказал Шульган, окинув взглядом белые от песка Семеновы сапоги, – бричка пуста, как погреб после свадьбы, а человек не садится и новых сапог не бережет. Что же ты там везешь, человек? – При этих словах Шульган еще раз заглянул в бричку.

– Я, Шульган, горе свое здесь положил, горе свое везу, – ответил Семен. – Потому и нет мне места.

– Или горе такое большое, что нет места?

– Большое, Шульган, – согласился Семен и скользнул глазами по глади воды. – Не знаю, довезу ли.

– Ты чего такой смутный? – спохватился Шульган. – Али эта корусто отказала тебе?

– Все ты знаешь, – усмехнулся Семен.

– Э, кум, чай, из Бродятина иду.

Распрощавшись с Семеном, Шульган быстро зашагал по дороге. Завидя его, мальчишки наперегонки пустились в село и огласили воздух радостными криками: «Шульган идет! Шульган идет!» Люди высыпали навстречу и наперебой зазывали знаменитого кобзаря, однако только перед Евдосиной калиткой он и остановился. Первым делом взял он девушку за руку, отвел ее под яблоню и сказал так:

– И это ты такого парня на этого сморкача поменяла?

Сморкачом он назвал бедного учителя, который, верно, и не догадывался, каким значением, по милости Евдоси, овеяно его скромное существо.

– Попомни мои слова: век проживешь, а лучше его не будет.

Так сказал хромой Шульган и оставил смущенную девушку.

Тем временем Марина накрыла на стол, не забыв выставить полштофа горилки, и мужчины сели вечерять. А Евдося в полной задумчивости продолжала стоять под яблоней и стояла так до тех пор, пока темнота не покрыла землю. След окна, изнутри освещенного плошкой, упал на траву и дотянулся до самых ее ног. Некоторое время Евдося видела колеблющиеся тени отца, матери, убиравшей посуду, и щуплый силуэт Шульгана. Потом несколько раз надрывно скрипнули дверные петли, огонек в окне вздрогнул и поник, и теперь уже непроглядный мрак заполнил все вокруг.

Девушка потихоньку вышла со двора и побежала на край деревни, к Желудихе. У нее она хотела испросить совета, и приласкаться смущенной душой к старой бабушке, и, может быть, услышать какую-нибудь былину.

Наступили те недолгие, но зловещие мгновенья, когда тьма безраздельно правит миром и даже праведники трепещут у святых образов. Подходило к полуночи. Небо набухло чернотой и тяжело навалилось на притихшую, настороженную землю. Путь к старухиному жилищу лежал через пролесок, который, проглотив светлую полоску дороги, чернел непроходимой стеной. Девушка ускорила шаги, и оттого песок то и дело насыпался ей в легкие кожаные чеботы. Дойдя до опушки, Евдося перекрестилась и зашагала по дороге еще быстрей, держась ее середины, куда не достигали нависшие ветви. Спустя самую малость впереди мелькнул теплый и приветливый огонек Желудихиной хатки.

Старуха, не смущаясь темнотою, возилась во дворе. Заслышав шаги и прерывистое дыхание своей любимицы, она набрала поленьев и вместе с гостьей прошла в хату.

– Что ты, любезная, бегаешь по ночам? – спросила она запыхавшуюся девушку и стала растапливать грубку, ибо было ей зябко и топила она понемножку даже летом.

Евдося скользнула на лавку и молча уставилась на появившийся огонь широко раскрытыми глазами.

– Погадай, бабушка, – наконец попросила она.

– Ой, ласточка, что толку в том гадании, – откликнулась Желудиха, прикрывая ржавую заслонку и подсаживаясь к столу. – Что будет, того не обойдешь, – вздохнула она.

– Приезжал сегодня на сговор, – сказала девушка, не отрывая глаз от неплотно затворенной заслонки, где уже вовсю билось расходившееся пламя. – А я от него под корыто влезла.

– От як!

Старуха круто повернулась на лавке, а Евдося поведала, как было дело. Поначалу она говорила сбивчиво, но развеселилась и старуху насмешила, рассказав, как уснула под корытом. Та было ощерила рот беззубой улыбкой, однако тут же спохватилась.

– Ну, девка, дурная же у тебя голова, – озлилась она. – Не знаешь ты своего счастья.

– Отчего же, бабушка?

Евдосю оставили ночные страхи, и она смеялась так звонко, что казалось, серебряные колокольчики нежно закачались под низким потолком.

– Скажи правду. – И она пропустила меж пальцев фиолетовую ленту, подаренную учителем.