Марк Котлярский - Странная женщина Страница 4

На крыльцо магазина вышла продавщица, закурила и, сделав глубокую затяжку, вдруг обратила внимание на девочку, растерянно сжимавшую в кулачке десять рублей.

– Опять ты здесь, заморыш?! – сказала продавщица. И пояснила старушке, стоявшей неподалеку:

– Третий день уже сюда ходит.

– Денег просит? – жалостливо спросила старушка.

– Есть хочет! – отрезала продавщица и пожала плечами. – Родители, что ли, ее не кормят?

– Может, милицию позвать? – робко предложила старушка, поправив сползший платок.

– Да я, вот, тоже думаю, – согласилась продавщица. – Пойду-ка, сделаю ей сначала сэндвич, а заодно и в милицию позвоню.

Продавщица затушила сигарету и ушла, но минут через десять вернулась, подозвала девочку и дала ей кусок хлеба с маслом и колбасой.

– Спасибо, тетенька, – девочка тотчас перестала плакать, набросившись на еду.

– Кушай, заморыш, кушай, – продавщица погладила ее по голове. – Приедет сейчас милиция, разберется.

Помолчала и добавила, обращаясь на сей раз к старушке:

– А чего с ней разбираться? Родителей бы ее разобрать по частям, а затем снова собрать, чтобы винтики нужные в башку добавить!

…Вскоре приехала милиция. Девочку забрали, нашли родителей, вызвали социальные службы, устроили разборку, обещали наказать, если еще раз такое повторится. Случай «слили» в прессу, и труженики пера разразились гневным спичем в адрес нерадивых родителей, социальных работников и местных властей.

«Доколе, – писал один из журналистов, – продолжится в нашем городе растление малолетних, а власти, как всегда, безучастно будут взирать…» – а далее, разумеется, следовала обязательная цитата из Федора Михайловича Достоевского о том, что даже счастье всего мира не стоит одной слезинки на щеке невинного ребёнка…

Но дискуссия почему-то развития не получила, если не считать одного-двух писем, поступивших в редакцию. А там и другие, куда более интересные темы развлекли народ: депутата горсовета пьяным задержали, канализацию городскую прорвало, губернатор решил строить оперный театр, заезжая знаменитость из Питера начала репетировать в местном драмтеатре «Братьев Карамазовых»…

…Через неделю после того, как ее задержала милиция, девочка оделась в кофточку «для улицы», взяла с собой любимые игрушки, вытерла слезку из глаз и… шагнула вниз с пятого этажа.

Она умерла сразу.

Как позднее выяснило следствие, её родители, не замеченные в злоупотреблении алкоголем, почему-то запирали дочку в отдельной комнате и морили голодом. «Никто, ни милиция, ни органы опеки, ни школа, не предприняли ничего серьезного после того, как девочку задержали за попрошайничество.» – говорилось в следственном протоколе.

Впрочем, родители покойной, когда началась очередная шумиха вокруг самоубийства, объявили своим соседям:

– Вы это начали, теперь сами собирайте деньги на похороны, у нас нет средств…

…Интересно, каким образом в воспаленном сознании великого Достоевского родились пронзительные строки о слезе ребенка, способной перевесить всё счастье мира? Не тогда ли, когда ранним петербургским утром, настойчиво стучась в дверь к Тургеневу, он бахвалился, что растлил очередную малолетку?!

Нет, не тогда!

А тогда, когда он вместе с Тургеневым отправлялся в заведение мадам Жовини, где их уже ждал Куприн с еще ненаписанной повестью «Яма». Признаться, втроем они частенько устраивали журфиксы в борделе. Потому что Толстой говорил: «Нельзя порицать того, чего не знаешь!»

Краткое жизнеописание Кати Фроловой, которой внезапно наскучило жить

Екатерина Великая – о! —Поехала в Царское Село…

В молодости Катя Фролова училась в физкультурном институте, занималась волейболом и легкой атлетикой, любила выигрывать соревнования и вкушать шум славы.

Фроловой прочили большое спортивное будущее, но однажды спорт наскучил ей, жесткие условия изматывающих тренировок стали в тягость. Она вышла замуж за приличного молодого человека, родила сына и года через два после родов взалкала новых ощущений. Муж Кати к тому времени занялся бизнесом, не совсем удачно, правда, но и особенно не прогорая. Но она, привыкшая во всем быть первой, решила изменить ситуацию, стать ледоколом, проламывающим путь к успеху. В ход было пущено всё: обаяние, связи, напор, умение атаковать и держать удар, способность резвого старта и резкого спурта.

У чиновников, от которых зависело решение тех или иных бюрократических вопросов, потели ладони, когда к ним в кабинеты входила, слегка покачивая бедрами, Катя Фролова. Они тотчас делались ручными, как дресированные крыски, подписывая любые документы и преданно и нежно заглядывая в глаза властной красавицы.

Впрочем, точно также вели себя и потенциальные партнеры ее мужа.

– Я, Катюша, без тебя на переговоры ни ногой, – говорил муж, улыбаясь, и это отнюдь не выглядело преувеличением; Катя не только принимала участие в переговорах, но и присутствовала при написании документов, заключении договоров и контрактов. Словом, дела фирмы резко пошли вверх, появились большие деньги, а вместе с ними и возможность жить на широкую ногу.

Подруги боготворили Катю, а мужчины нередко обращались за советом – как по бизнесу, так и личной жизни, зная, что весомое ее слово дорогого стоит. Не сговариваясь, друзья и близкие короновали Фролову на царство, называя не иначе, как «наша королева». И не то, чтобы она при этом зазналась, нет, и в мыслях не держала ничего подобного; разве что чуточку прибавилось властности и осознания превосходства. А с другой стороны, в самой глубине души, куда никто не допускался, завелся, завился вдруг безжалостный червь тоски. Всё повторялось до однообразия: встречи, переговоры, документы, фитнес, массажисты, косметологи, бассейн, поездки заграницу, вип-вечеринки, закрытые клубы, новая квартира, «шопинг», еще «шопинг», старые друзья с новыми проблемами, нужные люди со старыми связями, ну, совсем как у Чуковского-старшего – «Всё кружится, всё вертится, всё несется кувырком…»

Иногда по утрам, когда никого уже не было дома, Катя подходила к зеркалу, висевшему на стене, и долго всматривалась в свое изображение: из глуби амальгамы на нее смотрела незнакомая женщина с короткой, едва ли не вылизанной челкой, гневливыми глазами и матовой, словно мерцающей, кожей.

Вряд ли этот повторяющийся обряд можно было назвать самолюбованием; скорее, созерцанием, призванным привести к прозрению или – хотя бы – к озарению.

Озаренная лучами утреннего солнца, пробивающегося сквозь ажурные занавеси, Катя слушала своей внутренний голос, говоривший без умолку и невпопад. И также невпопад отвечала ему, единственному, никогда не вравшему.

«Да-да, цепляешь ты меня, конечно, за больное место, я сама устала от безразличия, а ему уже лет много. – говорила Фролова зеркалу. – Но если ты наивно думаешь, что я сейчас начну доказывать что-то, оправдываться, то не жди, милый, я с этим живу уже сто лет, но цепляешь меня ты один… Подожди, что ты сказал? «Деньги»? Понимаешь, если мне и нужны деньги, то только для того, чтобы тратить, а не иметь. Я реалистка и сумасбродных идей не имею в силу своего Я…»

Катя поворачивалась, чтобы пойти в ванную, но в последний момент ее останавливала какая-то сила, будто собеседник из зазеркалья не отпускал, требуя ответа на поставленные вопросы.

«Я – одинокая? Мне скучно жить? Я убила все свои желания?» – бормотала Фролова, держась за спинку стула. – Это же… как… это же как серпом по сердцу… Устала я от личностных и межличностных отношений… и пойди выживи теперь… Нет, я не скучная, я хуже – я равнодушная… А притягивают в людях те качества, которых нет у нас, и раздражают те, которых у самих в избытке…»

Как-то, когда Кате Фроловой надоел диалог со своим вторым «я», она сорвала зеркало со стены и разбила его об пол. Затем с видимым безразличием прошлепала в своих монатых домашних тапочках по осколкам, зашла в ванную комнату, сняла халат и, погладив себя по плавным бедрам, ошарашила воздух вопросом:

– Может сойтись с бывшим любовником и скука пройдет? А затем разругаться с ним, и все встанет на свои места?!

Улыбнулась – и зевнула во весь рот…

Молния

… блеснула и пропала, раскроив небосвод острым блеском своим.

Ткань небесная, поврежденная, развороченная – всего на миг,

и:

тут же: свернулась, сгустилась, поглотила этот молниеносный выпад и пропала в себе самой.

Гром.

Прогрохотал, прогремел и затих.

Дождь.

И затренькали капли дождя тоненько-тоненько, выводя нехитрый скрипичный мотив.

И все мысли о дожде,

все взгляды дождю -

– всюду: дождь, дождь, дождь; серебряная мелодия дождя.

А молния… забылась, выветрилась из сознания, и нет ее и не было… никогда.