Борис Березовский - Исполнение желаний Страница 4

И еще одна проблема волновала Кирилла Аркадьевича: надо ли писать о некоторых интимных сторонах собственной жизни, и писать ли о женщинах, встречавшихся ему как до женитьбы, так и после? Манера многих современных авторов вытряхивать на публику все свое грязное белье, ставшая сегодня едва ли не общепринятой, была ему крайне неприятна.

Стук в дверь палаты прервал его «литературные» размышления:

– К вам можно или как? – нянечка Анна Никитична, ежедневно протиравшая в его палате пол, ловко вплыла в дверь, держа в одной руке ведро, а в другой – швабру. – Убраться надо, так что уж не обессудьте, – речь нянечки была весьма забавной, являя собой смесь деревенского говора с высокопарными оборотами.

– Да ради бога, заходите, – приветливо махнул рукой Кирилл Аркадьевич. Они были знакомы уже несколько дней, и общение с Анной Никитичной доставляло ему истинное удовольствие. В день их знакомства, взглянув на нового больного из-под насупленных бровей, она сурово спросила:

– Большой начальник, да?

– Да нет, с чего вы взяли? – Кирилл Аркадьевич удивился. – Вовсе нет.

– А что ж тогда отдельная палата? Иль по знакомству?

– Скорее по знакомству, – рассмеялся Кирилл Аркадьевич, сразу же почувствовав к этой прямолинейной женщине искреннее расположение.

Ровесница Кирилла Аркадьевича, родом из далекой деревни, всю жизнь проработавшая на заводе штамповщицей, Анна Никитична пришла в больницу сразу после выхода на пенсию. У нее на этом отделении долго лежал и умер муж, но она, как это ни парадоксально, прониклась к здешним сестрам и врачам огромным уважением.

Сегодня, пребывая в хмуром настроении, Анна Никитична сразу схватила быка за рога:

– Хорошо вам, богатым. А бедным-то как быть? Им, значить, помирать?

– Да что случилось, Анна Никитична? – Кирилл Аркадьевич немало удивился.

– Дак стенты энти не только богатым, а и бедным ставять. Пожилым пенсионерам, по бюджету.

– Так хорошо же! Радоваться надо.

– Ага, обрадуешься тут! Вам что, не говорили? Дак как поставять энти стенты, надо цельный год какой-то плавикс пить. Лекарство такое, чтобы в сердце там чего не наросло. А стоить-то оно полторы тыщщи на пятнадцать дней. А в месяц? – Цельных три! Где взять пенсионеру эти тыщщи? Вот и помирають. Зачем же стенты ставить? Чтоб хоронить? Уж если делаете операцию бесплатно, так выдайте бесплатно и лекарства! А то ведь, бедолаги, месяц-другой покупають тот плавикс, а потом что ж – не есть, не пить? Ну разве ж то не безобразие? Тьфу ты, пропади все пропадом! – бросила она в сердцах и, сердито протерев линолеумный пол, беззвучно вышла из палаты, оставив озадаченного Кирилла Аркадьевича в полном недоумении.

«Если рассказ нянечки – не выдумка, то с нашим здравоохранением, действительно, беда», – подумал он и понял, что ничуть не удивился ни рассказу этой сердобольной женщины, ни положению дел в российской медицине. Спросив попозже обо всем об этом у своего лечащего врача – молодой, красивой женщины, судя по кандидатской степени, знающего специалиста – и получив полное подтверждение сему печальному факту, Кирилл Аркадьевич вынужден был согласиться и с ее грустным выводом: «Когда одна рука не хочет знать, что делает другая, лечить надо не руки, а голову».

Ежедневное общение с Анной Никитичной не только забавляло, но и удивляло Кирилла Аркадьевича. Как-то раз, завершив уборку и посмотрев на него в упор, она прямо спросила:

– Вы в бога верите?

– Да нет, не верю, – ответил он с виноватой улыбкой, подозревая, что сейчас начнется сеанс ликбеза для неверующих. Однако Кирилл Аркадьевич ошибся.

– И я не верю. Бога нет! – смешно дернув подбородком, заявила Анна Никитична. – Но мимо церкви я не прохожу. У нас там поп Василий – хороший мужик, молодой еще, опрятный – все говорить, что надобно терпеть. А мы ему: чего терпеть, всю жисть терпели, больше не хотим. А он в ответ: мол, только на том свете, если в рай возьмуть, нам будет счастье. Только на том свете. А что такое счастье, вы-то знаете?

– Да нет, Анна Никитична, наверное, не знаю. Да и у каждого оно свое.

– Ничево-то, я смотрю, вы не знаете. Чево ни спросишь. А счастье – это счастье. Оно для всех одно, я думаю. Вон коммуняки тоже говорили: терпите, стройте камунизм, при нем уж счастье для всех будеть. Врали, конечно, дак хоть что-то делали. Помаленьку жисть лучшела. Люди квартиры получали. Глядишь там, хто коператив, хто мебель купить, хто машину. Конечно, нынчего разгула в гастрономах не было, так и то сказать, кому все это нужно. Сортов колбас не счесть, а кто их покупаеть? Одни буржуи! Да и невкусно стало, химия одна, тьфу! – Анна Никитична перевела дух, и вновь пошла в атаку, вдруг перейдя на «ты»:

– Вот ты купить квартиру можешь? А? Вот то-то! – злорадно усмехнувшись в ответ на его отрицательную реакцию, Анна Никитична махнула ручкой швабры и подвела итог: – Только и можешь, что отдельную палату. А что ж ты за мужик, если у тебя сваево дома нет?! А хто может купить? Только ворюги! И все про это знають, а молчат.

Устав от собственных эмоций, нянечка присела к столу и грустно заключила:

– Совсем совести в людях не стало. А совесть и есть бог!

Не зная, что ответить, Кирилл Аркадьевич благоразумно промолчал.

– Вот ты скажи, неужель счастье – это только жрать и пить, да шмотками трясти по заграницам. Ну неужель? Скажи?

– Да нет, конечно. Это все от нищеты, пройдет. А что такое счастье – кто же знает?

Горестно вздохнув, Анна Никитична ушла, а Кирилл Аркадьевич вспомнил свою старенькую бабушку – мамину маму – и себя, любопытного первоклассника, настырно пристававшего к ней с вопросом: почему дедушка верит в бога, а она нет?

Бабушка, всегда отмахивавшаяся от его назойливых вопросов, на этот раз вдруг посерьезнев, ответила на редкость внятно:

– Не верю, потому, что бога нет. Если бы он был, твой дядя Боря не погиб бы на фронте. Он был лучшим, а его убили. А бог? Бог – это совесть! Запомни. – И он запомнил. На всю жизнь.

3

Тем временем больничная жизнь текла своим чередом. Завтрак и прием лекарств, осмотр врача, обед, а там и ужин составляли основу нынешнего существования Кирилла Аркадьевича. Свободное время, остававшееся между этими основополагающими занятиями, уходило на книги, телевизор, звонки сотрудникам по мобильному и поглощение чего-нибудь вкусненького из холодильника. Не считая, разумеется, тех размышлений, которым предавался Кирилл Аркадьевич, лежа на больничной койке.

Как ни странно, он пристрастился к больничной пище. Конечно, было скудновато, но на удивление вполне съедобно. Особенно каши, которые в обычной жизни Кирилл Аркадьевич как-то не жаловал. Существенно поднимали настроение и те вкусности, которые приносила жена. Он всегда распознавал цоканье ее каблучков в коридоре и поражался той выдержке и самообладанию, с которыми Татьяна Николаевна переносила его хандру, трусливое брюзжание и разнообразные фантазии на темы о том, что будет, если…

Обычно жена приезжала к обеду и оставалась у него на несколько часов. Рассказывала о детях, внуках, работе, друзьях. О предстоящей операции старались не говорить: решение было принято, и обсуждать тут нечего. Она успела поговорить с хирургом, который должен был его оперировать, и тот заверил, что волноваться не стоит. Сказал, что стоило бы объединить коронарографию со стентированием и что, вероятнее всего, понадобятся два стента – лучше импортные, со специальным покрытием. Назвал и их стоимость – примерно двести тысяч рублей, оплатить которые надо будет официально в конкретной организации. Сама же операция, по сравнению со стентами, стоила сущие пустяки. О сроках операции пока не известно – и завотделением, и лечащий врач считали, что надо еще немного подождать.

Обсудив вопрос о том, где взять нужную сумму – дома таких денег, разумеется, не было, – Кирилл Аркадьевич проводил жену до лифта и, вернувшись в палату, попробовал читать. Но ничего не получилось. Ни детективы, ни мемуары, ни даже новые книги Дины Рубиной и Людмилы Улицкой, принесенные женой, в голову не лезли. У Кирилла Аркадьевича внутри роились лишь воспоминания. «Ну, конечно», – он вяло улыбнулся, вспомнив анекдот про чукчу, поступавшего в литературный институт, но не хотевшего быть читателем, а хотевшего стать писателем. «Вот и я туда же», – усмехнулся Кирилл Аркадьевич, понимая, в то же время, что от писательской затеи, застрявшей в его мозгу как заноза, он никуда теперь не денется.

«Но с чего же начать? – он почесал в затылке и, в который уже раз, задумался: – Может быть, действительно, с моего первого инфаркта?»

Тот инфаркт стал для него своеобразным поворотным пунктом, многое изменившим и в его сознании, и в укладе его жизни. Он впервые задумался о смерти, как о чем-то реальном, в любой момент могущем коснуться и его самого, и близких ему людей; стал замечать, что думает о тех, по сути философских, вопросах и проблемах, которые раньше его совсем не волновали: о смысле жизни, о предназначении человека в этом мире, о том, что сам оставит после себя на земле. Да и на многое иное он стал смотреть совсем по-другому, чем прежде.