Алексей Еремин - Рассказ Страница 4

Справа раскрыты игольчатые створки ворот, ладони тянутся меня обнять. Теневая дорожка между отразивших друг друга пятиэтажных домов. Стены из грязных, когда-то бежевых кирпичей. Вдоль фасадов растут деревья. Крючковатые пальцы шевелятся, гнутся к земле, тянутся, чтобы схватить меня. Маленького героя в волшебном лесу.

Дома слишком близки, из окон спален видны чужие кровати. Нарастает грохот и шипящий шум дороги.

Ох, сколько людей.

Маленький герой внутри присел от неожиданности.

Перед бетонным вокзалом скован серым льдом овальный остров с жухлой травой, прозрачными домиками остановок. Машины, словно тараканы от света светофоров, разбегаются в разные стороны. За опустевшей дорогой, в чёрном скворечнике на тонком серебристом стволе появился зелёный человечек, широко шагнул, но застыл на месте. Может ногу потянул. Мы пошли к нему на помощь, вдоль ряда застывших, но рычащих автомобилей, глядящих слепыми от света дня глазами фар.

Сумасшедший за рулём. Автомобиль вонзается в толпу, выдавливает людей в смерть. Меня вряд ли задавит убийца, я иду в середине толпы. Подленькая мысль. Если умру, а предсмертные предложения узнает возможный вполне исследователь меня, то сможет написать: «Какой человек! Он трудился даже на пороге смерти. А подумав о чём мы думаем часто и спокойно, он корит себя за ужасный проступок мысли лишь!»

К чёрту! Сейчас сорвётся машина. Собьёт меня. Ненавижу думать о неожиданной и реальной возможности смерти. Завизжали тормоза.

Встал под упавший столб тени.

Придавило тенью столба.

Предзнаменование?!

С шипением складывается троллейбусная дверь. Снова ничего не написал. Страх смерти в любую секунду. Я заперт четырьмя дверьми от неудачи, дремлющей в комнате. Дверь комнаты, дверь квартиры, две подъездных двери, складные створки троллейбуса – пять. Голова болит напряжением мысли. Кажется, схожу с ума. Варваром совершаю ритуалы. Невозможно тяжело, когда в голове борются за выживание мысли. Я считаю двери, боюсь, что потерял дар, опровергаю смертоносные знамения, презираю трусость, заставляю задуматься над рассказом, а сквозь хаос пробивается, полная ужаса, словно холодная металлическая игла шприца, входит в мозг, висок зудит ощущением, игла протыкает тонкую кость, – мысль, что здесь, в салоне, прячется больной человек, который хочет убить, всё равно кого, и ему попадусь я. Поворачиваю подбородок за спину; по глазам пробегают окна, сиденья, спины людей.

Вот это рожа! Крупная голова, оттопыренные уши, от которых треугольником к острому подбородку сужается челюсть. Короткие тёмно-русые волосы, словно маленькая шерстяная шапочка. Перед ушами прилипло по тонкой сопельке волос. Затравленный взгляд ищет нечто, что украли. Большие чёрные зрачки, как круглые камни, в тонкой малахитовой оправе. Сросшиеся на переносице русые брови, летит птица, расправив крылья. Длинный острый нос с видным профилем хрящей, похожий на сучок ветки, росшей вниз. Изображение вздрогнуло от испуга, когда взвизгнув пилой, залив кровью, по лицу пронеслась алая машина. Зубья пилы разрезают кости, взлетают клочья, разлетается моё, секунду назад живое лицо. Не думать, не думать.

Какая мерзость.

А вдруг сбудется?

Или погибну под автомобилем? БПБУМ, приглушённый телом удар. Биограф, узнав мой страх на переходе, узнав как отражённо промчалась машина, узрит провидца. «Скрытое от людских взоров ему открывалось в образах». А я смеюсь над глупым совпадением.

И ужасно боюсь так смело думать! И верю в возможность предсказания. Но думаю через страх: и оттого, что не до конца верю, и оттого, что не могу не думать, и оттого, что писать обязан.

Думаю!

Гнилая грязная нить рвётся при каждом движении. Не думаю, а вяло тянусь за жизнью мыслью. Хлопают складные створки.

Запер за дверями безделье! Надо открыть в своём доме пять тысяч дверей, чтоб найти безделье и запереть в чулан. Несу пухлый серый мешок, раскрываю низкую дверцу в темноту каморки; световой полосой освещает чулан дневной свет; от притолоки к полу горкой опускается потолок. Чулан пустой, с серым бетонным полом и грязно-бежевыми кирпичными стенами. Я швыряю мешок. Он скользит по полу и упирается в стену. Всё упирается в стену!

Глупый замысел о несчастной дурнушке.

Какие мерзкие люди. Неужели трудно мыться, душиться?

В чулане пропустил остановку. Варвар, дикий варвар в городе.

Вот разговорчивый пример уродства. Красивая пышнотелая женщина с пустыми глазами, как потухшими белыми фарами, узким горлышком, гордо поднятой головой, – пустая бутылка с разбитым дном, где жалкие остатки от жизни по стенам души.

Первобытно-болотное представление о душе как о сущности в некой форме, с детства со словами поселившееся в сознании.

Кажется вот, подумай о толстухе, присмотрись к ней. Наблюдай жизнь. Замечай нарочно, чтобы в будущем подчиняться наблюдательности. Что-то похожее было у Чехова. Но нет, мы спешим, у нас нет времени остановиться. Мысль скачет блохой без цели и пользы.

Старуха с клюкой и сумкой в левой руке. Ругает правительство и дрожащий троллейбусный пол трибуна на митинге. Неужели не понимает, как мешает? С ненавистью кричит, вокруг видит виноватых, считает себя умной, объясняет, кто страну разорил, а говорит лозунгами требованиями обвинениями. А если сбудутся её желания? Успокоится и уже по привычке, как упражнения утренней зарядки, будет выдавать две-три фразы. Нет, найдёт новых гадов.

Как невозможно орёт!

Но я не посмею и слова сказать.

Чёрт побери, почти не знакомый район. Вылез! Волосы мягкие, но уже кажется длинные, надо подстричься. Пока не буду стричься. Нет, постригусь назло приметам! У старухи был жест. Она вкручивала левую руку с сумкой, словно шуруп вворачивала, в тяжёлый воздух над собой.

Пустая улица. Редкие машины проносятся мимо. Запомнить, как быстро возникает чувство одиночества.

Крохотный розовый домик с остроконечной крышей фасада между развернувшимися вдоль улицы бежевыми зданиями, как карлик отец между громадными сыновьями. В прицельную планку я вижу фасад следующего дома, весь в веснушках солнечных окон и прыщах балконов. Я покачиваюсь из стороны в сторону, и между двумя стенами то появляются, то исчезают новые ряды окон. Хорошо никого нет. А вдруг кто – нибудь сейчас появится? Страх очищает грудь.

Троллейбус! Синяя рогатая гусеница. Приползла успокоить меня. Мне подарили подарок. Женщина водитель с пышной шевелюрой, вьющейся как у белого барашка, удивилась моей улыбке. Наверно очень глупо. Ну и пусть! Хорошо троллейбус почти пустой. Троллейбус вздрогнул, закрывая двери, дёрнулся, качнув меня вперёд, и отъехал. Как-то неуклюже мило.

Гришков, ты выходишь? Гришков, Грешков. Мелкоподлый человек.

Фамилия во второй готовый рассказ. Удача! Набухает влагой сухая губка.

– Я тоже хорошо вчера наелся. Бабушка сделала луковый салат.

– Бррр. – От соседа к окну отвернулся белобрысый затылок. – Не люблю луковый.

– Она дольками нарезала. Вкусны-ы-ый!

Седой, похожий на луковицу репчатого лука пучок на затылке. От блестящей влажной луковицы, водянисто-жёлтого цвета, простроченной золотыми нитями, отваливаются плоские колёсики. Рядом, худая и высокая её дочь. Она режет помидоры.

– Ты что, плачешь?

– Нет, мама, что ты? – Она улыбается, по щекам стекают слёзы. – Лук глаза, щиплет. Всё хорошо. Левой ладонью, подушечкой большого пальца стирает слёзы. Наклоняется, режет помидор пополам, сжимает двумя пальцами, режет на четвертинки. Отнимает руку, помидор распадается, четыре красных кораблика покачиваются на лёгкой зыби. Она вспоминает, как кричал муж, с не выбритой синевой до глаз на красном лице: «Нет тебе никакого дела где был. Ходил гулял по улицам. Не ори! Не ори я сказал. Я хозяин в доме. Ты не имеешь права орать. Я не обязан отчитываться перед такой ненормальной как ты, если муж пришёл позже. Всё вынюхиваешь, высматриваешь, шизофреничка психованная!», – и на его толстых губах вспыхивали и гасли пузырьки пены яростного прибоя. Её мать отняла руку от луковицы, заложила за затылок, потрогала седую луковицу волос. Она внимательно посмотрела на дочь. Она сомневается в луковых слезах дочери. Ох, это же гастроном, сейчас выходить.

Отчего необходимо подтолкнуть меня в спину в пустом троллейбусе?

Луковые слёзы плохо. Вспоминается Оле Лукое, который и не помню откуда. И не бывает луковых слёз. Есть слёзы от лука. Кажется, момент серьёзный в возможном рассказе. Изменив, его можно сделать кульминацией возможных читательских чувств. Подталкивая читателя к вершине, разработчик маршрута должен обеспечить достижение цели. Проводник обязан избежать обвала иных чувств, которые сметут проложенный путь. Полускрытые смыслы прекрасны и опасны. Для лукавого ума луковые слёзы размером с луковицу. Текст часто читается иначе, чем мечталось. Сметану, кажется, просила. Сначала додумать. О чём думал? Надо купить и молоко. Нет! Текст, Текст! От любого препятствия волнуюсь, как от самой азартной игры. Не отвлекаться! Приказы отсылаются в сознание, но не всегда доставляются, часто не исполняются. Надоело. Какая же последняя, последняя мысль? Чок, чок – щёлкали кассовые аппараты. Иначе – моё словечко. Ч возникло само. Не от того, что подсознание доработало за меня, отчеканив в звучных сочетаниях звуки касс, а потому что думал словами с «Ч». Действует выработанная годами привычка, когда-то давно настроенная, сочленять слова в тексте не только по смыслу, но и по звуку. Мысль о звуке «Ч» родилась после сочетания в одном предложении по ясному, но скрытому за тучами, обряду шипящих, в первую очередь чету «Ч». Если бы записывал, то не писал бы «в первую очередь», (словно стреляют, словно в магазине очередь), искал бы иное сочетание. Поезд разогнался, промчался и встал в тупике. ТуПИК. Тупик бывает на железной дороге, где заканчиваются рельсы. Сметана. Молоко и кажется творог. Вино. Взять бутылку, цветы и неожиданно с праздником приехать к Лене. Мгновение радости, душа мысли вошла в душу.